Слезает с насеста, лишь чтобы поесть и поспать. Не устает. Не скучает. Доволен и собой, и окружающими.
Следом на экране появилась толстая, с необъятным бюстом женщина бальзаковского возраста. Она жеманно морщилась перед зеркалом и строила своему отражению глазки.
— Новое поколение больных — «сериалыцики». Знакомьтесь, «Тропиканка», она страстно ждет своего суженого.
Новый персонаж — худая женщина, что-то бормочущая себе под нос и время от времени подвывающая, как сирена.
— Это Санта-Барбара, — сказал Дульсинский.
— Но Санта-Барбара это город, — удивился я.
— В том-то для нее сложность. Если бы она была просто Иден или Сиси — ей бы жилось легче. А так ей нужно жить за весь город… Кстати, есть у меня и Марианна. Была Рабыня Изаура — ее мы вылечили… Сегодня в России половина женщин существует в мире телесериалов. Он становится для них куда более реален и интересен, чем пугающий настоящий мир. Мои пациентки просто чуть глубже погрузились в иллюзию, но это вопрос степени, а не качества, — усмехнулся профессор.
Пальцы его бегали по клавиатуре пульта. Из телеэкранов возникали все новые представители живой коллекции, которых выхватывали скрытые в палатах зрачки видеокамер.
— Адепт массонского ордена, колдун первого разряда, как он себя называет. Требовал дать ему желчь зеленой лягушки и толченый сушеный хвост полевой мыши. Мы ему дали какой-то порошок, так он сразу распознал, что получил не то, что просил… А вот жертва врачей-вредителей, не желающих признать у него марсианскую лихорадку — сложный ипохондрический синдром.
На экране возникла красивая угрюмая девица лет двадцати.
— Бред дисморфобии, — пояснил профессор. — Считает себя страшной уродиной.
— Она же в «Плэйбое» может сниматься! — воскликнул я. — Или в кино.
— Она считает, что в кино может сниматься только в роли инопланетного монстра… А вот бред высокого происхождения.
Вы лицезреете прямого потомка Рюриковичей…
— Хороший замах…
Щелчок… Полноватый мужчина с блестящей лысиной — по виду классический бухгалтер — возил по полу игрушечную машину и бибикал, объезжая грузовички.
— Пуэризм — впадение в детство. Он очень капризен, клянчит игрушки и конфеты.
Голова уже шла кругом, а профессор вытаскивал на экран все новые персонажи, сопровождая их появления комментариями.
— Бред реформаторства — в миру это обычно преуспевающие политики… Бред Котара — пациент ждет через сто восемьдесят дней конца света, который, по его мнению, наступит от столкновения Земли с невидимым пока астрономами астероидом… А вот религиозные фанатики — привычные Девы Марии, Махатмы, Космические учителя и Ученики… Вам все это ничего не напоминает?
— Слепок с «Большой земли» ?
— Слепок ли? Может быть, все же два сообщающихся сосуда, подпитывающих друг друга. Миром правят идеи, и неизвестно, где их больше появляется — там, на «большой земле», как вы выразились, или здесь — «на малой».
Мне захотелось зябко передернуть плечами. Что-то большое и холодное скрывалось за словами профессора. Эх, грехи наши тяжкие. Новый, еще ненаписанный бестселлер «Капитан Ступин в Зазеркалье».
Профессор выключил телевизоры и произнес:
— Будет еще время обсудить все это… К делу. Режиму нас свободный, двери запираются лишь на ночь.
— Не боитесь?
— «Настоящих буйных мало» — писал поэт. Я хорошо представляю, от каких пациентов что можно ждать. Вы были когда-нибудь в обычных психбольницах?
— Пару раз. По долгу службы, конечно.
— Это довольно точная копия следственного изолятора. В приемной вновь поступившего тщательно обыскивают. Отбирают все вещи. Потом подвергают дезинфекции. Палаты похожи на тюремные камеры. Между отделениями запирающиеся металлические двери. Нет ни одного предмета, которым можно нанести себе или другим повреждения. Даже серьги и кольца персоналу не разрешены — мало ли что. Вам бы понравилась такая жизнь?
— Вряд ли.
— Изуверство! У нас же — максимальная свобода, уют. Это не казарма и не тюрьма. Здесь проходит жизнь этих людей. И они имеют все права жить по-человечески.
— Понятно, — кивнул я, признавая в его словах некоторый резон. — Кстати, у меня привычка — держать всегда под рукой электронную записную книжку с калькулятором и игрой. Ничего?
— Я же говорил вам ранее — мои пациенты имеют право и наличные вещи… Обживайтесь, Георгий Викторович. Вам здесь понравится.
Еще бы! Такой круг общения. Махатмы, Санта-Барбара.
— Последнее, — сказал я. — Мне надо как-то поддерживать отношения с волей. Телефоном вашим пользоваться несподручно — можно вызвать подозрения. Я вам буду передавать отчеты, а в городе вас будет встречать человек.
— Не боитесь, что прочитаю?
— Они зашифрованы.
— Штирлиц в ставке Гитлера. Это по нашей кафедре, — ухмыльнулся он. — Конечно, передам. До завтра.
— До завтра…
Моя одиночная палата больше походила на гостиничный номер. Уютная, застеленная хрустящим бельем кровать, столик, два кресла, тумбочка, толстый палас, туалет с душем. Вот только двери не хлипкие гостиничные, а толстые, тяжелые. Да и окно, кажется, не высадишь.
— Устраивайтесь, — санитар был предельно вежлив. Он взбил подушку, пригладил постель. И неожиданно бросил на меня острый взор, полный — не показалось ли — злобной усмешки.
Оставшись один, я осмотрелся. Вон там, где встроенное в стену зеркало, должен скрываться объектив видеокамеры. С новосельем тебя, опер.
Ужин раздавали в столовой. Посуда, ножи и вилки — все пластмассовое. Кормили как на убой: картофельное пюрэ, вареное мясо, колбаса или ветчина — на выбор, даже фрукты.
На пациентах здесь не экономили — бывают же благодатные края. Контингент действительно был тихий. Ели молча, лишь двое мужчин о чем-то заговорщически перешептывались, бросая на всех настороженные взгляды.
Я выбрал пустующий столик. Приступив к трапезе, я услышал за спиной вежливое покашливание и оглянулся.
Там стоял низенький, в годах, с растрепанными седыми лохмами пациент. В руках он держал поднос.
— Не гоните меня, — взмолился он. — Я поем и уйду.
— Конечно, ешьте, — пригласил я его жестом присаживаться.
Он сел за мой стол и начал обреченно возить вилкой в пюрэ. Потом грустно представился:
— Самуил Анатольевич Кутель. Доктор физико-математических наук. Впрочем, кого это интересует?
— Георгий, — в ответ представился я.
— Ах, Георгий, — печально вздохнул он, присаживаясь за стол. — Вся жизнь просто обман. Что я делаю сейчас?
— Разговариваете. Едите.
— Ем? Обман. Как можно есть, не имея желудка. Да и вообще внутренностей, — еще печальней вздохнул он.
— Вам не повезло.
— Еще как. Когда я лишился внутренностей, меня почему-то поставили на учет в районном неврологическом диспансере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Следом на экране появилась толстая, с необъятным бюстом женщина бальзаковского возраста. Она жеманно морщилась перед зеркалом и строила своему отражению глазки.
— Новое поколение больных — «сериалыцики». Знакомьтесь, «Тропиканка», она страстно ждет своего суженого.
Новый персонаж — худая женщина, что-то бормочущая себе под нос и время от времени подвывающая, как сирена.
— Это Санта-Барбара, — сказал Дульсинский.
— Но Санта-Барбара это город, — удивился я.
— В том-то для нее сложность. Если бы она была просто Иден или Сиси — ей бы жилось легче. А так ей нужно жить за весь город… Кстати, есть у меня и Марианна. Была Рабыня Изаура — ее мы вылечили… Сегодня в России половина женщин существует в мире телесериалов. Он становится для них куда более реален и интересен, чем пугающий настоящий мир. Мои пациентки просто чуть глубже погрузились в иллюзию, но это вопрос степени, а не качества, — усмехнулся профессор.
Пальцы его бегали по клавиатуре пульта. Из телеэкранов возникали все новые представители живой коллекции, которых выхватывали скрытые в палатах зрачки видеокамер.
— Адепт массонского ордена, колдун первого разряда, как он себя называет. Требовал дать ему желчь зеленой лягушки и толченый сушеный хвост полевой мыши. Мы ему дали какой-то порошок, так он сразу распознал, что получил не то, что просил… А вот жертва врачей-вредителей, не желающих признать у него марсианскую лихорадку — сложный ипохондрический синдром.
На экране возникла красивая угрюмая девица лет двадцати.
— Бред дисморфобии, — пояснил профессор. — Считает себя страшной уродиной.
— Она же в «Плэйбое» может сниматься! — воскликнул я. — Или в кино.
— Она считает, что в кино может сниматься только в роли инопланетного монстра… А вот бред высокого происхождения.
Вы лицезреете прямого потомка Рюриковичей…
— Хороший замах…
Щелчок… Полноватый мужчина с блестящей лысиной — по виду классический бухгалтер — возил по полу игрушечную машину и бибикал, объезжая грузовички.
— Пуэризм — впадение в детство. Он очень капризен, клянчит игрушки и конфеты.
Голова уже шла кругом, а профессор вытаскивал на экран все новые персонажи, сопровождая их появления комментариями.
— Бред реформаторства — в миру это обычно преуспевающие политики… Бред Котара — пациент ждет через сто восемьдесят дней конца света, который, по его мнению, наступит от столкновения Земли с невидимым пока астрономами астероидом… А вот религиозные фанатики — привычные Девы Марии, Махатмы, Космические учителя и Ученики… Вам все это ничего не напоминает?
— Слепок с «Большой земли» ?
— Слепок ли? Может быть, все же два сообщающихся сосуда, подпитывающих друг друга. Миром правят идеи, и неизвестно, где их больше появляется — там, на «большой земле», как вы выразились, или здесь — «на малой».
Мне захотелось зябко передернуть плечами. Что-то большое и холодное скрывалось за словами профессора. Эх, грехи наши тяжкие. Новый, еще ненаписанный бестселлер «Капитан Ступин в Зазеркалье».
Профессор выключил телевизоры и произнес:
— Будет еще время обсудить все это… К делу. Режиму нас свободный, двери запираются лишь на ночь.
— Не боитесь?
— «Настоящих буйных мало» — писал поэт. Я хорошо представляю, от каких пациентов что можно ждать. Вы были когда-нибудь в обычных психбольницах?
— Пару раз. По долгу службы, конечно.
— Это довольно точная копия следственного изолятора. В приемной вновь поступившего тщательно обыскивают. Отбирают все вещи. Потом подвергают дезинфекции. Палаты похожи на тюремные камеры. Между отделениями запирающиеся металлические двери. Нет ни одного предмета, которым можно нанести себе или другим повреждения. Даже серьги и кольца персоналу не разрешены — мало ли что. Вам бы понравилась такая жизнь?
— Вряд ли.
— Изуверство! У нас же — максимальная свобода, уют. Это не казарма и не тюрьма. Здесь проходит жизнь этих людей. И они имеют все права жить по-человечески.
— Понятно, — кивнул я, признавая в его словах некоторый резон. — Кстати, у меня привычка — держать всегда под рукой электронную записную книжку с калькулятором и игрой. Ничего?
— Я же говорил вам ранее — мои пациенты имеют право и наличные вещи… Обживайтесь, Георгий Викторович. Вам здесь понравится.
Еще бы! Такой круг общения. Махатмы, Санта-Барбара.
— Последнее, — сказал я. — Мне надо как-то поддерживать отношения с волей. Телефоном вашим пользоваться несподручно — можно вызвать подозрения. Я вам буду передавать отчеты, а в городе вас будет встречать человек.
— Не боитесь, что прочитаю?
— Они зашифрованы.
— Штирлиц в ставке Гитлера. Это по нашей кафедре, — ухмыльнулся он. — Конечно, передам. До завтра.
— До завтра…
Моя одиночная палата больше походила на гостиничный номер. Уютная, застеленная хрустящим бельем кровать, столик, два кресла, тумбочка, толстый палас, туалет с душем. Вот только двери не хлипкие гостиничные, а толстые, тяжелые. Да и окно, кажется, не высадишь.
— Устраивайтесь, — санитар был предельно вежлив. Он взбил подушку, пригладил постель. И неожиданно бросил на меня острый взор, полный — не показалось ли — злобной усмешки.
Оставшись один, я осмотрелся. Вон там, где встроенное в стену зеркало, должен скрываться объектив видеокамеры. С новосельем тебя, опер.
Ужин раздавали в столовой. Посуда, ножи и вилки — все пластмассовое. Кормили как на убой: картофельное пюрэ, вареное мясо, колбаса или ветчина — на выбор, даже фрукты.
На пациентах здесь не экономили — бывают же благодатные края. Контингент действительно был тихий. Ели молча, лишь двое мужчин о чем-то заговорщически перешептывались, бросая на всех настороженные взгляды.
Я выбрал пустующий столик. Приступив к трапезе, я услышал за спиной вежливое покашливание и оглянулся.
Там стоял низенький, в годах, с растрепанными седыми лохмами пациент. В руках он держал поднос.
— Не гоните меня, — взмолился он. — Я поем и уйду.
— Конечно, ешьте, — пригласил я его жестом присаживаться.
Он сел за мой стол и начал обреченно возить вилкой в пюрэ. Потом грустно представился:
— Самуил Анатольевич Кутель. Доктор физико-математических наук. Впрочем, кого это интересует?
— Георгий, — в ответ представился я.
— Ах, Георгий, — печально вздохнул он, присаживаясь за стол. — Вся жизнь просто обман. Что я делаю сейчас?
— Разговариваете. Едите.
— Ем? Обман. Как можно есть, не имея желудка. Да и вообще внутренностей, — еще печальней вздохнул он.
— Вам не повезло.
— Еще как. Когда я лишился внутренностей, меня почему-то поставили на учет в районном неврологическом диспансере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50