— Я не помню, как попала я тогда домой… И всю ночь я не спала — все о галилеянине этом думала. Глаза у него такие дикие, пугливые, как у серны… И это его милое галилейское наречие…
— Странный он человек! — рассеянно звеня струнами, сказал Манасия. — Велел отдать мне мои богатства нищим… Зачем? Кому? Как? Все это так сложно!.. И потом все ведь отцовское… Но меня больше всего толпа поражает… — поднял он на нее глаза, в которых прошел испуг. — Немногие, слушая его, плачут, а все — зубоскалят над чем-то. Невиновны, конечно, они в темноте своей, так, но все же от мертвого пса смердит нестерпимо, и крик осла неприятен уху, и кисло молодое вино в дождливый год…
— Удивительно то, как такие люди всегда возбуждают ярость у нас к себе… — проговорила рассеянно Мириам. — Отрубили недавно голову Иоханану зачем-то… И помню, как была я совсем молоденькой, видела я вокруг стен целый ряд крестов с распятыми сикариями… Восставать нельзя ни против римлян, ни против богачей, ни против храмовников… Надо идти в ярме, как волы на пашне… Зачем?
— А кто знает? Так устроено…
Обоим вместе им не было еще и сорока лет.
— Такая тоска… — проговорил, перебирая струны Манасия. — Пусть бы всякий цвел, как хочет… «Я нарцисс саронский, я лилия долин… — легко и нарядно пробежало вдруг по струнам. — Что лилия между тернами, то возлюбленная моя среди подруг своих…»
В золотых глазах Мириам вдруг заиграли бесенята.
— О ком ты это? — улыбнулась она. — О Лие, дочери рабби Иезекиила, что ли?
— Ах, оставь! — нахмурился Манасия. — Лия, даже не став еще моей женой, отяготила собою мою жизнь, как груз отягощает спину шагающего по бесплодной пустыне верблюда…
— Правда, она, бедная, некрасива, но зато очень набожна и очень богата… — улыбнулась Мириам опять. — Чего же тебе еще нужно? Деньги к деньгам…
— Оставь свои насмешки! — нетерпеливо отозвался Манасия и, нетерпеливо бросив кифару на пушистый ковер, встал, подошел к краю кровли и стал, хмурясь, смотреть в путаницу городских улиц, в этой части города тихих и пустынных.
Послышался скрип лестницы и на террасе появился слуга Мириам в сопровождении Фомы.
— Я был, госпожа, на постоялом, где останавливаются всегда галилеяне… — сказал он. — Но никого, кроме вот этого человека, там не было…
Фома пристально посмотрел на Мириам. Он признал в ней ту, которую хотели побить камнями. И пожалел: такая молоденькая!
— Хорошо, иди… — сказала Мириам слуге и обратилась к Фоме. — Я очень хотела поговорить с вашим рабби… Раз его не нашли, может быть, ты расскажешь нам о нем что-нибудь? Ты не бойся: мы оба друзья его… Садись вот тут, чтобы солнышко не мешало…
— Я, госпожа, человек простой… — садясь, отвечал Фома. — Может быть, тебе лучше позвать кого-нибудь другого — вот хоть нашего Иоханана Зеведеева: он на язык бойкий…
— Мы поговорим потом и с Иохананом… — сказала Мириам. — А пока ты расскажи нам о вашем рабби… Что, много у него учеников?
— Нет, немного… — отвечал Фома. — Какие приходят, какие уходят — как их сосчитаешь?
— Почему же уходят? — спросил Манасия.
— Ну, мало ли почему?.. — отвечал Фома. — Один жениться надумал, другому просто надоело, а у Иуды вон семья большая в нищете бьется… А то и так уходят: не полюбится что-нибудь у нас — другого искать идет… Везде в людях несогласия много…
— А я думала, что вы-то согласно живете!
— Какое там! — махнул рукой Фома. — Согласных людей на земле мало — всякий хочет хоть в чем-нибудь себе отличку сделать… И у нас то же. Одни, к примеру, тихонько шепчут, что рабби — Мессия, ждут от него всяких дел великих и надеются, что будут они у него со временем главными начальниками… Ну, это которые совсем непонимающие… А другие ждут, что установит он скоро новые порядки у нас: чтобы все у всех было общее и чтобы не было, к примеру, ни богатых, ни бедных, а чтобы всем хорошо было… И сам рабби иногда словно поддакивает им, обнадеживает точно… Ну, а есть и такие, которые его так понимают, что пришел он установить новую веру: не надо храма, не надо жертвы, не надо Субботы, не надо всех законов этих, в которых запутались уже и самые законники… Всякий по-своему понимает. Отец против сына, сын против отца, брат против брата… Недавно, между прочим, приходил из Назарета брат рабби, Иаков, так все смеялся над простотой нашей, а рабби все бранил: пора, дескать, тебе и одуматься, не все ветер в поле ловить… Хозяйственный такой мужчина…
— Ну, а сам-то ты о нем как полагаешь? — спросил Манасия.
— Я? — вздохнул тихонько Фома. — У меня, господин, сердце неверное… Сперва уверуешь во что-нибудь, а потом разглядишься, все, как вода между пальцев, и ушло, и ничего у тебя не остается… Вот, примерно, говорит рабби, что над нами бдит-де Бог, Отец… Хорошо… А как же допускает Отец гибель праведника — хоть того же Иоханана с Иордана? Вон с нами бедняк один ходит, Иуда — погляди-ка, как он о детях своих тужит да бьется! Так то нищий кериотский, а там Господь вселенной! И не жалеет тех, которые Ему же послужить вышли… Драхма да драхма — две драхмы, дидрахма да дидрахма — четыре драхмы, это всякий видит, а тут каждый все по-своему понимает и только свое отстаивает… У меня настоящей веры ни во что нету…
— Так зачем же ты тогда ходишь с ним?
— Да как тебе сказать, госпожа?.. — развел Фома руками. — Добрый он, простой, тепло около него человеку… У меня сердце хотя и неверное, а слабое: скажет он что-нибудь ласковое кому, задушевное, я сейчас и заплачу… Так-то вот… Только если вы желаете все доподлинно узнать, вы лучше всего с ним самим потолкуйте… Он ничем и никем не брезгает, ко всем ходит…
Мириам чуть зарумянилась.
— Я была бы рада поговорить с ним…
— Только сегодня мы опять в Галилею уходим… — вставая, проговорил Фома. — Вот разве вернемся когда…
— Как в Галилею?! — воскликнула Мириам, приподнимаясь. — Надолго? Зачем?
— Как поживется… — улыбнулся своей доброй улыбкой Фома. — После казни Иоханана многие духом замутились. Да и на рабби тут многие злобиться стали. Вот мы его и уговорили уйти пока: долго ли до греха? Может быть, он и не послушал бы нас, да думается мне, что и сам он понял у вас в Иерусалиме кое-что…
— Что понял? — с любопытством спросил Манасия.
— Да то понял, что совсем уж не так горячо хотят люди освобождения-то, как ему мнилось… — раздумчиво, точно про себя сказал Фома своим надтреснутым голосом. — И хочется ему побыть одному, пообдуматься немножко… Иерусалим, он всякого научит… А как старый Симон приставать стал, чтобы уйти поскорее, разгневался…
— А я думала, что он и гневаться не умеет…
— Еще как! Только сдерживает себя всегда… — сказал Фома. — Послушала бы ты, как он храмовников отделывает!.. Те его и не любят… Ну, мне, однако, идти пора… Прощайте пока, а то они без меня уйдут…
— Прощай, добрый человек… — сказала тепло Мириам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Странный он человек! — рассеянно звеня струнами, сказал Манасия. — Велел отдать мне мои богатства нищим… Зачем? Кому? Как? Все это так сложно!.. И потом все ведь отцовское… Но меня больше всего толпа поражает… — поднял он на нее глаза, в которых прошел испуг. — Немногие, слушая его, плачут, а все — зубоскалят над чем-то. Невиновны, конечно, они в темноте своей, так, но все же от мертвого пса смердит нестерпимо, и крик осла неприятен уху, и кисло молодое вино в дождливый год…
— Удивительно то, как такие люди всегда возбуждают ярость у нас к себе… — проговорила рассеянно Мириам. — Отрубили недавно голову Иоханану зачем-то… И помню, как была я совсем молоденькой, видела я вокруг стен целый ряд крестов с распятыми сикариями… Восставать нельзя ни против римлян, ни против богачей, ни против храмовников… Надо идти в ярме, как волы на пашне… Зачем?
— А кто знает? Так устроено…
Обоим вместе им не было еще и сорока лет.
— Такая тоска… — проговорил, перебирая струны Манасия. — Пусть бы всякий цвел, как хочет… «Я нарцисс саронский, я лилия долин… — легко и нарядно пробежало вдруг по струнам. — Что лилия между тернами, то возлюбленная моя среди подруг своих…»
В золотых глазах Мириам вдруг заиграли бесенята.
— О ком ты это? — улыбнулась она. — О Лие, дочери рабби Иезекиила, что ли?
— Ах, оставь! — нахмурился Манасия. — Лия, даже не став еще моей женой, отяготила собою мою жизнь, как груз отягощает спину шагающего по бесплодной пустыне верблюда…
— Правда, она, бедная, некрасива, но зато очень набожна и очень богата… — улыбнулась Мириам опять. — Чего же тебе еще нужно? Деньги к деньгам…
— Оставь свои насмешки! — нетерпеливо отозвался Манасия и, нетерпеливо бросив кифару на пушистый ковер, встал, подошел к краю кровли и стал, хмурясь, смотреть в путаницу городских улиц, в этой части города тихих и пустынных.
Послышался скрип лестницы и на террасе появился слуга Мириам в сопровождении Фомы.
— Я был, госпожа, на постоялом, где останавливаются всегда галилеяне… — сказал он. — Но никого, кроме вот этого человека, там не было…
Фома пристально посмотрел на Мириам. Он признал в ней ту, которую хотели побить камнями. И пожалел: такая молоденькая!
— Хорошо, иди… — сказала Мириам слуге и обратилась к Фоме. — Я очень хотела поговорить с вашим рабби… Раз его не нашли, может быть, ты расскажешь нам о нем что-нибудь? Ты не бойся: мы оба друзья его… Садись вот тут, чтобы солнышко не мешало…
— Я, госпожа, человек простой… — садясь, отвечал Фома. — Может быть, тебе лучше позвать кого-нибудь другого — вот хоть нашего Иоханана Зеведеева: он на язык бойкий…
— Мы поговорим потом и с Иохананом… — сказала Мириам. — А пока ты расскажи нам о вашем рабби… Что, много у него учеников?
— Нет, немного… — отвечал Фома. — Какие приходят, какие уходят — как их сосчитаешь?
— Почему же уходят? — спросил Манасия.
— Ну, мало ли почему?.. — отвечал Фома. — Один жениться надумал, другому просто надоело, а у Иуды вон семья большая в нищете бьется… А то и так уходят: не полюбится что-нибудь у нас — другого искать идет… Везде в людях несогласия много…
— А я думала, что вы-то согласно живете!
— Какое там! — махнул рукой Фома. — Согласных людей на земле мало — всякий хочет хоть в чем-нибудь себе отличку сделать… И у нас то же. Одни, к примеру, тихонько шепчут, что рабби — Мессия, ждут от него всяких дел великих и надеются, что будут они у него со временем главными начальниками… Ну, это которые совсем непонимающие… А другие ждут, что установит он скоро новые порядки у нас: чтобы все у всех было общее и чтобы не было, к примеру, ни богатых, ни бедных, а чтобы всем хорошо было… И сам рабби иногда словно поддакивает им, обнадеживает точно… Ну, а есть и такие, которые его так понимают, что пришел он установить новую веру: не надо храма, не надо жертвы, не надо Субботы, не надо всех законов этих, в которых запутались уже и самые законники… Всякий по-своему понимает. Отец против сына, сын против отца, брат против брата… Недавно, между прочим, приходил из Назарета брат рабби, Иаков, так все смеялся над простотой нашей, а рабби все бранил: пора, дескать, тебе и одуматься, не все ветер в поле ловить… Хозяйственный такой мужчина…
— Ну, а сам-то ты о нем как полагаешь? — спросил Манасия.
— Я? — вздохнул тихонько Фома. — У меня, господин, сердце неверное… Сперва уверуешь во что-нибудь, а потом разглядишься, все, как вода между пальцев, и ушло, и ничего у тебя не остается… Вот, примерно, говорит рабби, что над нами бдит-де Бог, Отец… Хорошо… А как же допускает Отец гибель праведника — хоть того же Иоханана с Иордана? Вон с нами бедняк один ходит, Иуда — погляди-ка, как он о детях своих тужит да бьется! Так то нищий кериотский, а там Господь вселенной! И не жалеет тех, которые Ему же послужить вышли… Драхма да драхма — две драхмы, дидрахма да дидрахма — четыре драхмы, это всякий видит, а тут каждый все по-своему понимает и только свое отстаивает… У меня настоящей веры ни во что нету…
— Так зачем же ты тогда ходишь с ним?
— Да как тебе сказать, госпожа?.. — развел Фома руками. — Добрый он, простой, тепло около него человеку… У меня сердце хотя и неверное, а слабое: скажет он что-нибудь ласковое кому, задушевное, я сейчас и заплачу… Так-то вот… Только если вы желаете все доподлинно узнать, вы лучше всего с ним самим потолкуйте… Он ничем и никем не брезгает, ко всем ходит…
Мириам чуть зарумянилась.
— Я была бы рада поговорить с ним…
— Только сегодня мы опять в Галилею уходим… — вставая, проговорил Фома. — Вот разве вернемся когда…
— Как в Галилею?! — воскликнула Мириам, приподнимаясь. — Надолго? Зачем?
— Как поживется… — улыбнулся своей доброй улыбкой Фома. — После казни Иоханана многие духом замутились. Да и на рабби тут многие злобиться стали. Вот мы его и уговорили уйти пока: долго ли до греха? Может быть, он и не послушал бы нас, да думается мне, что и сам он понял у вас в Иерусалиме кое-что…
— Что понял? — с любопытством спросил Манасия.
— Да то понял, что совсем уж не так горячо хотят люди освобождения-то, как ему мнилось… — раздумчиво, точно про себя сказал Фома своим надтреснутым голосом. — И хочется ему побыть одному, пообдуматься немножко… Иерусалим, он всякого научит… А как старый Симон приставать стал, чтобы уйти поскорее, разгневался…
— А я думала, что он и гневаться не умеет…
— Еще как! Только сдерживает себя всегда… — сказал Фома. — Послушала бы ты, как он храмовников отделывает!.. Те его и не любят… Ну, мне, однако, идти пора… Прощайте пока, а то они без меня уйдут…
— Прощай, добрый человек… — сказала тепло Мириам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94