Розовым и белым снегом опушились солнечные, ленивые от счастья сады. В серебристых сумерках, по вечерам, когда в небе теплилась красавица Иштар, звезда пастухов, по деревням звенели грешные песни… А когда выбрались они на сияющий простор озера, там просто стон стоял от криков пролетной птицы и рыбачьи лодки бороздили блещущую, сонную воду по всем направлениям… Рыбаки, сопровождавшие Иешуа, тайно ахали: начался веселый весенний лов — вот бы теперь счастья попробовать!..
Иешуа остановился передохнуть у тетки, Мириам Клеоповой. Невесело было у нее теперь: старый Клеопа умер в начале зимы, Иаков, старший сын, угрюмый, точно не выспавшийся, все тосковал по Мириам, тайно пил и становился все угрюмее и угрюмее. Рыженький, шустрый Рувим с его пестрыми веснушками все пропадал из дому по каким-то таинственным делам и возвращался домой, полный радостных надежд. Младший, горбун, стал кашлять, худеть и целыми часами сидел на солнышке, устремив свои прекрасные, все более и более неземные глаза в озерные дали. И бедная мать с тоской смотрела на него, чувствовала беду, и в глазах ее, огромных, обведенных синими тенями, набежали слезы…
Раз, когда Иешуа случайно остался с горбуном наедине, тот крепко взял его руку своими длинными пальцами и сказал:
— Иешуа, друг, брат, уйди от них!.. Верь ты мне, ты хочешь добра, но будет великое зло… Оставь все: уйди куда-нибудь!..
— Да почему говоришь ты так? — сказал Иешуа, в душе которого снова сразу завяли все надежды. — Если ты начал говорить, то говори до конца…
— Они опять хотят поставить тебя царем над страной… — опасливо оглянувшись, сказал горбун. — Все бегают, совещаются, врут. Сперва хотят опрокинуть иноземцев и своих предателей, а потом… — он махнул рукой. — И будут великие страдания, великая кровь и — ничего не будет… А себя, тебя и многих погубят ни за что… Они не тебя слушают, а себя… Откажись от всего и уйди — ты работаешь против себя и против Бога… — тихо закончил он.
Иешуа потупился. Он и сам понимал уже это. Но не мог он — не мог, не мог, не мог!.. — спокойно жить в солнечном уголке каком-нибудь, на озере милом, среди близких, когда мир захлебывается в слезах, когда народ мучительно мятется, не зная, в какой угол преклонить ему голову. Он должен идти до конца, хотя бы впереди была гибель. Если он не сделает всего, чего хочет, — теперь было совершенно ясно, что этого он не сделает, — то, может быть, сделает хотя что-нибудь, чтобы облегчить долю людей. А не облегчит, все равно, пусть погибнет, ибо так, как все, с каменным сердцем, в темноте, он жить не может…
— Я не могу иначе… — тихо, в муке, сказал он.
— Я знаю это… — также тихо, в муке, отвечал горбун и заплакал.
А рядом во дворе раздался взрыв веселого хохота: то снова вынырнувший откуда-то веселый Исаак изобразил перед ожидавшей Иешуа толпой, как дремлет на солнышке и отмахивается от мух старый осел… Иешуа молча посмотрел на Вениамина долгим, печальным взглядом, крепко сжал его длинные, холодные пальцы и вышел, потупившись, на двор, Толпа, завидев его, сразу возбужденно зашумела…
Иешуа побывал в Вифсаиде, — старенький фарисей жадно расспрашивал его о его намерениях, а прекрасная Ревекка, не смея подойти к нему при всех, издали смотрела на него восторженными глазами, — побывал, миновав пышную Сепфориду, крепость, в Горазине, в Капернауме и прошел всей заозерной стороной. Везде было одно и то же: его встречали большие, возбужденные толпы народа, которые, слушая, не слышали его и готовились к какому-то своему делу. К нему приводили больных и, если ему иногда удавалось помочь, то все начинали громко кричать о чуде. Ему казалось — и не один раз — что среди больных были такие, которые только притворялись больными, чтобы потом, когда возложит он на них руки, бурно проявить радость своего мнимого исцеления. Он не понимал, зачем это делается, и смущался духом…
Когда он повернул опять в сторону Иудеи, толпа, шедшая за ним, чрезвычайно выросла: как всегда в это время, тысячи паломников направлялись в Иерусалим на праздник Пасхи. Стечение народа было так велико, что под Иерихоном его встретил заранее заготовленный отряд римлян. Закованные в железо, недвижные, как статуи, легионеры молча пропустили мимо окутанную пылью толпу и ушли неизвестно куда…
Чуть не весь Иерихон высыпал на улицы посмотреть знаменитого рабби и целителя и его многочисленных поклонников. Все улицы были залиты народом. Какой-то пожилой человек маленького роста никак не мог увидать Иешуа из-за спин толпы. Он вдруг сбросил с себя богатый плащ и, несмотря на насмешки, с усилием вскарабкался на столетнюю смоковницу, которая стояла неподалеку от дороги. Тотчас же вокруг раскидистого дерева закружился со смехом хоровод чумазых ребятишек. Но маленький человек не обращал внимания ни на что — приставив ладонь ко лбу, он смотрел вдоль дороги, на Иешуа, который с посохом в руке, шел впереди толпы. Маленький человек любил его понаслышке, любил добро и хотел поклониться этому добру хоть издали…
Проходя мимо смоковницы, Иешуа встретился с ним глазами. Маленький человек робко улыбнулся ему, и эта неловкая улыбка тронула Иешуа много больше, чем шумные приветствия иерихонской толпы. Он остановился у дерева.
— Кто ты? — спросил он человека на дереве, лаская курчавую голову какого-то малыша.
— Я Закхей, начальник мытарей… — отвечал тот, сконфуженный тем, что на нем сосредоточилось теперь общее внимание.
— Могу ли я отдохнуть у тебя в доме немного? — спросил Иешуа.
— Я не смел и мечтать о такой чести, рабби… — просияв, воскликнул Закхей, не по годам быстро, исцарапав руки и ноги, спустился на землю и подобрал свой плащ. — Милости прошу, рабби…
Толпа недовольно зашумела. Все, что было связано с фиском, было ненавистно ей и все мытари почитались ею, как величайшие грешники перед Богом и преступниками перед народом. Но Иешуа нахмурил только свои тонкие брови: в нем все более крепло противление толпе и нежелание подчиняться ее требованиям и капризам. Солнечными улицами богатого городка, — Иерихон славился производством дорогих благовоний и самых изысканных плодов — среди богатых дворцов, великолепных садов, театров, ласково беседуя с Закхеем, он шел к его богатому, заплетенному розами дому…
Закхей радушно угостил дорогого гостя и, совсем растроганный беседой с ним, сделал большое пожертвование в пользу бедняков. Иешуа сердечно поблагодарил его за все и в сопровождении еще больше выросшей толпы вышел из города иерусалимской дорогой. Сидевший у городских ворот известный всей округе безногий нищий Бартимей, увидав его, вдруг возопил:
— Благословен будь, сын Давидов!..
Нахмурившись, Иешуа подошел к нему.
— Для чего кричишь ты неподобное?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Иешуа остановился передохнуть у тетки, Мириам Клеоповой. Невесело было у нее теперь: старый Клеопа умер в начале зимы, Иаков, старший сын, угрюмый, точно не выспавшийся, все тосковал по Мириам, тайно пил и становился все угрюмее и угрюмее. Рыженький, шустрый Рувим с его пестрыми веснушками все пропадал из дому по каким-то таинственным делам и возвращался домой, полный радостных надежд. Младший, горбун, стал кашлять, худеть и целыми часами сидел на солнышке, устремив свои прекрасные, все более и более неземные глаза в озерные дали. И бедная мать с тоской смотрела на него, чувствовала беду, и в глазах ее, огромных, обведенных синими тенями, набежали слезы…
Раз, когда Иешуа случайно остался с горбуном наедине, тот крепко взял его руку своими длинными пальцами и сказал:
— Иешуа, друг, брат, уйди от них!.. Верь ты мне, ты хочешь добра, но будет великое зло… Оставь все: уйди куда-нибудь!..
— Да почему говоришь ты так? — сказал Иешуа, в душе которого снова сразу завяли все надежды. — Если ты начал говорить, то говори до конца…
— Они опять хотят поставить тебя царем над страной… — опасливо оглянувшись, сказал горбун. — Все бегают, совещаются, врут. Сперва хотят опрокинуть иноземцев и своих предателей, а потом… — он махнул рукой. — И будут великие страдания, великая кровь и — ничего не будет… А себя, тебя и многих погубят ни за что… Они не тебя слушают, а себя… Откажись от всего и уйди — ты работаешь против себя и против Бога… — тихо закончил он.
Иешуа потупился. Он и сам понимал уже это. Но не мог он — не мог, не мог, не мог!.. — спокойно жить в солнечном уголке каком-нибудь, на озере милом, среди близких, когда мир захлебывается в слезах, когда народ мучительно мятется, не зная, в какой угол преклонить ему голову. Он должен идти до конца, хотя бы впереди была гибель. Если он не сделает всего, чего хочет, — теперь было совершенно ясно, что этого он не сделает, — то, может быть, сделает хотя что-нибудь, чтобы облегчить долю людей. А не облегчит, все равно, пусть погибнет, ибо так, как все, с каменным сердцем, в темноте, он жить не может…
— Я не могу иначе… — тихо, в муке, сказал он.
— Я знаю это… — также тихо, в муке, отвечал горбун и заплакал.
А рядом во дворе раздался взрыв веселого хохота: то снова вынырнувший откуда-то веселый Исаак изобразил перед ожидавшей Иешуа толпой, как дремлет на солнышке и отмахивается от мух старый осел… Иешуа молча посмотрел на Вениамина долгим, печальным взглядом, крепко сжал его длинные, холодные пальцы и вышел, потупившись, на двор, Толпа, завидев его, сразу возбужденно зашумела…
Иешуа побывал в Вифсаиде, — старенький фарисей жадно расспрашивал его о его намерениях, а прекрасная Ревекка, не смея подойти к нему при всех, издали смотрела на него восторженными глазами, — побывал, миновав пышную Сепфориду, крепость, в Горазине, в Капернауме и прошел всей заозерной стороной. Везде было одно и то же: его встречали большие, возбужденные толпы народа, которые, слушая, не слышали его и готовились к какому-то своему делу. К нему приводили больных и, если ему иногда удавалось помочь, то все начинали громко кричать о чуде. Ему казалось — и не один раз — что среди больных были такие, которые только притворялись больными, чтобы потом, когда возложит он на них руки, бурно проявить радость своего мнимого исцеления. Он не понимал, зачем это делается, и смущался духом…
Когда он повернул опять в сторону Иудеи, толпа, шедшая за ним, чрезвычайно выросла: как всегда в это время, тысячи паломников направлялись в Иерусалим на праздник Пасхи. Стечение народа было так велико, что под Иерихоном его встретил заранее заготовленный отряд римлян. Закованные в железо, недвижные, как статуи, легионеры молча пропустили мимо окутанную пылью толпу и ушли неизвестно куда…
Чуть не весь Иерихон высыпал на улицы посмотреть знаменитого рабби и целителя и его многочисленных поклонников. Все улицы были залиты народом. Какой-то пожилой человек маленького роста никак не мог увидать Иешуа из-за спин толпы. Он вдруг сбросил с себя богатый плащ и, несмотря на насмешки, с усилием вскарабкался на столетнюю смоковницу, которая стояла неподалеку от дороги. Тотчас же вокруг раскидистого дерева закружился со смехом хоровод чумазых ребятишек. Но маленький человек не обращал внимания ни на что — приставив ладонь ко лбу, он смотрел вдоль дороги, на Иешуа, который с посохом в руке, шел впереди толпы. Маленький человек любил его понаслышке, любил добро и хотел поклониться этому добру хоть издали…
Проходя мимо смоковницы, Иешуа встретился с ним глазами. Маленький человек робко улыбнулся ему, и эта неловкая улыбка тронула Иешуа много больше, чем шумные приветствия иерихонской толпы. Он остановился у дерева.
— Кто ты? — спросил он человека на дереве, лаская курчавую голову какого-то малыша.
— Я Закхей, начальник мытарей… — отвечал тот, сконфуженный тем, что на нем сосредоточилось теперь общее внимание.
— Могу ли я отдохнуть у тебя в доме немного? — спросил Иешуа.
— Я не смел и мечтать о такой чести, рабби… — просияв, воскликнул Закхей, не по годам быстро, исцарапав руки и ноги, спустился на землю и подобрал свой плащ. — Милости прошу, рабби…
Толпа недовольно зашумела. Все, что было связано с фиском, было ненавистно ей и все мытари почитались ею, как величайшие грешники перед Богом и преступниками перед народом. Но Иешуа нахмурил только свои тонкие брови: в нем все более крепло противление толпе и нежелание подчиняться ее требованиям и капризам. Солнечными улицами богатого городка, — Иерихон славился производством дорогих благовоний и самых изысканных плодов — среди богатых дворцов, великолепных садов, театров, ласково беседуя с Закхеем, он шел к его богатому, заплетенному розами дому…
Закхей радушно угостил дорогого гостя и, совсем растроганный беседой с ним, сделал большое пожертвование в пользу бедняков. Иешуа сердечно поблагодарил его за все и в сопровождении еще больше выросшей толпы вышел из города иерусалимской дорогой. Сидевший у городских ворот известный всей округе безногий нищий Бартимей, увидав его, вдруг возопил:
— Благословен будь, сын Давидов!..
Нахмурившись, Иешуа подошел к нему.
— Для чего кричишь ты неподобное?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94