.. — жарко воскликнул он. — Я умчу тебя в Египет, на солнечные острова Эллады, в Рим, на край света, куда хочешь, моя царица, звездный венец мой, моя Мириам!.. Ты для меня как нежная лилия полей, ты как звезда в небе утреннем, и имя твое, как сладкую молитву, я повторяю на всех путях моих…
Точно опаленная, она вся побледнела. И быстро задышала грудь.
— А если так, то я должна сказать тебе все… — сказала она. — Я должна убить в тебе всякую надежду. Я люблю его, — ты знаешь, о ком я говорю, — люблю как солнце, как дыхание жизни, как Бога моего! Что мне речи его, которыми он чарует людей, что мне все дело его, которого я не понимаю и понимать не хочу?! Его, его люблю я! Я знаю, что не нужна я ему, но я только им и дышу… И если ты, правда, любишь меня… не для себя любишь, а для меня, то… то помоги мне спасти его! Ты знаешь, что над головой его висит гроза…
Крепко закусив губу, Манасия опустил голову.
— Я… я сделаю все, что смогу… — глухо сказал он. — Я ненавижу его за твою любовь к нему, но… Кто-то идет… — прервал он себя и отстранился.
В комнату вошли Фома, Иоханан Зеведеев, Иона и раненный в голову веселый Исаак, который тоже ушел в повстанцы. Все почтительно приветствовали Манасию.
— Я рад, что встретил вас здесь… — сказал тот, обращаясь к Ионе. — Смотрите: берегите рабби!.. А это вот вам на завтра, на праздник…
И он дал Ионе денег.
Мириам благодарно сияла на него своими прекрасными, золотыми глазами…
— А, если бы он, господин, захотел! — воскликнул Иона. — Если бы он только захотел!.. Тогда не приходилось бы ему прятаться по этим берлогам, а все дворцы Ирода были бы в его распоряжении… А у него нет другого слова, как нет, нет и нет… Но будь спокоен, господин: мы защитим его от римлян и законников. Он поймет, он станет на сторону народа… И мы пришли теперь, чтобы узнать, где он думает проводить праздник и, вообще, что и как…
— Этого мы и сами еще не знаем… — сказал Фома, вздыхая. — Вот поговорим все вместе и решим…
— Хорошо… — сказал Иона. — Мы будем тут поблизости и наведаемся попозднее… Исаак, идем — у них тут свои дела…
Фома с Иохананом, беседуя потухшими голосами, отошли в сторону.
— Довольна ли ты? — тихо спросил Манасия. Мириам посмотрела на него своими золотыми, говорящими глазами. У него голова закружилась. И сладко было ему около нее, и мучительно. И он уронил:
— Не говори только окончательного нет, Мириам… Я буду ждать… Буду страдать и буду ждать… Только не говори сейчас нет…
— Но… как же ты узнал о месте нашего собрания? — сказала она, чтобы переменить разговор.
— Совершенно случайно… — усмехнулся он. — Я увидал тебя с Иудой и последовал за вами. Только и всего… А теперь я должен идти, Мириам. Если я узнаю что-нибудь новое, я сообщу тебе.
Он вдруг оборвал и задумался: сегодня по утру к нему будто случайно зашел старый отец и так, будто к слову, рассказал о посещении Иудой синедриона. И посмотрел на него значительно. Неужели же старик хотел через него предупредить рабби?! Он ведь знает о близости сына к галилеянам… Да, да, да! — подтвердило сердце радостно, и сразу все согрелось: милый отец!..
— Мириам, — понизив голос, проговорил он, — скажи рабби осторожно, чтобы он… остерегался Иуды…
Мириам широко открыла глаза, но он жестом простился с ней и торопливо вышел… Милый отец! И вспомнилось его ночное: homo sum et nihil humanum a me alienum puto…
Мириам задумалась над чуть теплящимся очагом. Вернулся Иуда с покупками. Подходили один за другим и другие ученики. Все были тревожны, все прислушивались, а иногда, отворив тихонько дверь во двор, зорко вглядывались в лунную ночь. И, когда появился в сопровождении Петра Кифы Иешуа, все облегченно вздохнули, точно теперь опасность стала меньше. А он был тихо печален и немножко торжествен: всем существом своим он чувствовал, что концы близки… И не только в том смысле, что каждое мгновение на него может начаться, как на дикого зверя, облава, а и в том много более тяжелом смысле, что ему уже нечего больше делать — ни здесь, ни в Галилее, нигде: человек, сын Божий, не понял зова Отца своего! Теперь это было совершенно ясно и давило, как гора. Он посмотрел на учеников своих, и стало ему жаль их большою жалостью, жаль в их роковой темноте, в их ограниченности. Он решил сделать еще одно усилие: авось, хоть это поймут… авось, хоть от этого что-нибудь останется…
— Возлягте все… — сказал он и с обычной лаской в голосе обратился к Мириам: — А ты поди, добудь мне воды и утиральник…
Поспорив, как всегда, о местах, ученики возлегли вокруг стола и с любопытством смотрели на него, ожидая, что будет… И, когда подала ему Мириам все нужное, он снял плащ, засучил рукава и подошел к Фоме, скромно лежавшему с краю, поодаль.
— Дай я обмою тебе перед вечерей ноги… — сказал Иешуа.
Фома первым движением подтянул было ноги под себя, чтобы не дать их ему, но, сейчас же поняв святость и величие того, что делалось в душе Иешуа, которого и он втайне считал уже безвозвратно обреченным, он с просиявшими и увлажнившимися глазами снова выпростал ноги и дал Иешуа выполнить старинный обряд. И другие, глядя на него, подчинились рабби — только бледный, все зябнущий Иуда попротивился немного да зашумел по обыкновению Симон Кифа:
— Да тебе ли, рабби, делать это? Что ты?! Да никогда я этого не допущу!..
Разрумянившийся от наклоненного положения, с сияющими глазами, Иешуа мягко остановил его:
— Так надо… Не мешай исполнять должное… Помните все вы: кто хочет быть большим у Бога, да будет всем слугой! Помните это все!..
И он протянул Мириам таз и утиральники. Она уловила сладкий аромат от его головы и ее сердце заболело: то та, злодейка, умастила его волосы!..
— Рабби… — принимая все это, торопливо шепнула она. — Слушай меня: ты должен опасаться Иуды…
И она торопливо вышла.
Смущенный, он возлег на свое обычное место посередине стола. Тихо взволнованный, он посмотрел опять на учеников, и любовь к этим обездоленным без усилия, неудержимо поднялась в его насквозь израненном сердце. Как всегда, он, преломив, роздал всем по куску хлеба, потом, налив чашу вина, пустил ее по кругу и, оглядев трапезу, ласково пригласил всех подкрепиться. И, как часто в последнее время, он повторил те таинственные слова, которые сперва так возмущали, а теперь так волновали всех:
— Этот хлеб — тело мое и вино это — кровь моя… — проникновенно сказал он. — Пейте же от нее все… И всякий раз, как потом, без меня, — голос его дрогнул, — вы соберетесь так для вечери, вспомните обо мне…
Все были взволнованы. На глазах доброго Матфея-мытаря стояли слезы, и он не в первый уже раз подумал про себя, что напрасно никто из учеников не записывает слов рабби. Мало ли что может быть? Гляди, и забудут все… Он сам не раз пробовал записывать, но с делом справиться не мог и приходил в отчаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Точно опаленная, она вся побледнела. И быстро задышала грудь.
— А если так, то я должна сказать тебе все… — сказала она. — Я должна убить в тебе всякую надежду. Я люблю его, — ты знаешь, о ком я говорю, — люблю как солнце, как дыхание жизни, как Бога моего! Что мне речи его, которыми он чарует людей, что мне все дело его, которого я не понимаю и понимать не хочу?! Его, его люблю я! Я знаю, что не нужна я ему, но я только им и дышу… И если ты, правда, любишь меня… не для себя любишь, а для меня, то… то помоги мне спасти его! Ты знаешь, что над головой его висит гроза…
Крепко закусив губу, Манасия опустил голову.
— Я… я сделаю все, что смогу… — глухо сказал он. — Я ненавижу его за твою любовь к нему, но… Кто-то идет… — прервал он себя и отстранился.
В комнату вошли Фома, Иоханан Зеведеев, Иона и раненный в голову веселый Исаак, который тоже ушел в повстанцы. Все почтительно приветствовали Манасию.
— Я рад, что встретил вас здесь… — сказал тот, обращаясь к Ионе. — Смотрите: берегите рабби!.. А это вот вам на завтра, на праздник…
И он дал Ионе денег.
Мириам благодарно сияла на него своими прекрасными, золотыми глазами…
— А, если бы он, господин, захотел! — воскликнул Иона. — Если бы он только захотел!.. Тогда не приходилось бы ему прятаться по этим берлогам, а все дворцы Ирода были бы в его распоряжении… А у него нет другого слова, как нет, нет и нет… Но будь спокоен, господин: мы защитим его от римлян и законников. Он поймет, он станет на сторону народа… И мы пришли теперь, чтобы узнать, где он думает проводить праздник и, вообще, что и как…
— Этого мы и сами еще не знаем… — сказал Фома, вздыхая. — Вот поговорим все вместе и решим…
— Хорошо… — сказал Иона. — Мы будем тут поблизости и наведаемся попозднее… Исаак, идем — у них тут свои дела…
Фома с Иохананом, беседуя потухшими голосами, отошли в сторону.
— Довольна ли ты? — тихо спросил Манасия. Мириам посмотрела на него своими золотыми, говорящими глазами. У него голова закружилась. И сладко было ему около нее, и мучительно. И он уронил:
— Не говори только окончательного нет, Мириам… Я буду ждать… Буду страдать и буду ждать… Только не говори сейчас нет…
— Но… как же ты узнал о месте нашего собрания? — сказала она, чтобы переменить разговор.
— Совершенно случайно… — усмехнулся он. — Я увидал тебя с Иудой и последовал за вами. Только и всего… А теперь я должен идти, Мириам. Если я узнаю что-нибудь новое, я сообщу тебе.
Он вдруг оборвал и задумался: сегодня по утру к нему будто случайно зашел старый отец и так, будто к слову, рассказал о посещении Иудой синедриона. И посмотрел на него значительно. Неужели же старик хотел через него предупредить рабби?! Он ведь знает о близости сына к галилеянам… Да, да, да! — подтвердило сердце радостно, и сразу все согрелось: милый отец!..
— Мириам, — понизив голос, проговорил он, — скажи рабби осторожно, чтобы он… остерегался Иуды…
Мириам широко открыла глаза, но он жестом простился с ней и торопливо вышел… Милый отец! И вспомнилось его ночное: homo sum et nihil humanum a me alienum puto…
Мириам задумалась над чуть теплящимся очагом. Вернулся Иуда с покупками. Подходили один за другим и другие ученики. Все были тревожны, все прислушивались, а иногда, отворив тихонько дверь во двор, зорко вглядывались в лунную ночь. И, когда появился в сопровождении Петра Кифы Иешуа, все облегченно вздохнули, точно теперь опасность стала меньше. А он был тихо печален и немножко торжествен: всем существом своим он чувствовал, что концы близки… И не только в том смысле, что каждое мгновение на него может начаться, как на дикого зверя, облава, а и в том много более тяжелом смысле, что ему уже нечего больше делать — ни здесь, ни в Галилее, нигде: человек, сын Божий, не понял зова Отца своего! Теперь это было совершенно ясно и давило, как гора. Он посмотрел на учеников своих, и стало ему жаль их большою жалостью, жаль в их роковой темноте, в их ограниченности. Он решил сделать еще одно усилие: авось, хоть это поймут… авось, хоть от этого что-нибудь останется…
— Возлягте все… — сказал он и с обычной лаской в голосе обратился к Мириам: — А ты поди, добудь мне воды и утиральник…
Поспорив, как всегда, о местах, ученики возлегли вокруг стола и с любопытством смотрели на него, ожидая, что будет… И, когда подала ему Мириам все нужное, он снял плащ, засучил рукава и подошел к Фоме, скромно лежавшему с краю, поодаль.
— Дай я обмою тебе перед вечерей ноги… — сказал Иешуа.
Фома первым движением подтянул было ноги под себя, чтобы не дать их ему, но, сейчас же поняв святость и величие того, что делалось в душе Иешуа, которого и он втайне считал уже безвозвратно обреченным, он с просиявшими и увлажнившимися глазами снова выпростал ноги и дал Иешуа выполнить старинный обряд. И другие, глядя на него, подчинились рабби — только бледный, все зябнущий Иуда попротивился немного да зашумел по обыкновению Симон Кифа:
— Да тебе ли, рабби, делать это? Что ты?! Да никогда я этого не допущу!..
Разрумянившийся от наклоненного положения, с сияющими глазами, Иешуа мягко остановил его:
— Так надо… Не мешай исполнять должное… Помните все вы: кто хочет быть большим у Бога, да будет всем слугой! Помните это все!..
И он протянул Мириам таз и утиральники. Она уловила сладкий аромат от его головы и ее сердце заболело: то та, злодейка, умастила его волосы!..
— Рабби… — принимая все это, торопливо шепнула она. — Слушай меня: ты должен опасаться Иуды…
И она торопливо вышла.
Смущенный, он возлег на свое обычное место посередине стола. Тихо взволнованный, он посмотрел опять на учеников, и любовь к этим обездоленным без усилия, неудержимо поднялась в его насквозь израненном сердце. Как всегда, он, преломив, роздал всем по куску хлеба, потом, налив чашу вина, пустил ее по кругу и, оглядев трапезу, ласково пригласил всех подкрепиться. И, как часто в последнее время, он повторил те таинственные слова, которые сперва так возмущали, а теперь так волновали всех:
— Этот хлеб — тело мое и вино это — кровь моя… — проникновенно сказал он. — Пейте же от нее все… И всякий раз, как потом, без меня, — голос его дрогнул, — вы соберетесь так для вечери, вспомните обо мне…
Все были взволнованы. На глазах доброго Матфея-мытаря стояли слезы, и он не в первый уже раз подумал про себя, что напрасно никто из учеников не записывает слов рабби. Мало ли что может быть? Гляди, и забудут все… Он сам не раз пробовал записывать, но с делом справиться не мог и приходил в отчаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94