— спросила миссис Пендрейк, и два визитера исполнили свой неуклюжий танец, меняясь местами.
— Да, мэм, это я, — ответил Инглиш, — и поверьте, в моем посещении нет ничего личного… Все эти годы его преподобие удовлетворяет свои потребности в корме именно в моей лавке…
Миссис Пендрейк холодно улыбнулась в ответ и сказала:
— Надеюсь, вы имеете в виду, что его преподобие удовлетворяет у вас не свои потребности в корме, а потребности своих лошадей. Не хотите же вы сказать, что преподобный Пендрейк ест овес?
Инглиш деланно рассмеялся и исчез из виду, а его место снова занял полисмен.
— Тут, миссис, вот в чем дело. Эти два шалопая, пахожа, падрались. Адин дастал нож и, па утверждению другова, пригразил снять с няво скальп, на манер краснакожих, — Тревис ухмыльнулся. — А эта, сами панимаете, не па закону.
— «Скажи мне, кто непогрешим?» — как писал один поэт , ответствовала миссис Пендрейк. — Я уверена, мистер Тревис, что сын Инглиша и не собирался использовать свой нож против моего дорогого Джека, а просто по-мальчишески хотел напугать его. И если Джек простит глупого забияку, я не стану предъявлять никакого обвинения. — Она посмотрела на меня и спросила: — Так ведь, дорогой?
— Ну конечно! — ответил я, чувствуя к ней полное обожание за столь ласковое обращение.
— Вот и все, мистер Тревис, — подвела черту миссис Пендрейк, — насколько я понимаю, обсуждать больше нечего. Люси вас проводит.
После этого великолепного спектакля я понял, что кое-чем обязан миссис Пендрейк. О, уверяю вас, даже тогда я догадывался, что все делалось вовсе не для меня: она просто не могла позволить какому-то мужлану подвергнуть себя допросу. Мой нож не был для нее тайной, но я теперь принадлежал ей, являлся частью ее мира, и на меня распространялась ее собственная неприкосновенность. По крайней мере, она так считала. Я никогда не встречал другой женщины, белой или краснокожей, бывшей о себе столь высокого мнения, и это давало ей неоспоримую власть над людьми, которой она пользовалась, как хотела. Если бы она употребляла ее лишь должным образом, это было бы слишком по-мужски, а миссис Пендрейк была женщиной до мозга костей.
Я уже говорил, что не воспринимал ее как мать, но сейчас мне хотелось проявить благодарность, даже если для этого и пришлось бы покривить душой. Ласковое обращение «дорогой» могло прозвучать лишь как часть ее роли в описанном выше представлении для идиотов, но оно меня искренне тронуло.
— Матушка, — спросил я (впервые назвав ее так), — а что это за поэт написал такую мудрую фразу?
Слова из книжек были для нее всем, и я знал, что играю наверняка. Она счастливо улыбнулась, молча подошла к шкафу и сняла с полки изрядно потрепанный томик.
— Его зовут мистер Александр Поуп. У него много замечательных строк… Вот, например, только вдумайся:
Туда толпой стремятся все глупцы,
Куда ступить боятся мудрецы…
Она прочла мне довольно много из того, что насочинял этот парень, и слова отдавались в моей голове, как стук лошадиных копыт, поскольку большинства слов я попросту не понимал. Но мне все же показалось, что он человек умный и умеет верно выразить ту или иную мысль. Есть все же единственно верные слова, когда по-другому уж и не скажешь…
Но, на мой взгляд, для поэта он был как-то недостаточно романтичен. Нет, конечно, глядя на мальчишку, испытавшего то, что испытал я, нетрудно решить, что он не просто завзятый реалист, но и прожженный циник. Может, так оно и есть, но никому и в голову не придет подходить с теми же мерками к женщине, особенно к очаровательной белой женщине, которая к тому же совершенно беспомощна в практических вопросах.
Вот тогда-то я и влюбился в миссис Пендрейк окончательно. Даже сейчас, в старости, я часто вспоминаю о ней: иногда с раздражением, но чаще с восторгом. Да, ее властная натура сыграла не последнюю роль, по крайней мере, в том, как она одним мизинцем расправилась с полицейским и тем торговцем овсом, но я так и вижу ее с томиком мистера Поупа в руках у западного окна гостиной: головка чуть наклонена, и вечернее солнце золотит ей волосы, резко очерчивая линию носа и лба… Она всегда знала, как поступать правильно, ей дала это цивилизация, причем в столь же полной мере, как шайенам тот же дар достался от их дикости, от самой природы. И я сумел понять, что ее беспомощность и безделье — тоже неотъемлемая часть цивилизации. Приставьте такую женщину к какой-нибудь работе, и она потеряет весь свой шарм, подобно античной статуе, которую водрузили на телегу, привязали веревками и куда-то повезли.
Наверное, тогда-то я и постиг смысл белой жизни. Он заключался не в моторах, не в арифметике и даже не в стихах мистера Поупа, а в том, чтобы стать таким, как миссис Пендрейк.
Я назвал свое чувство влюбленностью, но вы, работая над моим рассказом, смело можете именовать его любовью.
Я сидел на стуле с открытым ртом, когда со стороны кабинета прогудел голос его преподобия. Оказывается, он все это время стоял на пороге и был молчаливым свидетелем разговора своей жены с «гостями», равно как и наших с ней экскурсов в высокую поэзию. Ему хватило такта дождаться, пока миссис Пендрейк закончит чтение, и лишь затем оповестить всех о своем присутствии.
— Мальчик, — сказал он мне, и в голосе его прозвучала неподдельная теплота, — я считаю, что все три месяца, проведенные в этом доме, ты честно и добросовестно относился к своей учебе, — он запнулся и стал смущенно расчесывать пятерней свою бороду. Воистину неожиданностям этого дня не было предела. — Мне бы не хотелось, — продолжил он наконец, — чтобы у тебя сложилось неверное впечатление, будто вся наша жизнь лишь труд и заботы. Поэтому завтра, в воскресенье, я возьму тебя с собой на рыбалку, если, конечно, миссис Пендрейк не станет возражать и если ты сам не имеешь ничего против.
На дворе стоял ноябрь, и, хотя зима еще не наступила, было холодно и слякотно, так что ни один нормальный человек, находясь в здравом уме и твердой памяти, не отправился бы рыбачить ради собственного удовольствия. Тем не менее я принял его приглашение, не думая ни секунды. Я не выносил преподобного, за исключением тех случаев, когда тот принимал пищу, но, хоть это и может показаться вам странным, я был в долгу перед его женой, а значит, задолжал и ему.
На следующий день мы поехали к реке. Погода была мерзопакостная, воздух напоминал пропитанную влагой губку, и не успели мы добраться до воды, как кто-то сжал ее и полил дождь. Мы отправились в путь в открытой коляске, которой правил Лавендер. Только ему и достало здравого смысла предусмотреть хоть какую-то защиту от непогоды, захватив зонт, мы же полностью оказались во власти стихии.
То, что Пендрейк ничего не смыслит в рыбной ловле, я понял сразу, увидев, как он насаживает на крючок шарики из хлебного мякиша (другой наживки не было:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
— Да, мэм, это я, — ответил Инглиш, — и поверьте, в моем посещении нет ничего личного… Все эти годы его преподобие удовлетворяет свои потребности в корме именно в моей лавке…
Миссис Пендрейк холодно улыбнулась в ответ и сказала:
— Надеюсь, вы имеете в виду, что его преподобие удовлетворяет у вас не свои потребности в корме, а потребности своих лошадей. Не хотите же вы сказать, что преподобный Пендрейк ест овес?
Инглиш деланно рассмеялся и исчез из виду, а его место снова занял полисмен.
— Тут, миссис, вот в чем дело. Эти два шалопая, пахожа, падрались. Адин дастал нож и, па утверждению другова, пригразил снять с няво скальп, на манер краснакожих, — Тревис ухмыльнулся. — А эта, сами панимаете, не па закону.
— «Скажи мне, кто непогрешим?» — как писал один поэт , ответствовала миссис Пендрейк. — Я уверена, мистер Тревис, что сын Инглиша и не собирался использовать свой нож против моего дорогого Джека, а просто по-мальчишески хотел напугать его. И если Джек простит глупого забияку, я не стану предъявлять никакого обвинения. — Она посмотрела на меня и спросила: — Так ведь, дорогой?
— Ну конечно! — ответил я, чувствуя к ней полное обожание за столь ласковое обращение.
— Вот и все, мистер Тревис, — подвела черту миссис Пендрейк, — насколько я понимаю, обсуждать больше нечего. Люси вас проводит.
После этого великолепного спектакля я понял, что кое-чем обязан миссис Пендрейк. О, уверяю вас, даже тогда я догадывался, что все делалось вовсе не для меня: она просто не могла позволить какому-то мужлану подвергнуть себя допросу. Мой нож не был для нее тайной, но я теперь принадлежал ей, являлся частью ее мира, и на меня распространялась ее собственная неприкосновенность. По крайней мере, она так считала. Я никогда не встречал другой женщины, белой или краснокожей, бывшей о себе столь высокого мнения, и это давало ей неоспоримую власть над людьми, которой она пользовалась, как хотела. Если бы она употребляла ее лишь должным образом, это было бы слишком по-мужски, а миссис Пендрейк была женщиной до мозга костей.
Я уже говорил, что не воспринимал ее как мать, но сейчас мне хотелось проявить благодарность, даже если для этого и пришлось бы покривить душой. Ласковое обращение «дорогой» могло прозвучать лишь как часть ее роли в описанном выше представлении для идиотов, но оно меня искренне тронуло.
— Матушка, — спросил я (впервые назвав ее так), — а что это за поэт написал такую мудрую фразу?
Слова из книжек были для нее всем, и я знал, что играю наверняка. Она счастливо улыбнулась, молча подошла к шкафу и сняла с полки изрядно потрепанный томик.
— Его зовут мистер Александр Поуп. У него много замечательных строк… Вот, например, только вдумайся:
Туда толпой стремятся все глупцы,
Куда ступить боятся мудрецы…
Она прочла мне довольно много из того, что насочинял этот парень, и слова отдавались в моей голове, как стук лошадиных копыт, поскольку большинства слов я попросту не понимал. Но мне все же показалось, что он человек умный и умеет верно выразить ту или иную мысль. Есть все же единственно верные слова, когда по-другому уж и не скажешь…
Но, на мой взгляд, для поэта он был как-то недостаточно романтичен. Нет, конечно, глядя на мальчишку, испытавшего то, что испытал я, нетрудно решить, что он не просто завзятый реалист, но и прожженный циник. Может, так оно и есть, но никому и в голову не придет подходить с теми же мерками к женщине, особенно к очаровательной белой женщине, которая к тому же совершенно беспомощна в практических вопросах.
Вот тогда-то я и влюбился в миссис Пендрейк окончательно. Даже сейчас, в старости, я часто вспоминаю о ней: иногда с раздражением, но чаще с восторгом. Да, ее властная натура сыграла не последнюю роль, по крайней мере, в том, как она одним мизинцем расправилась с полицейским и тем торговцем овсом, но я так и вижу ее с томиком мистера Поупа в руках у западного окна гостиной: головка чуть наклонена, и вечернее солнце золотит ей волосы, резко очерчивая линию носа и лба… Она всегда знала, как поступать правильно, ей дала это цивилизация, причем в столь же полной мере, как шайенам тот же дар достался от их дикости, от самой природы. И я сумел понять, что ее беспомощность и безделье — тоже неотъемлемая часть цивилизации. Приставьте такую женщину к какой-нибудь работе, и она потеряет весь свой шарм, подобно античной статуе, которую водрузили на телегу, привязали веревками и куда-то повезли.
Наверное, тогда-то я и постиг смысл белой жизни. Он заключался не в моторах, не в арифметике и даже не в стихах мистера Поупа, а в том, чтобы стать таким, как миссис Пендрейк.
Я назвал свое чувство влюбленностью, но вы, работая над моим рассказом, смело можете именовать его любовью.
Я сидел на стуле с открытым ртом, когда со стороны кабинета прогудел голос его преподобия. Оказывается, он все это время стоял на пороге и был молчаливым свидетелем разговора своей жены с «гостями», равно как и наших с ней экскурсов в высокую поэзию. Ему хватило такта дождаться, пока миссис Пендрейк закончит чтение, и лишь затем оповестить всех о своем присутствии.
— Мальчик, — сказал он мне, и в голосе его прозвучала неподдельная теплота, — я считаю, что все три месяца, проведенные в этом доме, ты честно и добросовестно относился к своей учебе, — он запнулся и стал смущенно расчесывать пятерней свою бороду. Воистину неожиданностям этого дня не было предела. — Мне бы не хотелось, — продолжил он наконец, — чтобы у тебя сложилось неверное впечатление, будто вся наша жизнь лишь труд и заботы. Поэтому завтра, в воскресенье, я возьму тебя с собой на рыбалку, если, конечно, миссис Пендрейк не станет возражать и если ты сам не имеешь ничего против.
На дворе стоял ноябрь, и, хотя зима еще не наступила, было холодно и слякотно, так что ни один нормальный человек, находясь в здравом уме и твердой памяти, не отправился бы рыбачить ради собственного удовольствия. Тем не менее я принял его приглашение, не думая ни секунды. Я не выносил преподобного, за исключением тех случаев, когда тот принимал пищу, но, хоть это и может показаться вам странным, я был в долгу перед его женой, а значит, задолжал и ему.
На следующий день мы поехали к реке. Погода была мерзопакостная, воздух напоминал пропитанную влагой губку, и не успели мы добраться до воды, как кто-то сжал ее и полил дождь. Мы отправились в путь в открытой коляске, которой правил Лавендер. Только ему и достало здравого смысла предусмотреть хоть какую-то защиту от непогоды, захватив зонт, мы же полностью оказались во власти стихии.
То, что Пендрейк ничего не смыслит в рыбной ловле, я понял сразу, увидев, как он насаживает на крючок шарики из хлебного мякиша (другой наживки не было:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111