Сделав усилие, Иешуа прошел под крестом еще несколько шагов и снова бессильно рухнул на камни. Торопившийся из садов домой к празднику Симон из Киренаики, по ремеслу садовник, ахнул:
— Да есть в этих людях сердце или нет?!
Он передал жене мотыгу и корзинку с остатками еды и уставшими за день ногами подбежал к распростертому Иешуа. Легионеры, нахмурившись, загородили ему путь копьями, но тот, умильно глядя в суровое, голубоглазое лицо центуриона под медной каской, знаками показывал:
— Я… я… крест понесу… я… Можно?
Центурион утвердительно кивнул головой и Симон, осторожно отвалив с Иешуа тяжелый крест, поднял самого Иешуа, предупредительно для чего-то обил с его плаща пыль и приставший собачий помет и, когда тот, шатаясь и ничего не видя, пошел вперед, Симон, сгорбившись, потащил за ним его крест…
В белой бороде Каиафы затеплилась печальная улыбка.
— Ты помнишь, — под рев удаляющейся толпы обернулся он к хмурому сыну, — как мы недавно беседовали с тобой о добре и зле?
— Помню… — отвечал, подняв на него налитые страданием глаза, сын.
— Ты видел поступок этого чернорабочего?.. — спросил старик. — Что же, добро он сделал или зло? Да ты не беспокойся, никакой ловушки я тебе не ставлю… — снова улыбнулся он. — Ты утверждал тогда, что человек судится по намерениям. Намерение этого простолюдина было, несомненно, доброе, не так ли?..
— Да… — хмуро отвечал сын.
— Так. Но по существу-то что он сделал? — спросил Каиафа. — Ведь он помог человеку — идти на крест. Ты вслушайся только: помог человеку идти на крест !.. И так, если разобраться, в жизни всегда… Нет, не наивными проповедями распутать ее страшные противоречия!..
Шествие вышло из Садовых ворот и направилось к пологой, лысой Голгофе, поднимавшейся у самой дороги: в крестной казни главное было не смерть даже, а позор, и потому и распинали преступников, которые не заслуживали чести быть казненными от меча, непременно около дорог, чтобы люди могли посмеяться над ними. Место было голое, унылое. Безотрадное впечатление его усиливалось еще близостью городских свалок, с которых тянуло густой, сладкой, удушливой вонью, пресекавшей дыхание…
Симон Киренеянин сбросил крест и, вытирая пот, осмотрелся вокруг растерянными глазами, точно удивляясь на себя. Легионеры быстро вырыли, по указанию центуриона, три ямы и вставили в них тяжелые, невысокие кресты. Пантерус поднес Иешуа первому чашу с вином, сдобренным ароматическими травами: этот напиток до некоторой степени ошеломлял осужденного и делал его страдания менее тяжелыми. Иногда богачки иерусалимские сами, из сострадания, подносили эту последнюю чашу осужденному, а когда таких благодетельниц не являлось, питье шло от казны. Иешуа бессознательно приняв чашу, прикоснулся было к ней запекшимися губами, но сейчас же возвратил ее Пантерусу обратно. Противно ему было это пряное питье. Иона выпил все, до дна, а Иегудиил — он до последней минуты ждал, что зелоты освободят его — так грубо оттолкнул чашу, что она покатилась по земле, за что он и получил сейчас же удар по лицу…
Кресты были готовы…
— Ну… — коротко уронил центурион.
Легионеры развели казнимых к крестам и приказали им раздеться догола. Было нестерпимо стыдно и в то же время уже все равно. Толпа затаила дыхание. Голых узников легионеры с усилием подняли к перекладинам и проверили, хорошо ли приходится та деревяшка, которая была прибита посередине креста и проходила между ног казнимого, чтобы поддерживать его: иначе руки прорвались бы, и он сорвался бы с креста. Все было хорошо. Все молчали и еще более затаили дух — даже Хуза, уверенно дававший всем объяснения, о которых никто его не просил, и тот замолчал и, приоткрыв рот, неподвижно смотрел к крестам…
Два легионера чуть приподняли Иешуа над землею, просунули между ног ему подставку, — ноги почти касались земли — а два других, вытянувшись, раскинули его ослабевшие руки вдоль перекладины… И поднялся молот, и грубый гвоздь, разрывая тело, пошел в дерево. Из руки брызнула в лицо легионера кровь, попала в глаза и в рот. Он вполголоса выругался, брезгливо отплевался, старательно вытерся и снова споро застучал молотком.
— Ладно… Так хорошо будет…
И взялись за ноги…
От чрезвычайного истощения Иешуа, весь серый, костлявый, тяжко обвис всем телом. Из рук его и из ног быстро капала на выжженную землю кровь. Глаза закатились. Он тяжко хрипел — точно в высокую гору шел. На запах испражнений, которыми были покрыты кресты, — казнимые не могли удержаться от этого — со свалки налетели тучи зеленых мух. Они кружились вокруг крестов, лезли в нос, в глаза, в уши, в запекшийся рот и приводили казненных в бешенство, которое кончалось полным изнеможением и обмороком. Через несколько мгновений Иешуа пришел в себя и повел по сторонам померкшими, ввалившимися глазами. Иона и Иегудиил тоже уже висели на крестах, по обеим сторонам его, а воины, споря между собой, по жребию — как того и требовала справедливость — делили лохмотья казненных. В отдалении, как околдованная, стояла толпа. Но первое впечатление от казни уже начало рассеиваться. Хуза понемногу начинал разглагольствовать что-то, а потом и зубоскалы начали выказывать свое молодечество.
— А, ну!.. — крикнул один из них, заметив, что Иешуа открыл глаза. — Грозил в три дня храм разрушить, а теперь что притих? Сойди-ка вот с креста на глазах у всех и поверим в тебя!..
— Нет, они, гвоздочки-то, держат!.. — выкрикнул другой. — Гвоздочки это вещь прочная!..
Засмеялись. Надвинулись ближе… И Иешуа меркнущими глазами смотрел в эту зловонную тучу непонятной ненависти, и в его затуманенном мозгу тускло встало воспоминание о другой толпе, которую он таким же вот весенним, радостным днем накормил на берегу солнечно смеющегося озера пятью хлебами. И это была одна и та же толпа!.. Это было так ужасно, что он застонал и снова в изнеможении беспредельном закрыл глаза…
Он потерял сознание времени. Он знал, кто он, знал, где он, чувствовал нестерпимое присутствие людей, ощущал нестерпимый жар солнца, содрогался от ползавших по нем бесчисленных мух, но сознания времени не было: может быть, все это только что началось, а, может быть, это продолжалось уже долго и даже было всегда… Его мучила быстро нараставшая жажда, та нестерпимая жажда, которая терзает всех распятых и вызывает жестокую дрожь и судороги. Она палила, как огонь, и в этом мучительном огне исчезла даже боль от ран.
— Пить… — мучительно простонал Иешуа.
Пантерус, почти всю жизнь свою проведший в Палестине, понимал местное наречие. Он поглядел в страшное лицо Иешуа с точно сумасшедшими глазами, намочил губку в поска — напиток из воды с уксусом, который употребляли римляне на походе — и на конце ветки иссопа поднял его ко рту распятого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Да есть в этих людях сердце или нет?!
Он передал жене мотыгу и корзинку с остатками еды и уставшими за день ногами подбежал к распростертому Иешуа. Легионеры, нахмурившись, загородили ему путь копьями, но тот, умильно глядя в суровое, голубоглазое лицо центуриона под медной каской, знаками показывал:
— Я… я… крест понесу… я… Можно?
Центурион утвердительно кивнул головой и Симон, осторожно отвалив с Иешуа тяжелый крест, поднял самого Иешуа, предупредительно для чего-то обил с его плаща пыль и приставший собачий помет и, когда тот, шатаясь и ничего не видя, пошел вперед, Симон, сгорбившись, потащил за ним его крест…
В белой бороде Каиафы затеплилась печальная улыбка.
— Ты помнишь, — под рев удаляющейся толпы обернулся он к хмурому сыну, — как мы недавно беседовали с тобой о добре и зле?
— Помню… — отвечал, подняв на него налитые страданием глаза, сын.
— Ты видел поступок этого чернорабочего?.. — спросил старик. — Что же, добро он сделал или зло? Да ты не беспокойся, никакой ловушки я тебе не ставлю… — снова улыбнулся он. — Ты утверждал тогда, что человек судится по намерениям. Намерение этого простолюдина было, несомненно, доброе, не так ли?..
— Да… — хмуро отвечал сын.
— Так. Но по существу-то что он сделал? — спросил Каиафа. — Ведь он помог человеку — идти на крест. Ты вслушайся только: помог человеку идти на крест !.. И так, если разобраться, в жизни всегда… Нет, не наивными проповедями распутать ее страшные противоречия!..
Шествие вышло из Садовых ворот и направилось к пологой, лысой Голгофе, поднимавшейся у самой дороги: в крестной казни главное было не смерть даже, а позор, и потому и распинали преступников, которые не заслуживали чести быть казненными от меча, непременно около дорог, чтобы люди могли посмеяться над ними. Место было голое, унылое. Безотрадное впечатление его усиливалось еще близостью городских свалок, с которых тянуло густой, сладкой, удушливой вонью, пресекавшей дыхание…
Симон Киренеянин сбросил крест и, вытирая пот, осмотрелся вокруг растерянными глазами, точно удивляясь на себя. Легионеры быстро вырыли, по указанию центуриона, три ямы и вставили в них тяжелые, невысокие кресты. Пантерус поднес Иешуа первому чашу с вином, сдобренным ароматическими травами: этот напиток до некоторой степени ошеломлял осужденного и делал его страдания менее тяжелыми. Иногда богачки иерусалимские сами, из сострадания, подносили эту последнюю чашу осужденному, а когда таких благодетельниц не являлось, питье шло от казны. Иешуа бессознательно приняв чашу, прикоснулся было к ней запекшимися губами, но сейчас же возвратил ее Пантерусу обратно. Противно ему было это пряное питье. Иона выпил все, до дна, а Иегудиил — он до последней минуты ждал, что зелоты освободят его — так грубо оттолкнул чашу, что она покатилась по земле, за что он и получил сейчас же удар по лицу…
Кресты были готовы…
— Ну… — коротко уронил центурион.
Легионеры развели казнимых к крестам и приказали им раздеться догола. Было нестерпимо стыдно и в то же время уже все равно. Толпа затаила дыхание. Голых узников легионеры с усилием подняли к перекладинам и проверили, хорошо ли приходится та деревяшка, которая была прибита посередине креста и проходила между ног казнимого, чтобы поддерживать его: иначе руки прорвались бы, и он сорвался бы с креста. Все было хорошо. Все молчали и еще более затаили дух — даже Хуза, уверенно дававший всем объяснения, о которых никто его не просил, и тот замолчал и, приоткрыв рот, неподвижно смотрел к крестам…
Два легионера чуть приподняли Иешуа над землею, просунули между ног ему подставку, — ноги почти касались земли — а два других, вытянувшись, раскинули его ослабевшие руки вдоль перекладины… И поднялся молот, и грубый гвоздь, разрывая тело, пошел в дерево. Из руки брызнула в лицо легионера кровь, попала в глаза и в рот. Он вполголоса выругался, брезгливо отплевался, старательно вытерся и снова споро застучал молотком.
— Ладно… Так хорошо будет…
И взялись за ноги…
От чрезвычайного истощения Иешуа, весь серый, костлявый, тяжко обвис всем телом. Из рук его и из ног быстро капала на выжженную землю кровь. Глаза закатились. Он тяжко хрипел — точно в высокую гору шел. На запах испражнений, которыми были покрыты кресты, — казнимые не могли удержаться от этого — со свалки налетели тучи зеленых мух. Они кружились вокруг крестов, лезли в нос, в глаза, в уши, в запекшийся рот и приводили казненных в бешенство, которое кончалось полным изнеможением и обмороком. Через несколько мгновений Иешуа пришел в себя и повел по сторонам померкшими, ввалившимися глазами. Иона и Иегудиил тоже уже висели на крестах, по обеим сторонам его, а воины, споря между собой, по жребию — как того и требовала справедливость — делили лохмотья казненных. В отдалении, как околдованная, стояла толпа. Но первое впечатление от казни уже начало рассеиваться. Хуза понемногу начинал разглагольствовать что-то, а потом и зубоскалы начали выказывать свое молодечество.
— А, ну!.. — крикнул один из них, заметив, что Иешуа открыл глаза. — Грозил в три дня храм разрушить, а теперь что притих? Сойди-ка вот с креста на глазах у всех и поверим в тебя!..
— Нет, они, гвоздочки-то, держат!.. — выкрикнул другой. — Гвоздочки это вещь прочная!..
Засмеялись. Надвинулись ближе… И Иешуа меркнущими глазами смотрел в эту зловонную тучу непонятной ненависти, и в его затуманенном мозгу тускло встало воспоминание о другой толпе, которую он таким же вот весенним, радостным днем накормил на берегу солнечно смеющегося озера пятью хлебами. И это была одна и та же толпа!.. Это было так ужасно, что он застонал и снова в изнеможении беспредельном закрыл глаза…
Он потерял сознание времени. Он знал, кто он, знал, где он, чувствовал нестерпимое присутствие людей, ощущал нестерпимый жар солнца, содрогался от ползавших по нем бесчисленных мух, но сознания времени не было: может быть, все это только что началось, а, может быть, это продолжалось уже долго и даже было всегда… Его мучила быстро нараставшая жажда, та нестерпимая жажда, которая терзает всех распятых и вызывает жестокую дрожь и судороги. Она палила, как огонь, и в этом мучительном огне исчезла даже боль от ран.
— Пить… — мучительно простонал Иешуа.
Пантерус, почти всю жизнь свою проведший в Палестине, понимал местное наречие. Он поглядел в страшное лицо Иешуа с точно сумасшедшими глазами, намочил губку в поска — напиток из воды с уксусом, который употребляли римляне на походе — и на конце ветки иссопа поднял его ко рту распятого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94