Хватит! Не девчонка же он. И вообще уже не маленький!
Капитонов взял мешок в руки и прочёл аккуратно вышитую надпись: «Валя К. 4-а. 1936 год».
— Что дадите. Я никакой цены не назначаю…
— Дам половину того, что есть. Больше не могу, — сказал Капитонов.
— Половину?! — Прохожий, как показалось Капитонову, покачнулся. — Нет, нет… Это много. Что вы?!
Капитонов, не отвечая, положил в мешок прохожего две банки — сгущёнку и мясные консервы, буханку хлеба. Затем он вынул из ножен, висевших у ремня, нож и разрезал пачку масла. Только сегодня утром он сам спрессовал её из брусков своего пайка. Добавив к этому пару горстей галет, он затянул тесёмку и протянул мешок прохожему. Тот крепко прижал его к себе.
— Много это… Много… — повторил он. — Я не ожидал, что столько… Правда, часы хорошие. Вы не пожалеете…
Прохожий протянул часы Капитонову.
— Оставьте их у себя, — решительно сказал Капитонов. — У меня есть часы. И ходят они неплохо.
Капитонов стал спускаться с лестницы.
Прохожий молча пошёл за ним. Внизу он бочком прошмыгнул в приоткрытую, вмёрзшую в сугроб дверь подъезда и побежал.
На улице Капитонов увидел спину своего недавнего собеседника. Бежал он с трудом, еле-еле, но бежал. Перед самым углом прохожий оглянулся. Через мгновение он скрылся за поворотом.
Капитонов пошёл своей дорогой к Невскому. Теперь ему было недалеко идти. Литейный проспект просматривался отсюда, от угла Невского, насквозь, до самого Литейного моста. Капитонов ещё не мог различить свой дом там, впереди, с левой стороны. Но он уже как бы видел его, он ощущал его в строю других домов проспекта. Во всяком случае, он уже знал теперь, что его дом цел. Тем острее охватило его беспокойство за своих близких. «Как там они? Живы ли? Мать ведь очень плоха. Может быть, её уже нет, а сестра не решилась написать об этом?»
На середине заметённого снегом Невского его снова кто-то осторожно тронул за рукав. Капитонов увидел того же прохожего.
— Извините. Ради бога, извините. Мозги, видно, тоже худеют от голода. Помутилось вот в голове. Решил, что вы хотите меня забрать.
— Куда забрать? — не понял Капитонов.
— Ну, арестовать, что ли. За спекуляцию часами. Я же говорю, помутилось в мозгах… Потом очнулся. Одумался. Еле догнал вас. Извините. Как я мог так подумать?! Сам не пойму.
— Не за что извиняться. Идите домой! Ждёт ведь вас дочь.
— Сейчас пойду. Мне недалеко… Только прошу вас, очень прошу… Лучше всего, если бы взяли вы часы. Но я понял — вы не возьмёте. Дайте адрес вашей матери. Мне он нужен… Дайте!..
— Зачем?
— Не знаю. Пока не знаю, зачем именно… Но если не дадите, пойду за вами — узнаю, где она живёт.
Капитонов расстегнул полевую сумку, вынул последнее письмо из дома и оторвал от конверта полоску с обратным адресом.
— Вот, возьмите…
Следующий раз Капитонова отпустили домой через два месяца. Теперь он ехал по городу на трамвае. Ехал и не мог нарадоваться тому, что пошёл в Ленинграде трамвай. Радовался его весёлым, бодрым звонкам. В них звучало что-то весеннее, задорное. Да ведь не зря и раздавались звонки! На улицах было много пешеходов. Вдоль всего маршрута трудились женщины. Одеты они были все по-разному — кто в телогрейках, кто в зимних пальто с меховыми воротниками. Платки, шляпы, армейские шапки-ушанки. Женщины скалывали ломами лёд, сгребали снег, впрягшись тройками и четвёрками в большие фанерные щиты, стаскивали сколотый лёд и снег к берегам рек и каналов. Слышались громкие голоса и смех.
Трамвай несколько раз останавливался из-за артобстрела. Пассажиры выбегали в ближайшие подворотни и подъезды. С воем пролетали снаряды: враг тоже знал, что жизнь вернулась на улицы осаждённого им города.
И дома, в их комнате, стало теперь совсем по-другому. Маскировочная штора поднята, с окна сняты подушки и одеяла. А на кухне идёт вода.
Мать и сестра, хотя и ходят по квартире в ватниках, в тёплых платках и перчатках, выглядят совсем не так, как в том страшном феврале. Тогда он застал их полуживыми, почерневшими, замотанными в бесчисленные одёжки. Они говорили только о еде, не верили, что сумеют выжить. Мать передвигалась по комнате, держась за стены, за холодную трубу «буржуйки», протянутую к окну, за уцелевшую мебель… Теперь все это было позади.
Окидывая взглядом посветлевшую комнату, Капитонов вдруг заметил на буфете знакомый серый мешок с красной вышивкой. Он взял его в руки и прочитал: «Валя К. 4-а. 1936 год».
— Мама, откуда здесь этот мешок?
— То есть как откуда? — удивилась мать. — Я думала, ты знаешь… Приходил тут с месяц назад один человек, принёс этот мешок, полный отрубей. Сказал, что это от тебя. Мы обрадовались! Время ещё было такое тяжёлое… Очень нам пригодились тогда эти отруби.
— А больше он ничего не говорил? О себе, о дочке?
— О дочке? Нет, не говорил. Я поняла, что он одинокий… Насчёт мешка этого был разговор. Мы хотели пересыпать отруби и отдать ему мешок. А он говорит — не надо. Пусть, мол, останется вашему сыну на память.
Капитонов взял в руки мешок, расправил его и молча смотрел на красные ровные буквы вышивки…
— Сказал, что ещё к нам придёт, если чем-нибудь разживётся, — добавила сестра. — Но больше не приходил.
— Как его зовут-то? Что за человек? — спросила мать. — Мы тогда не спросили…
— И я не спросил, — ответил Капитонов. — Какой-то человек… Ленинградец… Встретились однажды на улице…
«ТУЧИ-ТУЧИ»
В мае сорок второго дивизию нашу отвели на отдых и переформирование в тыл, километра на три, на четыре от передовой. Штаб расположился в здании управления мясокомбината, в то время не работавшего.
Нас, группу операторов — технических исполнителей штабной работы, — разместили всех вместе в большой комнате на втором этаже. Начальники отделов и служб заняли каждый по кабинету внизу.
В комнате, где мы работали и жили, оказалась одна молодёжь. Самому старшему, лейтенанту Привалову, недавно исполнилось двадцать четыре. Самому младшему, то есть мне, — девятнадцать.
То, что нас поселили отдельно от наших начальников, никого не опечалило. Люди подобрались жизнерадостные, весёлые. Молодёжь — она всегда молодёжь. И на войне тоже. Так и тянуло каждого и пошутить, и посмеяться… Но не тут-то было!
Рядом с нами, в небольшой комнате, в самом конце коридора, разместился заместитель начальника оперативного отдела штаба майор Вахмитоненко.
Можно было подумать, что его нарочно тут поселили, чтобы он надзирал за нашей дисциплиной. Если такая задача была поставлена, никто лучше майора Вахмитоненко не подошёл бы для её исполнения. Но скорее всего он действовал по собственной инициативе — по велению сердца, как говорится.
Вахмитоненко производил впечатление человека, чем-то раз и навсегда обиженного. Его карие глаза смотрели на всех, даже на вышестоящих, с укором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Капитонов взял мешок в руки и прочёл аккуратно вышитую надпись: «Валя К. 4-а. 1936 год».
— Что дадите. Я никакой цены не назначаю…
— Дам половину того, что есть. Больше не могу, — сказал Капитонов.
— Половину?! — Прохожий, как показалось Капитонову, покачнулся. — Нет, нет… Это много. Что вы?!
Капитонов, не отвечая, положил в мешок прохожего две банки — сгущёнку и мясные консервы, буханку хлеба. Затем он вынул из ножен, висевших у ремня, нож и разрезал пачку масла. Только сегодня утром он сам спрессовал её из брусков своего пайка. Добавив к этому пару горстей галет, он затянул тесёмку и протянул мешок прохожему. Тот крепко прижал его к себе.
— Много это… Много… — повторил он. — Я не ожидал, что столько… Правда, часы хорошие. Вы не пожалеете…
Прохожий протянул часы Капитонову.
— Оставьте их у себя, — решительно сказал Капитонов. — У меня есть часы. И ходят они неплохо.
Капитонов стал спускаться с лестницы.
Прохожий молча пошёл за ним. Внизу он бочком прошмыгнул в приоткрытую, вмёрзшую в сугроб дверь подъезда и побежал.
На улице Капитонов увидел спину своего недавнего собеседника. Бежал он с трудом, еле-еле, но бежал. Перед самым углом прохожий оглянулся. Через мгновение он скрылся за поворотом.
Капитонов пошёл своей дорогой к Невскому. Теперь ему было недалеко идти. Литейный проспект просматривался отсюда, от угла Невского, насквозь, до самого Литейного моста. Капитонов ещё не мог различить свой дом там, впереди, с левой стороны. Но он уже как бы видел его, он ощущал его в строю других домов проспекта. Во всяком случае, он уже знал теперь, что его дом цел. Тем острее охватило его беспокойство за своих близких. «Как там они? Живы ли? Мать ведь очень плоха. Может быть, её уже нет, а сестра не решилась написать об этом?»
На середине заметённого снегом Невского его снова кто-то осторожно тронул за рукав. Капитонов увидел того же прохожего.
— Извините. Ради бога, извините. Мозги, видно, тоже худеют от голода. Помутилось вот в голове. Решил, что вы хотите меня забрать.
— Куда забрать? — не понял Капитонов.
— Ну, арестовать, что ли. За спекуляцию часами. Я же говорю, помутилось в мозгах… Потом очнулся. Одумался. Еле догнал вас. Извините. Как я мог так подумать?! Сам не пойму.
— Не за что извиняться. Идите домой! Ждёт ведь вас дочь.
— Сейчас пойду. Мне недалеко… Только прошу вас, очень прошу… Лучше всего, если бы взяли вы часы. Но я понял — вы не возьмёте. Дайте адрес вашей матери. Мне он нужен… Дайте!..
— Зачем?
— Не знаю. Пока не знаю, зачем именно… Но если не дадите, пойду за вами — узнаю, где она живёт.
Капитонов расстегнул полевую сумку, вынул последнее письмо из дома и оторвал от конверта полоску с обратным адресом.
— Вот, возьмите…
Следующий раз Капитонова отпустили домой через два месяца. Теперь он ехал по городу на трамвае. Ехал и не мог нарадоваться тому, что пошёл в Ленинграде трамвай. Радовался его весёлым, бодрым звонкам. В них звучало что-то весеннее, задорное. Да ведь не зря и раздавались звонки! На улицах было много пешеходов. Вдоль всего маршрута трудились женщины. Одеты они были все по-разному — кто в телогрейках, кто в зимних пальто с меховыми воротниками. Платки, шляпы, армейские шапки-ушанки. Женщины скалывали ломами лёд, сгребали снег, впрягшись тройками и четвёрками в большие фанерные щиты, стаскивали сколотый лёд и снег к берегам рек и каналов. Слышались громкие голоса и смех.
Трамвай несколько раз останавливался из-за артобстрела. Пассажиры выбегали в ближайшие подворотни и подъезды. С воем пролетали снаряды: враг тоже знал, что жизнь вернулась на улицы осаждённого им города.
И дома, в их комнате, стало теперь совсем по-другому. Маскировочная штора поднята, с окна сняты подушки и одеяла. А на кухне идёт вода.
Мать и сестра, хотя и ходят по квартире в ватниках, в тёплых платках и перчатках, выглядят совсем не так, как в том страшном феврале. Тогда он застал их полуживыми, почерневшими, замотанными в бесчисленные одёжки. Они говорили только о еде, не верили, что сумеют выжить. Мать передвигалась по комнате, держась за стены, за холодную трубу «буржуйки», протянутую к окну, за уцелевшую мебель… Теперь все это было позади.
Окидывая взглядом посветлевшую комнату, Капитонов вдруг заметил на буфете знакомый серый мешок с красной вышивкой. Он взял его в руки и прочитал: «Валя К. 4-а. 1936 год».
— Мама, откуда здесь этот мешок?
— То есть как откуда? — удивилась мать. — Я думала, ты знаешь… Приходил тут с месяц назад один человек, принёс этот мешок, полный отрубей. Сказал, что это от тебя. Мы обрадовались! Время ещё было такое тяжёлое… Очень нам пригодились тогда эти отруби.
— А больше он ничего не говорил? О себе, о дочке?
— О дочке? Нет, не говорил. Я поняла, что он одинокий… Насчёт мешка этого был разговор. Мы хотели пересыпать отруби и отдать ему мешок. А он говорит — не надо. Пусть, мол, останется вашему сыну на память.
Капитонов взял в руки мешок, расправил его и молча смотрел на красные ровные буквы вышивки…
— Сказал, что ещё к нам придёт, если чем-нибудь разживётся, — добавила сестра. — Но больше не приходил.
— Как его зовут-то? Что за человек? — спросила мать. — Мы тогда не спросили…
— И я не спросил, — ответил Капитонов. — Какой-то человек… Ленинградец… Встретились однажды на улице…
«ТУЧИ-ТУЧИ»
В мае сорок второго дивизию нашу отвели на отдых и переформирование в тыл, километра на три, на четыре от передовой. Штаб расположился в здании управления мясокомбината, в то время не работавшего.
Нас, группу операторов — технических исполнителей штабной работы, — разместили всех вместе в большой комнате на втором этаже. Начальники отделов и служб заняли каждый по кабинету внизу.
В комнате, где мы работали и жили, оказалась одна молодёжь. Самому старшему, лейтенанту Привалову, недавно исполнилось двадцать четыре. Самому младшему, то есть мне, — девятнадцать.
То, что нас поселили отдельно от наших начальников, никого не опечалило. Люди подобрались жизнерадостные, весёлые. Молодёжь — она всегда молодёжь. И на войне тоже. Так и тянуло каждого и пошутить, и посмеяться… Но не тут-то было!
Рядом с нами, в небольшой комнате, в самом конце коридора, разместился заместитель начальника оперативного отдела штаба майор Вахмитоненко.
Можно было подумать, что его нарочно тут поселили, чтобы он надзирал за нашей дисциплиной. Если такая задача была поставлена, никто лучше майора Вахмитоненко не подошёл бы для её исполнения. Но скорее всего он действовал по собственной инициативе — по велению сердца, как говорится.
Вахмитоненко производил впечатление человека, чем-то раз и навсегда обиженного. Его карие глаза смотрели на всех, даже на вышестоящих, с укором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67