Его многие будут помнить. По гроб жизни. Как последнего подонка. И я тоже, — Юшкова поставила поднос с чашками на столик. — Я тоже буду его помнить, как последнего подонка.
— Вы поссорились? — это единственное, что сообразила спросить Касатонова.
— Поссорились? — расхохоталась Юшкова. — Мы прокляли друг друга. Впрочем, честно говоря, проклинала в основном я. Он только уворачивался. Так что передайте своему следователю, что у меня был повод его убить. Как, впрочем, и у многих других.
— У многих?
— Цокоцкому он уже три года не отдает пятьдесят тысяч долларов. И тот, наконец, понял, что уже не отдаст.
— Давно понял?
— Месяца два назад. Произошел между ними разговор и тот понял. Да там и понимать-то особенно не нужно было... Балмасов сказал ему открытым текстом.
Вертись, говорит, возвращай эти деньги как можешь, я мешать не буду. Теперь он и не сможет помешать. Пуля в затылке, тело в морге, кредиторы с носом!
— Откуда вы знаете, что пуля в затылке? — негромко, словно боясь вспугнуть осторожную птицу спросила Касатонова.
— Понятия не имею! — беззаботно хохотнула Юшкова. — Откуда-то мне это известно. В самом деле, откуда? Может, по телевидению сообщили?
— Не сообщали, — все так же тихо, но твердо сказала Касатонова.
— Значит, скажут! Так вот, это Цокоцкий... А главный бухгалтер последний год вообще по лезвию ножа ходит.
— Это Хромов?
— Он самый. Подписал бумаги под честное слово Балмасова и вляпался. У Рыбкина, это наш главный снабженец, сожрал семью.
— Всю?
— Нет, жену. А детей выплюнул.
— И у вас тоже есть причина?
— Конечно! Я же говорила! Балмасов питался человечиной, понимаете? Он пожирал всех, кто оказывался на расстоянии вытянутой руки. Не мог отпустить человека, не высосав из него все соки! Говорю же — людоед!
— И питался человечиной?
— Ну... — Юшкова помялась. — Иногда курятиной.
— Кошмар какой-то! — убежденно сказала Касатонова. — Но если двое расстаются... Какая бы ни была причина... Это еще не повод совершать смертоубийство.
— Повод! — отрезала Юшкова. — Вполне достаточный повод. Вполне достаточный.
— Вы думаете? — со светским великодушием уточнила Касатонова.
— Уверена!
— С вами так интересно разговаривать!
— Особенно, когда я говорю лишнее, да? — Юшкова пустила к потолку щедрую струю дыма.
Касатонова, еще раз взглянув на Юшкову, вдруг поняла — та находилась в состоянии легкой истерики. Да, она могла произносить слова, угощать кофе и сигаретами, рассуждать о бывшем любовнике, но при этом все в ней было обострено, все на грани какого-то срыва.
Оглянувшись на скрип двери, Касатонова увидела входящую в комнату молодую девушку. Одеяние на ней было довольно странное — пижамка вроде и была, и в то же время ее как бы и не было, поскольку все девичьи прелести просвечивались в самых заветных местах, не столько скрывая их, сколько подчеркивая и высвечивая.
— Привет, — сказала девушка и села на диван. — Все пьете?
— Все пьем, дорогая, все пьем, — кивнула Юшкова. — Моя дочь. Красавица, спортсменка и даже слегка комсомолка. А зовут ее Надежда. Наденька.
— Ты забыла сказать, мама, что я еще и наркоманка.
— Это и так видно.
Единственное, чем могла ответить Касатонова на эти милые слова, это изумленным взглядом, который она переводила с матери на дочь и обратно.
— Как я понимаю, это у вас утренняя разминка? — спросила она, наконец.
— У нас и вечерняя мало чем отличается.
— И вы действительно пробовали наркотик? — спросила Касатонова не то с ужасом, не то с наивностью.
— Тоже потянуло?
— А знаете, — почувствовав к себе пренебрежение, Касатонова тут же успокоилась, ей сразу сделалось легко, она ощутила даже некоторую неуязвимость.
Получив дозу презрения, она была свободна в словах, поступках, в своих мнениях и выводах. — А знаете, Куприн как то сказал, что писатель должен побывать даже беременной женщиной. Так что наркотик для меня... Не столь уж и страшное зелье.
Во всяком случае попробовать я бы не отказалась.
— Дорогое удовольствие, — сказала Надя со значением.
— Поднатужусь.
— Заметано. Мамашка... А это... Ручку-то позолотить бы.
— Возьми в сумке.
— Думаешь, там достаточно?
— Перебьешься.
— Я-то перебьюсь, но боюсь радости тебе от этого будет мало.
— Главное чтоб тебе, доченька, было хорошо.
— Ты уже об этом позаботилась?
— Не переоценивай мои возможности.
— Это уже не моего ума дело, это уже дело другого ума. Следственного.
Касатонова слушала этот странный разговор матери и дочери, разговор, в котором причудливо переплетались взаимное недовольство, невнятные угрозы, намеки на что-то важное, что-то громоздкое, что стоит между ними, и не переставала изумляться. Она попеременно смотрела на своих собеседниц широко раскрытыми глазами и не было в этих глазах ничего, кроме искреннего восхищения их умом и остроумием.
Бросив последние свои слова Надя поднялась и лениво прошла в ванную.
Через некоторое время там зашумел душ и Юшкова прикурила новую сигарету.
— Балмасов сделал ее своей любовницей, — сказала она без всякого выражения. Будто о погоде говорила, о скором дожде, предстоящей жаре.
— И вы... — Когда я узнала, было уже поздно. Мне она сказала что уезжает с подругой на Волгу, а сама рванула с Балмасовым в Турцию. Вы тут наркотики помянули добрым словом... Она не наркоманка, конечно, но кое-что он дал ей попробовать. Не знаю, просто не знаю, насколько она погрязла в этом, но разговор поддержать может. Балмасов не дурак, он совсем не дурак и прекрасно понимал, что привязать ее к себе сможет только слегка подпортив. И он ее подпортил.
— Они вместе спали!? — с ужасом проговорила Касатонова.
— Да это пустяки, дело житейское... Спали, дремали, ворочались... Подумаешь!
Она стала пить. Что-то покуривает. Ей все время нужны деньги. Ей постоянно нужны деньги. Хорошие деньги.
— Обновки?
— Какие к черту обновки! На жизнь! Она называет это жизнью. Понимаете?
Когда она уходит вечером с тысячей рублей в кармане и возвращается под утро без копейки... Это называется жизнь. А все остальное — нудота. Знаете, что сделал Балмасов самое страшное... Он лишил ее ощущения денег. Знал, что делает. Это и есть самый сильный наркотик. Все эти травки, порошки, курево, инъекции... Чепуха!
Он лишил ее ощущения денег. Теперь уже никогда в жизни у нее не будет достаточно денег. Он протащил ее по международным курортам, по роскошным ресторанам, по аэропортам и гостиницам... Не позволяя тратить ни единой копейки.
Я это уже знаю по себе... Балмасов расплачивался так ловко, что у этой дуры оставалось ощущение, будто он вообще не платит. Он отзывал официанта в сторону, заказывал еще одну бутылку вина, тут же за нее расплачивался, а когда заканчивался ужин, легко поднимался и уходил, весело смеясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Вы поссорились? — это единственное, что сообразила спросить Касатонова.
— Поссорились? — расхохоталась Юшкова. — Мы прокляли друг друга. Впрочем, честно говоря, проклинала в основном я. Он только уворачивался. Так что передайте своему следователю, что у меня был повод его убить. Как, впрочем, и у многих других.
— У многих?
— Цокоцкому он уже три года не отдает пятьдесят тысяч долларов. И тот, наконец, понял, что уже не отдаст.
— Давно понял?
— Месяца два назад. Произошел между ними разговор и тот понял. Да там и понимать-то особенно не нужно было... Балмасов сказал ему открытым текстом.
Вертись, говорит, возвращай эти деньги как можешь, я мешать не буду. Теперь он и не сможет помешать. Пуля в затылке, тело в морге, кредиторы с носом!
— Откуда вы знаете, что пуля в затылке? — негромко, словно боясь вспугнуть осторожную птицу спросила Касатонова.
— Понятия не имею! — беззаботно хохотнула Юшкова. — Откуда-то мне это известно. В самом деле, откуда? Может, по телевидению сообщили?
— Не сообщали, — все так же тихо, но твердо сказала Касатонова.
— Значит, скажут! Так вот, это Цокоцкий... А главный бухгалтер последний год вообще по лезвию ножа ходит.
— Это Хромов?
— Он самый. Подписал бумаги под честное слово Балмасова и вляпался. У Рыбкина, это наш главный снабженец, сожрал семью.
— Всю?
— Нет, жену. А детей выплюнул.
— И у вас тоже есть причина?
— Конечно! Я же говорила! Балмасов питался человечиной, понимаете? Он пожирал всех, кто оказывался на расстоянии вытянутой руки. Не мог отпустить человека, не высосав из него все соки! Говорю же — людоед!
— И питался человечиной?
— Ну... — Юшкова помялась. — Иногда курятиной.
— Кошмар какой-то! — убежденно сказала Касатонова. — Но если двое расстаются... Какая бы ни была причина... Это еще не повод совершать смертоубийство.
— Повод! — отрезала Юшкова. — Вполне достаточный повод. Вполне достаточный.
— Вы думаете? — со светским великодушием уточнила Касатонова.
— Уверена!
— С вами так интересно разговаривать!
— Особенно, когда я говорю лишнее, да? — Юшкова пустила к потолку щедрую струю дыма.
Касатонова, еще раз взглянув на Юшкову, вдруг поняла — та находилась в состоянии легкой истерики. Да, она могла произносить слова, угощать кофе и сигаретами, рассуждать о бывшем любовнике, но при этом все в ней было обострено, все на грани какого-то срыва.
Оглянувшись на скрип двери, Касатонова увидела входящую в комнату молодую девушку. Одеяние на ней было довольно странное — пижамка вроде и была, и в то же время ее как бы и не было, поскольку все девичьи прелести просвечивались в самых заветных местах, не столько скрывая их, сколько подчеркивая и высвечивая.
— Привет, — сказала девушка и села на диван. — Все пьете?
— Все пьем, дорогая, все пьем, — кивнула Юшкова. — Моя дочь. Красавица, спортсменка и даже слегка комсомолка. А зовут ее Надежда. Наденька.
— Ты забыла сказать, мама, что я еще и наркоманка.
— Это и так видно.
Единственное, чем могла ответить Касатонова на эти милые слова, это изумленным взглядом, который она переводила с матери на дочь и обратно.
— Как я понимаю, это у вас утренняя разминка? — спросила она, наконец.
— У нас и вечерняя мало чем отличается.
— И вы действительно пробовали наркотик? — спросила Касатонова не то с ужасом, не то с наивностью.
— Тоже потянуло?
— А знаете, — почувствовав к себе пренебрежение, Касатонова тут же успокоилась, ей сразу сделалось легко, она ощутила даже некоторую неуязвимость.
Получив дозу презрения, она была свободна в словах, поступках, в своих мнениях и выводах. — А знаете, Куприн как то сказал, что писатель должен побывать даже беременной женщиной. Так что наркотик для меня... Не столь уж и страшное зелье.
Во всяком случае попробовать я бы не отказалась.
— Дорогое удовольствие, — сказала Надя со значением.
— Поднатужусь.
— Заметано. Мамашка... А это... Ручку-то позолотить бы.
— Возьми в сумке.
— Думаешь, там достаточно?
— Перебьешься.
— Я-то перебьюсь, но боюсь радости тебе от этого будет мало.
— Главное чтоб тебе, доченька, было хорошо.
— Ты уже об этом позаботилась?
— Не переоценивай мои возможности.
— Это уже не моего ума дело, это уже дело другого ума. Следственного.
Касатонова слушала этот странный разговор матери и дочери, разговор, в котором причудливо переплетались взаимное недовольство, невнятные угрозы, намеки на что-то важное, что-то громоздкое, что стоит между ними, и не переставала изумляться. Она попеременно смотрела на своих собеседниц широко раскрытыми глазами и не было в этих глазах ничего, кроме искреннего восхищения их умом и остроумием.
Бросив последние свои слова Надя поднялась и лениво прошла в ванную.
Через некоторое время там зашумел душ и Юшкова прикурила новую сигарету.
— Балмасов сделал ее своей любовницей, — сказала она без всякого выражения. Будто о погоде говорила, о скором дожде, предстоящей жаре.
— И вы... — Когда я узнала, было уже поздно. Мне она сказала что уезжает с подругой на Волгу, а сама рванула с Балмасовым в Турцию. Вы тут наркотики помянули добрым словом... Она не наркоманка, конечно, но кое-что он дал ей попробовать. Не знаю, просто не знаю, насколько она погрязла в этом, но разговор поддержать может. Балмасов не дурак, он совсем не дурак и прекрасно понимал, что привязать ее к себе сможет только слегка подпортив. И он ее подпортил.
— Они вместе спали!? — с ужасом проговорила Касатонова.
— Да это пустяки, дело житейское... Спали, дремали, ворочались... Подумаешь!
Она стала пить. Что-то покуривает. Ей все время нужны деньги. Ей постоянно нужны деньги. Хорошие деньги.
— Обновки?
— Какие к черту обновки! На жизнь! Она называет это жизнью. Понимаете?
Когда она уходит вечером с тысячей рублей в кармане и возвращается под утро без копейки... Это называется жизнь. А все остальное — нудота. Знаете, что сделал Балмасов самое страшное... Он лишил ее ощущения денег. Знал, что делает. Это и есть самый сильный наркотик. Все эти травки, порошки, курево, инъекции... Чепуха!
Он лишил ее ощущения денег. Теперь уже никогда в жизни у нее не будет достаточно денег. Он протащил ее по международным курортам, по роскошным ресторанам, по аэропортам и гостиницам... Не позволяя тратить ни единой копейки.
Я это уже знаю по себе... Балмасов расплачивался так ловко, что у этой дуры оставалось ощущение, будто он вообще не платит. Он отзывал официанта в сторону, заказывал еще одну бутылку вина, тут же за нее расплачивался, а когда заканчивался ужин, легко поднимался и уходил, весело смеясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52