Выходя из квартиры по вашему зову, я оставила дверь на балкон открытой. А чтобы пакет не сдуло сквозняком, я прижала его... мыльницей. Теперь нет ни мыльницы, ни пакета со снимками.
— А пленка?
— Пленка цела, поскольку я захватила ее с собой. Она просто завалялась в сумочке. Сумочка была при мне. С ней я и вошла в эту пещеру, которая совсем недавно была моей квартирой, — Касатонова, видимо, сама не заметила, как стала перечислять все свои действия, самые незначительные, чтобы застолбить в сознании участкового каждый свой шаг, поступок, жест, слово. Чтобы не осталось у Гордюхина никаких сомнений в ее здравости, в ней самой.
— Может быть, они искали деньги? У вас есть деньги?
— Деньги на месте. Где именно... Не скажу.
— И это правильно, — усмехнулся Гордюхин. — Шуба, манто, драгоценности?
— Все это исчезло. Лет двадцать назад. Когда я ушла от мужа. Или он ушел от меня. Как вам будет угодно. Но все это я спустила сама, по доброй воле.
— Зачем? — простодушно удивился Гордюхин.
— Кушать хотелось.
— Простите, — он смутился так яростно, что лицо его по цвету почти сравнялось с околышем форменной фуражки. — Виноват.
— Вот транзистор, — Касатонова пришла на помощь Гордюхину, и перевела разговор на соседнюю тему. — Этот транзистор, — она ткнула своим пальчиком в приемник, все еще стоявший на столе, — стоит в десять раз больше, чем фотоаппарат, который вы так неуважительно называете мыльницей. Но мыльницы нет, а приемник на месте.
— В таком случае вывод можно сделать только один, — твердо сказал Гордюхин.
— Какой? — спросила Касатонова и даже вперед подалась, чтобы побыстрее услышать ответ.
— Все это, — Гордюхин сделал широкий жест рукой, — все это инсценировка.
У них было мало времени, и они пытались замаскировать истинную свою цель.
— Господи, Николай Степанович! Скажите мне, наконец, — в чем же была их истинная цель? Они хотели меня убить?!
— Пока нет.
— А потом захотят?
— Как знать, — уклончиво ответил Гордюхин. — Как знать, — повторил он, видимо, и сам только сейчас осознав ужас собственного предположения. — Да вы не переживайте, Екатерина Сергеевна. Все идет не самым худшим образом.
— Но может пойти и самым худшим образом? Интересно, кого же вы пригласите в качестве понятых, когда будете фотографировать мой холодный труп? Этого пьяного слесаря? Я против. Только не его. Он опять заснет на диване, будет похрапывать, посапывать, попукивать... А я, бездыханная, в это время буду лежать вот на этом полу?!
Гордюхин некоторое время озадаченно смотрел в касатоновские глаза, пытаясь понять — шутит она или уже впала в самую настоящую истерику. И лишь через некоторое время в самых уголках ее глаз он увидел нечто поигрывающее, нечто такое, что можно назвать смешинками, которые она пыталась скрыть из последних сил.
— Ладно, — он махнул рукой. — Отвечаю на ваш вопрос. Я не исключаю, что цель погромщиков — снимки.
— Снимки? — удивилась Касатонова. — А на фига они кому нужны? Какой смысл взломщикам брать снимки, если у следователя Убахтина в папке этих снимков в десять раз больше?
— Не знаю, — негромко ответил Гордюхин. — Не знаю... Но что-то в этом есть.
Давайте припомним, как все происходило... Мне позвонил Убахтин и сказал, что поступил звонок от какого-то хмыря об убийстве. Да, к тому времени слово «убийство» уже прозвучало. Это очень важно — человек позвонил Убахтину, вернее не ему самому, он вначале вышел на дежурного, так вот он и произнес первым это слово. А Убахтин уже позвонил мне, велел быть на месте, а он со своими ребятами выезжает.
— После этого вы идете поднимать меня с постели, — подсказала Касатонова.
— Примерно так, — смутился Гордюхин, ему, видимо, показались двусмысленными слова о постели. — И мы с вами присутствуем, как Пыжов своим нехитрым инструментом... — Пыжов — это кто?
— Слесарь!
— А, так он Пыжов, — протянула Касатонова, будто фамилия слесаря действительно имела значение. — Пыжов! Надо же... Инте-ре-сно, — она даже голову склонила набок.
— Дальше, — Гордюхин с трудом дождался, пока Касатонова привыкнет к фамилии слесаря. — Пыжов выставляет дверь без особых усилий, и мы входим.
— Нас обогнал тот хмырь с чемоданом, — подсказала Касатонова. — Цокоцкий.
— Нет, — Гордюхин поводил ладонью из стороны в сторону. — Он только попытался. Но не обогнал. Мы вошли первыми. А почему мы вошли первыми?
— Потому что мы с вами ничего не боялись!
— Нет, не поэтому, — Гордюхин покачал головой. — Цокоцкий, это тот, который первым ударил в колокола, позвонил дежурному в милицию, а потом разговаривал с Убахтиным... Он с Балмасовым должен был этим утром лететь в командировку. В Вологду, как мне помнится. Так вот, он предположил там же, на площадке, что, возможно, Балмасов-то жив, и ему нужна помощь... Он так сказал.
Помните? Беспокоился о своем товарище, сотруднике, попутчике... Не знаю, кем еще он ему доводится. И мы с вами вошли в квартиру. В коридоре я взял у вас фотоаппарат и начал щелкать. Вам, помню, не понравилось, что я много снимаю.
— Я вам ничего не сказала! Не надо на меня бочку катить!
— Я чувствовал, как вы вздрагивали после каждого моего щелчка, — усмехнулся Гордюхин.
— Я вздрагивала? Вы еще скажите, что я вздрагивала всем телом!
— Про тело ничего не могу сказать, а вот про другое... — А у меня ничего другого и нету! Только тело.
— Пусть так, — Гордюхин смиренно кивнул, соглашаясь заранее со всем, что скажет Касатонова. — Так вот, я щелкал, когда в квартиру еще никто не вошел.
Кроме вас, Екатерина Сергеевна. Потом уже ввалилась убахтинская банда, начали фотографировать, рисовать на ковре положение трупа, искать отпечатки пальцев, где только можно и где нельзя... — И ни одного не нашли!
— Не нашли. Но к этому времени я уже не снимал. Положил мыльницу на полку, откуда потом вы ее тихонько сперли.
— Ну а как же! Дверь выставлена, квартира не запирается — сопрут! Как пить дать сопрут.
— Замнем для ясности, — сказал Гордюхин. — Забыл я про вашу мыльницу, забыл. А то бы не оставил. Вот я и думаю себе... — он замолчал.
— Ну? — нетерпеливо поторопила его Касатонова.
— Вот я и думаю себе, — взгляд Гордюхина уперся в стену и остановился, нащупав какую-то одному ему видимую точку. — Вот я и думаю себе, — опять повторил он, похоже, перенесясь духом своим в балмасовскую квартиру. — Что важного могло произойти в те несколько минут?
— В какие несколько минут?
— Которые прошли между и между, — бормотал Гордюхин, не вполне, видимо, соображая что произносит. — Значит так, мы с вами вошли в квартиру... До нас в ней никто после убийства не был... Мы вошли первыми, поскольку Пыжов... — Это кто?
— Слесарь. Поскольку Пыжов вскрыл дверь на наших глазах. И уже в прихожей я взял у вас мыльницу, хотя вы были от этого не в восторге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— А пленка?
— Пленка цела, поскольку я захватила ее с собой. Она просто завалялась в сумочке. Сумочка была при мне. С ней я и вошла в эту пещеру, которая совсем недавно была моей квартирой, — Касатонова, видимо, сама не заметила, как стала перечислять все свои действия, самые незначительные, чтобы застолбить в сознании участкового каждый свой шаг, поступок, жест, слово. Чтобы не осталось у Гордюхина никаких сомнений в ее здравости, в ней самой.
— Может быть, они искали деньги? У вас есть деньги?
— Деньги на месте. Где именно... Не скажу.
— И это правильно, — усмехнулся Гордюхин. — Шуба, манто, драгоценности?
— Все это исчезло. Лет двадцать назад. Когда я ушла от мужа. Или он ушел от меня. Как вам будет угодно. Но все это я спустила сама, по доброй воле.
— Зачем? — простодушно удивился Гордюхин.
— Кушать хотелось.
— Простите, — он смутился так яростно, что лицо его по цвету почти сравнялось с околышем форменной фуражки. — Виноват.
— Вот транзистор, — Касатонова пришла на помощь Гордюхину, и перевела разговор на соседнюю тему. — Этот транзистор, — она ткнула своим пальчиком в приемник, все еще стоявший на столе, — стоит в десять раз больше, чем фотоаппарат, который вы так неуважительно называете мыльницей. Но мыльницы нет, а приемник на месте.
— В таком случае вывод можно сделать только один, — твердо сказал Гордюхин.
— Какой? — спросила Касатонова и даже вперед подалась, чтобы побыстрее услышать ответ.
— Все это, — Гордюхин сделал широкий жест рукой, — все это инсценировка.
У них было мало времени, и они пытались замаскировать истинную свою цель.
— Господи, Николай Степанович! Скажите мне, наконец, — в чем же была их истинная цель? Они хотели меня убить?!
— Пока нет.
— А потом захотят?
— Как знать, — уклончиво ответил Гордюхин. — Как знать, — повторил он, видимо, и сам только сейчас осознав ужас собственного предположения. — Да вы не переживайте, Екатерина Сергеевна. Все идет не самым худшим образом.
— Но может пойти и самым худшим образом? Интересно, кого же вы пригласите в качестве понятых, когда будете фотографировать мой холодный труп? Этого пьяного слесаря? Я против. Только не его. Он опять заснет на диване, будет похрапывать, посапывать, попукивать... А я, бездыханная, в это время буду лежать вот на этом полу?!
Гордюхин некоторое время озадаченно смотрел в касатоновские глаза, пытаясь понять — шутит она или уже впала в самую настоящую истерику. И лишь через некоторое время в самых уголках ее глаз он увидел нечто поигрывающее, нечто такое, что можно назвать смешинками, которые она пыталась скрыть из последних сил.
— Ладно, — он махнул рукой. — Отвечаю на ваш вопрос. Я не исключаю, что цель погромщиков — снимки.
— Снимки? — удивилась Касатонова. — А на фига они кому нужны? Какой смысл взломщикам брать снимки, если у следователя Убахтина в папке этих снимков в десять раз больше?
— Не знаю, — негромко ответил Гордюхин. — Не знаю... Но что-то в этом есть.
Давайте припомним, как все происходило... Мне позвонил Убахтин и сказал, что поступил звонок от какого-то хмыря об убийстве. Да, к тому времени слово «убийство» уже прозвучало. Это очень важно — человек позвонил Убахтину, вернее не ему самому, он вначале вышел на дежурного, так вот он и произнес первым это слово. А Убахтин уже позвонил мне, велел быть на месте, а он со своими ребятами выезжает.
— После этого вы идете поднимать меня с постели, — подсказала Касатонова.
— Примерно так, — смутился Гордюхин, ему, видимо, показались двусмысленными слова о постели. — И мы с вами присутствуем, как Пыжов своим нехитрым инструментом... — Пыжов — это кто?
— Слесарь!
— А, так он Пыжов, — протянула Касатонова, будто фамилия слесаря действительно имела значение. — Пыжов! Надо же... Инте-ре-сно, — она даже голову склонила набок.
— Дальше, — Гордюхин с трудом дождался, пока Касатонова привыкнет к фамилии слесаря. — Пыжов выставляет дверь без особых усилий, и мы входим.
— Нас обогнал тот хмырь с чемоданом, — подсказала Касатонова. — Цокоцкий.
— Нет, — Гордюхин поводил ладонью из стороны в сторону. — Он только попытался. Но не обогнал. Мы вошли первыми. А почему мы вошли первыми?
— Потому что мы с вами ничего не боялись!
— Нет, не поэтому, — Гордюхин покачал головой. — Цокоцкий, это тот, который первым ударил в колокола, позвонил дежурному в милицию, а потом разговаривал с Убахтиным... Он с Балмасовым должен был этим утром лететь в командировку. В Вологду, как мне помнится. Так вот, он предположил там же, на площадке, что, возможно, Балмасов-то жив, и ему нужна помощь... Он так сказал.
Помните? Беспокоился о своем товарище, сотруднике, попутчике... Не знаю, кем еще он ему доводится. И мы с вами вошли в квартиру. В коридоре я взял у вас фотоаппарат и начал щелкать. Вам, помню, не понравилось, что я много снимаю.
— Я вам ничего не сказала! Не надо на меня бочку катить!
— Я чувствовал, как вы вздрагивали после каждого моего щелчка, — усмехнулся Гордюхин.
— Я вздрагивала? Вы еще скажите, что я вздрагивала всем телом!
— Про тело ничего не могу сказать, а вот про другое... — А у меня ничего другого и нету! Только тело.
— Пусть так, — Гордюхин смиренно кивнул, соглашаясь заранее со всем, что скажет Касатонова. — Так вот, я щелкал, когда в квартиру еще никто не вошел.
Кроме вас, Екатерина Сергеевна. Потом уже ввалилась убахтинская банда, начали фотографировать, рисовать на ковре положение трупа, искать отпечатки пальцев, где только можно и где нельзя... — И ни одного не нашли!
— Не нашли. Но к этому времени я уже не снимал. Положил мыльницу на полку, откуда потом вы ее тихонько сперли.
— Ну а как же! Дверь выставлена, квартира не запирается — сопрут! Как пить дать сопрут.
— Замнем для ясности, — сказал Гордюхин. — Забыл я про вашу мыльницу, забыл. А то бы не оставил. Вот я и думаю себе... — он замолчал.
— Ну? — нетерпеливо поторопила его Касатонова.
— Вот я и думаю себе, — взгляд Гордюхина уперся в стену и остановился, нащупав какую-то одному ему видимую точку. — Вот я и думаю себе, — опять повторил он, похоже, перенесясь духом своим в балмасовскую квартиру. — Что важного могло произойти в те несколько минут?
— В какие несколько минут?
— Которые прошли между и между, — бормотал Гордюхин, не вполне, видимо, соображая что произносит. — Значит так, мы с вами вошли в квартиру... До нас в ней никто после убийства не был... Мы вошли первыми, поскольку Пыжов... — Это кто?
— Слесарь. Поскольку Пыжов вскрыл дверь на наших глазах. И уже в прихожей я взял у вас мыльницу, хотя вы были от этого не в восторге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52