Там, правее или левее Исаакия, Петропавловки, Адмиралтейства, южнее или севернее колокольни Владимирского собора, стоит его дом. Там его мать, его жена, его дети. Но нету таких причин, по которым солдат мог бы отпроситься в увольнение, хотя бы на один день. Нету, потому что Ленинград — родной город для многих тысяч бойцов Ленинградского фронта. Если одному надо проститься с семьёй, уезжающей в эвакуацию, обнять, может быть в последний раз, жену и детишек, то и тысячам других это так же необходимо. Если ты не был дома год и даже два, то и тысячи других тоже не были, хотя дом каждого так же близок, как и твой.
Разрешение на командировку или увольнение за пределы части могли оформить только в штабе полка или дивизии. Практически для бойца с передовой, не связанного с поездками в город по роду службы, получить увольнение было невозможно. Папа Шнитов это знал и понимал, но делал все, чтобы помочь своим бойцам хотя бы в особо необходимых случаях попадать домой. Прежде всего он наладился ходить с просьбами об этом к командиру полка, майору Краснову. В первом случае суровый майор поворчал в свои чёрные конармейские усы, но разрешение дал. Во втором он было отказал, но Папа Шнитов так упрашивал, так доказывал необходимость увольнения солдата в город, так сгущал краски насчёт положения в семье бойца, что командир полка отступил.
«Больше не являться ко мне с этой просьбой!» — кричал он на Папу Шнитова, когда тот снова пришёл к нему.
«Есть не являться! — отвечал Папа Шнитов. — В последний раз».
Через некоторое время он опять притопал к насыпи железной дороги, в которой была вырыта землянка командира полка.
— Я же приказал не являться ко мне с этой просьбой! — нахмурил брови Краснов, выслушав очередное ходатайство.
— А я совсем и не с этой просьбой, — невозмутимо улыбаясь, отвечал Папа Шнитов. — О другом бойце речь идёт. Честное слово! Тот был ефрейтор, а этот сержант. Того Столбцов фамилия, а этого, наоборот, Ямкин… Да и случай особый…
— Сам ты особый случай, Папа Шнитов! — Майор ударил кулаком по столу. — Погоди, я до тебя доберусь!
Гнев командира полка был больше показным, чем всамделишным. Разозлиться на Папу Шнитова всерьёз было трудно. Каждый, кого он донимал своими просьбами и ходатайствами, будь то командир полка или начальник вещевого склада, будь то, наконец, капитан Зуев, с которого Папа Шнитов, что называется, «не слезал», — каждый понимал, что хлопочет он не за себя и отнюдь не ради своего авторитета у бойцов, что тоже было бы «за себя», а что печётся он о вверенных его заботе людях.
У самого Папы Шнитова, как он рассказывал, жила в Ленинграде старенькая, восьмидесятишестилетняя мать. Пользуясь расположением начальника политотдела, полковника Хворостина, Папа Шнитов выхлопотал у него разрешение навещать свою старушку дважды в месяц. Каждый раз он, как было положено, брал с собой в качестве сопровождающего одного из бойцов. Два человека в месяц попадали в город и таким образом. Сам Папа Шнитов, отправляясь в Ленинград, набирал поручения и посещал две или три солдатских семьи. В каждом доме он оставлял «гостинец» от мужа или сына, к которому обычно добавлял что-то из своего офицерского пайка, подкопленного за полмесяца. Где банку тушёнки, где брусок масла, где сгущённое молоко, где немного сахара… Как-то раз ефрейтор Нонин, сопровождавший замполита в город, спросил его на обратном пути, когда же он успевает зайти к своей старушке.
«Секрет политшинели, — ответил Папа Шнитов. — Для истории такие пустяки не существенны», — добавил он после некоторой паузы. И Нонин, подумав, с этим согласился.
* * *
К политзанятиям Папа Шнитов готовился тщательно, хотя и своеобразно. Придя на инструктивное совещание в политотдел, он спешил занять место в первом ряду и заблаговременно доставал из толстой полевой сумки, вечно чем-то набитой, большой блокнот и химические карандаши. Он старался как можно подробнее фиксировать то, что говорил лектор. Но из каждой фразы успевал записывать не более двух-трех слов. Первое, последнее и одно или два из середины. Между этими словами Папа Шнитов оставлял расстояния, примерно соответствующие длине пропущенного текста. Страницы его блокнота заполнялись одиноко стоящими словами различной химической яркости. Возвратившись после лекции в землянку, он садился за расшифровку своей «стенограммы», стараясь заполнить пропуски по памяти. В голову, как нарочно, приходили фразы, которые были то длиннее, то короче оставленных интервалов, а то и плохо сочетавшиеся по смыслу с теми словами-«шпонками», на которые их надо было надеть. Возня с таким «кроссвордом» кончалась тем, что Папа Шнитов отталкивал от себя бесполезный блокнот и принимал решение проводить предстоящее политзанятие, как всегда, «от души». Душой Папа Шнитов был убеждённый коммунист. Его убеждения сложились в ранней юности, на фронтах гражданской войны.
С самого начала он твёрдо поверил в то, что все хорошее, доброе, гуманное, передовое и правдивое на земле — это и есть коммунизм. А все жестокое, отсталое, тёмное и лживое — это злобный мир его врагов. Папе Шнитову очень хотелось дожить до полного торжества добра и правды. Для скорого осуществления этой мечты были вроде бы уже готовы все условия: власть находилась в руках рабочих и крестьян… Но тёмные силы зла — мировой капитал, а теперь и его новые наёмники — фашисты — не дают и не дают передышки. Всю жизнь приходится с ними воевать! Этой борьбе Папа Шнитов отдал себя целиком. Как говорили в революционные годы, беззаветно.
Зимой сорок третьего, когда Папа Шнитов пришёл замполитом в роту, на Ленинградский фронт в составе пополнений с Большой земли прибывало много узбеков и казахов. Фашисты через радиоустановки на передовой и с помощью листовок старались сеять рознь между советскими бойцами различных национальностей. Успеха эта пропаганда не имела. Но политработники фронта усилили внимание к интернациональному воспитанию бойцов. Поэтому никто не удивился, когда на политзанятиях, которые Папа Шнитов проводил на эту тему, появился сам начальник политотдела, полковник Хворостин.
Занятие проходило в просторной палатке полкового медицинского пункта, свободной от раненых. Вчерашних уже эвакуировали в медсанбат. Новые пока не поступали — на передовой было сравнительно спокойно. Через слюдяные окошки в палатку проникал бледный свет серого зимнего дня. Бойцы сидели в шинелях и в шапках вокруг длинного стола, сколоченного из трех досок, и на табуретках вокруг железной печурки.
Когда полковник, высокий, сухощавый, в белых фетровых бурках и в каракулевой папахе, вошёл, все поднялись с мест. Папа Шнитов склонил голову на правое плечо, навстречу поднятой для приветствия руке, и попросил разрешения начать политзанятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Разрешение на командировку или увольнение за пределы части могли оформить только в штабе полка или дивизии. Практически для бойца с передовой, не связанного с поездками в город по роду службы, получить увольнение было невозможно. Папа Шнитов это знал и понимал, но делал все, чтобы помочь своим бойцам хотя бы в особо необходимых случаях попадать домой. Прежде всего он наладился ходить с просьбами об этом к командиру полка, майору Краснову. В первом случае суровый майор поворчал в свои чёрные конармейские усы, но разрешение дал. Во втором он было отказал, но Папа Шнитов так упрашивал, так доказывал необходимость увольнения солдата в город, так сгущал краски насчёт положения в семье бойца, что командир полка отступил.
«Больше не являться ко мне с этой просьбой!» — кричал он на Папу Шнитова, когда тот снова пришёл к нему.
«Есть не являться! — отвечал Папа Шнитов. — В последний раз».
Через некоторое время он опять притопал к насыпи железной дороги, в которой была вырыта землянка командира полка.
— Я же приказал не являться ко мне с этой просьбой! — нахмурил брови Краснов, выслушав очередное ходатайство.
— А я совсем и не с этой просьбой, — невозмутимо улыбаясь, отвечал Папа Шнитов. — О другом бойце речь идёт. Честное слово! Тот был ефрейтор, а этот сержант. Того Столбцов фамилия, а этого, наоборот, Ямкин… Да и случай особый…
— Сам ты особый случай, Папа Шнитов! — Майор ударил кулаком по столу. — Погоди, я до тебя доберусь!
Гнев командира полка был больше показным, чем всамделишным. Разозлиться на Папу Шнитова всерьёз было трудно. Каждый, кого он донимал своими просьбами и ходатайствами, будь то командир полка или начальник вещевого склада, будь то, наконец, капитан Зуев, с которого Папа Шнитов, что называется, «не слезал», — каждый понимал, что хлопочет он не за себя и отнюдь не ради своего авторитета у бойцов, что тоже было бы «за себя», а что печётся он о вверенных его заботе людях.
У самого Папы Шнитова, как он рассказывал, жила в Ленинграде старенькая, восьмидесятишестилетняя мать. Пользуясь расположением начальника политотдела, полковника Хворостина, Папа Шнитов выхлопотал у него разрешение навещать свою старушку дважды в месяц. Каждый раз он, как было положено, брал с собой в качестве сопровождающего одного из бойцов. Два человека в месяц попадали в город и таким образом. Сам Папа Шнитов, отправляясь в Ленинград, набирал поручения и посещал две или три солдатских семьи. В каждом доме он оставлял «гостинец» от мужа или сына, к которому обычно добавлял что-то из своего офицерского пайка, подкопленного за полмесяца. Где банку тушёнки, где брусок масла, где сгущённое молоко, где немного сахара… Как-то раз ефрейтор Нонин, сопровождавший замполита в город, спросил его на обратном пути, когда же он успевает зайти к своей старушке.
«Секрет политшинели, — ответил Папа Шнитов. — Для истории такие пустяки не существенны», — добавил он после некоторой паузы. И Нонин, подумав, с этим согласился.
* * *
К политзанятиям Папа Шнитов готовился тщательно, хотя и своеобразно. Придя на инструктивное совещание в политотдел, он спешил занять место в первом ряду и заблаговременно доставал из толстой полевой сумки, вечно чем-то набитой, большой блокнот и химические карандаши. Он старался как можно подробнее фиксировать то, что говорил лектор. Но из каждой фразы успевал записывать не более двух-трех слов. Первое, последнее и одно или два из середины. Между этими словами Папа Шнитов оставлял расстояния, примерно соответствующие длине пропущенного текста. Страницы его блокнота заполнялись одиноко стоящими словами различной химической яркости. Возвратившись после лекции в землянку, он садился за расшифровку своей «стенограммы», стараясь заполнить пропуски по памяти. В голову, как нарочно, приходили фразы, которые были то длиннее, то короче оставленных интервалов, а то и плохо сочетавшиеся по смыслу с теми словами-«шпонками», на которые их надо было надеть. Возня с таким «кроссвордом» кончалась тем, что Папа Шнитов отталкивал от себя бесполезный блокнот и принимал решение проводить предстоящее политзанятие, как всегда, «от души». Душой Папа Шнитов был убеждённый коммунист. Его убеждения сложились в ранней юности, на фронтах гражданской войны.
С самого начала он твёрдо поверил в то, что все хорошее, доброе, гуманное, передовое и правдивое на земле — это и есть коммунизм. А все жестокое, отсталое, тёмное и лживое — это злобный мир его врагов. Папе Шнитову очень хотелось дожить до полного торжества добра и правды. Для скорого осуществления этой мечты были вроде бы уже готовы все условия: власть находилась в руках рабочих и крестьян… Но тёмные силы зла — мировой капитал, а теперь и его новые наёмники — фашисты — не дают и не дают передышки. Всю жизнь приходится с ними воевать! Этой борьбе Папа Шнитов отдал себя целиком. Как говорили в революционные годы, беззаветно.
Зимой сорок третьего, когда Папа Шнитов пришёл замполитом в роту, на Ленинградский фронт в составе пополнений с Большой земли прибывало много узбеков и казахов. Фашисты через радиоустановки на передовой и с помощью листовок старались сеять рознь между советскими бойцами различных национальностей. Успеха эта пропаганда не имела. Но политработники фронта усилили внимание к интернациональному воспитанию бойцов. Поэтому никто не удивился, когда на политзанятиях, которые Папа Шнитов проводил на эту тему, появился сам начальник политотдела, полковник Хворостин.
Занятие проходило в просторной палатке полкового медицинского пункта, свободной от раненых. Вчерашних уже эвакуировали в медсанбат. Новые пока не поступали — на передовой было сравнительно спокойно. Через слюдяные окошки в палатку проникал бледный свет серого зимнего дня. Бойцы сидели в шинелях и в шапках вокруг длинного стола, сколоченного из трех досок, и на табуретках вокруг железной печурки.
Когда полковник, высокий, сухощавый, в белых фетровых бурках и в каракулевой папахе, вошёл, все поднялись с мест. Папа Шнитов склонил голову на правое плечо, навстречу поднятой для приветствия руке, и попросил разрешения начать политзанятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67