Вытянувшись цепочкой, они скачут на Амастриду, трепещут у них на пиках пестрые флажки.
Денис вспоминает, как год назад или побольше, где-то, правда, южнее этих мест, там, где у края степи синие кулисы лесов, они пробегали с Фоти, словно дикие аборигены, хоронились на деревьях и в ямах. И боялись друг друга, и тянуло их друг к дружке. И теперь Фоти с ним, но едет она на двухколесном лафете от катапульты. И жилище ее теперь гроб черный, свинцовый. За одну ночь склепали его умельцы-халкопраты, а бальзамом налили фармацевты из Влахерн.
Душа болела непрерывно и до того уж отупела, что и дивная песнь жаворонка не трогает, а от нее и суровые пафлагонские ополченцы размякли, сняли шлемы, стащили потные подшлемники и, опустив поводья, идут-бредут себе, кто на конях, кто спешившись, щурятся на солнце.
Нет, тысячу раз прав Андроник — нельзя размягчаться, невозможно быть абстрактно добрым в этом мире жестокости. Десница правды должна держать оружье наготове. А как бы это смоделировалось там, наверху, хотя кто знает, где в диалектике верх, где низ?
Там, наверху, тоже есть свой кулак и свой меч или свой щит, и так будет, вероятно, всегда, пока существует человечество. Здесь, в Византии, это только резче, примитивнее, чем в социалистической Москве, так же, как экологический пейзаж здесь чище, неиспорченней, первобытное, чем там, наверху.
«О чем я думаю!» — поразился Денис. И вновь нежная Фоти представилась ему — твоя Свет-ка… Раз уж суждено так — он и станет типичным феодальным властелином, римским дукой, не знающим пощады, во имя мертвой Фоти он клянется так.
Два дня на быстрых конях скачут всадники до Амастриды. Едкий дым стелется непрерывно, это жгут траву сами византийцы, чтобы лишить корма лошадей кочевника-врага. Бледнеет степь и блекнет небо, два дня с ночлегами у костра, потому что все постоялые дворы разорены непрерывно маневрирующим неприятелем.
Сожжен и постоялый двор у развилки дорог на Филарицу, где когда-то громогласный Стративул встречал путешественников и всегда была открыта гостеприимная дверь. Правда, обгорела только крыша, но и дверь перекошена и гостеприимно открыться уж не может.
— Анна, Анна! — зовут какие-то женщины в зарослях бурьяна. — Выходи, это римляне! Это наши пришли!
Анна выбирается из зарослей, вся чумазая и в репьях, недоверчиво всматривается в Дениса и его отряд.
— Это где ж вы были, пока нас тут грабили? И совсем уж не похожа на ту былую громогласную хозяйку постоялого двора.
— Как же, помню, — признает она. — Помню, как мой вояка приглашал вас переночевать. А где же твоя, молодчик, золотистая та пчелка?
Денис молча показывает ей гроб на лафете, и она сочувствующе кивает головой, крестится.
Пока они трапезуют из дорожных запасов, прежде чем повернуть на Филарицу, их обгоняет императорский курьер на паре вороных. Новостей много: чтобы усмирить павликиан, принц велел открыть все цистерны с запасом воды и затопить их подземные урочища. Павликиане, как крысы, разбежались по окрестностям, значит, грабителей еще прибавится. Принц назначил первым министром Федора Дадиврина, начальника дворцовых ликторов. Сам-то принц готовится взойти на престол. Денису Дадиврин этот не нравится — угрюмый, неразговорчивый, совсем не византиец. Хотя, может быть, сейчас именно такой и нужен — военная косточка.
Доедающие мирно беседуют у костра, а поевшие чинят на скорую руку крышу постоялого двора, Анна стоит, смотрит на них пригорюнясь.
— Что ж мы этого демократа Андроника все хвалили, — кручинится она. — А выходит, деспот Мануил был получше. Раз не может управлять, пусть в монастырь идет, молится.
Стратиоты цыкают на нее. Разве не слышала? Андроник будет на священном престоле. Но хозяйка все хнычет и жалуется на судьбу, ох уж эти женщины!
Но вот и Филарица. Здесь тоже все повалено, целые порядки хижин опрокинуты, пожар прошелся по ряду домов. Деревья плодовые порублены, лежат как раненые, простирают корявые ветви, прутья с засыхающей листвой. Враг старательно вырубает сады и плантации, по тому что хочет, чтобы здесь была степь — выгул для его овец.
Русины устремляются к своему дому, где вместо крыши словно бы куча дров. Из-под груды кирпичей у подвала за ними зорко следят три замурзанных личика, будто три сурка.
— Мама! — кричит Сергей Русин, кидаясь их вытаскивать. Это его мать и сестры, запуганные донельзя, уж и своих не признают.
Не станем тут пространно описывать, как собиралась печальная заупокойная трапеза, уж и так слишком горестным получается наш рассказ.
Прибыл из Амастриды военачальник в черной вороневой норманнской кольчуге, вероятно трофейной, потому что купить такую нельзя, с ним конный отряд. Соскочив с седла, отрекомендовался Денису:
— Цурул, сотник, временно назначен командовать всеми римскими силами в Амастриде. Получил приказ поступить в твое подчинение.
Ему с дороги посылался вестник, и он доставил из Амастриды священника, кир Апокавка. Прежний числился в бегах, а Денис вообще привез весть, что он расстрижен.
Пока тихий отец Апокавк, весь в склеротических морщинах, которого Денис помнил по Энейону, поместью принца, готовил свою службу, родные и близкие преклонили колена вокруг запаянного черного гроба: Устин Русин, жена его, дети, соседи, воины-пафлагонцы. Похоронами в те драматические дни трудно было кого-нибудь удивить. Все молча крестились под монотонный глас певчих, подпевали кир Апокавку. Громко плакала матушка София. Притащился из своего шалаша на дальнем баштане отшельник Влас, опираясь сразу на два костыля, стоял поодаль, за свежевырытой ямой и тоже молился беззвучно.
Когда Денис оказался от него поблизости, старик вполголоса молвил, что есть о чем поговорить, побывал бы господин Дионисий у него на баштане.
Денис также опустился на колени у изголовья могилы между оруженосцем Костаки и бывшим акритом Ласка-рем. Оба они, опустив головы, молились и крестились. Денис не знал молитв, но тоже перекрестился за упокой души своей фоти.
И когда уже могила была закопана и все отправились с кладбища, Дениса вдруг ударила одна мысль: ведь прадедушка этот Влас говорил с ним на языке его, Дениса, эпохи! Не может этого быть! Денис остановился, всматриваясь в бредущих людей, но Власа уже не было, сказали, что он ушел раньше, чтобы добраться до своего отшельничества засветло.
Чем больше Денис вспоминал слова этого Власа, тем более у него прибавлялось уверенности, что тот говорил на языке современников Дениса. Так как чудесам в этой золотой Византии не приходилось удивляться, то надо было удивляться только тому, что эти чудеса не иссякали.
2
— Представь себе, — говорила подруге принцесса Эйрини, находясь у нее в гостях в Редеете, — государь назначил моего супруга великим дукой флота!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162
Денис вспоминает, как год назад или побольше, где-то, правда, южнее этих мест, там, где у края степи синие кулисы лесов, они пробегали с Фоти, словно дикие аборигены, хоронились на деревьях и в ямах. И боялись друг друга, и тянуло их друг к дружке. И теперь Фоти с ним, но едет она на двухколесном лафете от катапульты. И жилище ее теперь гроб черный, свинцовый. За одну ночь склепали его умельцы-халкопраты, а бальзамом налили фармацевты из Влахерн.
Душа болела непрерывно и до того уж отупела, что и дивная песнь жаворонка не трогает, а от нее и суровые пафлагонские ополченцы размякли, сняли шлемы, стащили потные подшлемники и, опустив поводья, идут-бредут себе, кто на конях, кто спешившись, щурятся на солнце.
Нет, тысячу раз прав Андроник — нельзя размягчаться, невозможно быть абстрактно добрым в этом мире жестокости. Десница правды должна держать оружье наготове. А как бы это смоделировалось там, наверху, хотя кто знает, где в диалектике верх, где низ?
Там, наверху, тоже есть свой кулак и свой меч или свой щит, и так будет, вероятно, всегда, пока существует человечество. Здесь, в Византии, это только резче, примитивнее, чем в социалистической Москве, так же, как экологический пейзаж здесь чище, неиспорченней, первобытное, чем там, наверху.
«О чем я думаю!» — поразился Денис. И вновь нежная Фоти представилась ему — твоя Свет-ка… Раз уж суждено так — он и станет типичным феодальным властелином, римским дукой, не знающим пощады, во имя мертвой Фоти он клянется так.
Два дня на быстрых конях скачут всадники до Амастриды. Едкий дым стелется непрерывно, это жгут траву сами византийцы, чтобы лишить корма лошадей кочевника-врага. Бледнеет степь и блекнет небо, два дня с ночлегами у костра, потому что все постоялые дворы разорены непрерывно маневрирующим неприятелем.
Сожжен и постоялый двор у развилки дорог на Филарицу, где когда-то громогласный Стративул встречал путешественников и всегда была открыта гостеприимная дверь. Правда, обгорела только крыша, но и дверь перекошена и гостеприимно открыться уж не может.
— Анна, Анна! — зовут какие-то женщины в зарослях бурьяна. — Выходи, это римляне! Это наши пришли!
Анна выбирается из зарослей, вся чумазая и в репьях, недоверчиво всматривается в Дениса и его отряд.
— Это где ж вы были, пока нас тут грабили? И совсем уж не похожа на ту былую громогласную хозяйку постоялого двора.
— Как же, помню, — признает она. — Помню, как мой вояка приглашал вас переночевать. А где же твоя, молодчик, золотистая та пчелка?
Денис молча показывает ей гроб на лафете, и она сочувствующе кивает головой, крестится.
Пока они трапезуют из дорожных запасов, прежде чем повернуть на Филарицу, их обгоняет императорский курьер на паре вороных. Новостей много: чтобы усмирить павликиан, принц велел открыть все цистерны с запасом воды и затопить их подземные урочища. Павликиане, как крысы, разбежались по окрестностям, значит, грабителей еще прибавится. Принц назначил первым министром Федора Дадиврина, начальника дворцовых ликторов. Сам-то принц готовится взойти на престол. Денису Дадиврин этот не нравится — угрюмый, неразговорчивый, совсем не византиец. Хотя, может быть, сейчас именно такой и нужен — военная косточка.
Доедающие мирно беседуют у костра, а поевшие чинят на скорую руку крышу постоялого двора, Анна стоит, смотрит на них пригорюнясь.
— Что ж мы этого демократа Андроника все хвалили, — кручинится она. — А выходит, деспот Мануил был получше. Раз не может управлять, пусть в монастырь идет, молится.
Стратиоты цыкают на нее. Разве не слышала? Андроник будет на священном престоле. Но хозяйка все хнычет и жалуется на судьбу, ох уж эти женщины!
Но вот и Филарица. Здесь тоже все повалено, целые порядки хижин опрокинуты, пожар прошелся по ряду домов. Деревья плодовые порублены, лежат как раненые, простирают корявые ветви, прутья с засыхающей листвой. Враг старательно вырубает сады и плантации, по тому что хочет, чтобы здесь была степь — выгул для его овец.
Русины устремляются к своему дому, где вместо крыши словно бы куча дров. Из-под груды кирпичей у подвала за ними зорко следят три замурзанных личика, будто три сурка.
— Мама! — кричит Сергей Русин, кидаясь их вытаскивать. Это его мать и сестры, запуганные донельзя, уж и своих не признают.
Не станем тут пространно описывать, как собиралась печальная заупокойная трапеза, уж и так слишком горестным получается наш рассказ.
Прибыл из Амастриды военачальник в черной вороневой норманнской кольчуге, вероятно трофейной, потому что купить такую нельзя, с ним конный отряд. Соскочив с седла, отрекомендовался Денису:
— Цурул, сотник, временно назначен командовать всеми римскими силами в Амастриде. Получил приказ поступить в твое подчинение.
Ему с дороги посылался вестник, и он доставил из Амастриды священника, кир Апокавка. Прежний числился в бегах, а Денис вообще привез весть, что он расстрижен.
Пока тихий отец Апокавк, весь в склеротических морщинах, которого Денис помнил по Энейону, поместью принца, готовил свою службу, родные и близкие преклонили колена вокруг запаянного черного гроба: Устин Русин, жена его, дети, соседи, воины-пафлагонцы. Похоронами в те драматические дни трудно было кого-нибудь удивить. Все молча крестились под монотонный глас певчих, подпевали кир Апокавку. Громко плакала матушка София. Притащился из своего шалаша на дальнем баштане отшельник Влас, опираясь сразу на два костыля, стоял поодаль, за свежевырытой ямой и тоже молился беззвучно.
Когда Денис оказался от него поблизости, старик вполголоса молвил, что есть о чем поговорить, побывал бы господин Дионисий у него на баштане.
Денис также опустился на колени у изголовья могилы между оруженосцем Костаки и бывшим акритом Ласка-рем. Оба они, опустив головы, молились и крестились. Денис не знал молитв, но тоже перекрестился за упокой души своей фоти.
И когда уже могила была закопана и все отправились с кладбища, Дениса вдруг ударила одна мысль: ведь прадедушка этот Влас говорил с ним на языке его, Дениса, эпохи! Не может этого быть! Денис остановился, всматриваясь в бредущих людей, но Власа уже не было, сказали, что он ушел раньше, чтобы добраться до своего отшельничества засветло.
Чем больше Денис вспоминал слова этого Власа, тем более у него прибавлялось уверенности, что тот говорил на языке современников Дениса. Так как чудесам в этой золотой Византии не приходилось удивляться, то надо было удивляться только тому, что эти чудеса не иссякали.
2
— Представь себе, — говорила подруге принцесса Эйрини, находясь у нее в гостях в Редеете, — государь назначил моего супруга великим дукой флота!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162