..
Как паук-крестовик, из тонких, блестящих нитей свил он какую-то хитрую сеть исключительно для того только, чтобы поймать своего врага синего шмеля... Каждый день он все расширял и укреплял сети, каждый день с замиранием сердца ждал... вот он летает около, темный, прочно сработанный, и гудит вызывающе!.. Около!.. Близко... Сейчас, сейчас!.. Вся жизнь свелась только к этому: - Поймать?.. Не ловить?.. Около!.. Близко!.. Сейчас!.. - И, трубя победно, ослепленный солнцем удачи, ворвался шмель в паутину... попался!.. И он добежал до шмеля и прокусил его тело давно готовыми к этому зубами... Но, падая, сдернул шмель на пол всю его сложную сеть и его самого... Вмешались около, думая спасти шмеля, а его выкинули гадливо куда-то вон из жизни...
Только в том странном здании, которое построил для себя Алексей Иваныч, он еще и держался последние месяцы, но рухнуло оно, и как же мог вспомнить он, почему и зачем его строил?.. Еще частному приставу он бормотал что-то полусвязное и отнюдь не с тем жаром, как жандармскому вахмистру на вокзале, но, проведя ночь в кордегардии при части, пустой и холодной, следователю на другой день он уже ничего не мог сказать. Он смотрел на форменную строгую тужурку с золотыми наплечниками, выслушивал строгие, точные по форме вопросы, рассматривал, казалось бы, внимательно, холеные белесые симметрично изогнутые, точно приготовленные для капители мавританской колонны усы его и под ними спереди, вверху три золотых зуба, поднимал свои глаза на высоту его серых холодных и пустых глаз, но тут же опускал, так и не пытаясь даже узнать, каков лоб над этими глазами.
Вопросы свои следователь повторял по два и по три раза, но Алексей Иваныч или только пожимал недоуменно плечами и молчал, или чистосердечно вполне отвечал:
- Не знаю, простите... Не представляю ясно...
И только когда услышал почему-то очень знакомый вопрос:
- А какой системы был ваш револьвер?
С большой готовностью ответил:
- Парабеллюм!
От следователя был он отправлен в тюрьму. Тюрьма тут была недалеко от вокзала, и ее из окон вокзала раньше видел Алексей Иваныч, но теперь, будучи только Дивеевым, он не узнал ее. Высокая стена на улицу, окованные темные ворота, полосатая около них будка и дальше, за всем этим, тяжелый второй этаж и решетки в окнах...
- Это чистилище? - почему-то очень серьезно и вполголоса спросил Алексей Иваныч молодого помощника смотрителя, блондина в пенсне, в барашковой шапочке и черной шинели, вошедшего с надворья следом за ним в приемную.
- Вроде того! - ответил весело помощник, посмотрел бумажку, поданную городовым, и добавил еще веселее: - Ага!.. Дивеев!.. Так это вы самый и есть?.. Та-ак!..
- Вы меня ждали? - удивленно спросил Алексей Иваныч.
- Еще бы нет!.. Мы хронику в газете читаем...
Дивеев этого не понял... Дивеев увидал тут еще одного, старого, с прижатым носом, с седыми усами, как у моржа, и с револьвером на синем шнуре. Старый хрипуче спросил молодого:
- В какую камеру?
Молодой ответил, подумав:
- В третью.
А старый сказал ему, Дивееву:
- Раздевайтесь... Сейчас одежду дам.
- Раздеваться? - переспросил Дивеев.
- Переодеваться, - объяснил молодой и стал что-то вписывать и толстую книгу, сильно нажимая на перо.
Дивеев смотрел на то, как он писал, и думал о нем: "Должно быть, пальцы озябли..." Тут же заметил он, что пол в приемной бетонный, шлифованный, стены побелены недавно, - этим летом... И потом, вспомнив, что нужно (кто-то так сказал) раздеваться, снял свою бурку, подержал в руках, положил на деревянный желтый диван и сел рядом.
- Все снимайте! - вдруг неожиданно строго приказал молодой, держа почему-то в руках его замшевый кошелек.
Дивеев поглядел на него довольно устойчиво с полминуты и медленно начал снимать пиджак.
Точно ртутный шарик термометра выскочил из разбитой стеклянной трубки, разбился на массу мельчайших игривых шариков, и все они запрыгали и забегали по полу перед глазами. Шарик в трубке имел назначение и смысл; эти же маленькие никакого смысла не имели, и чрезвычайно утомительно глазам было следить за ними. Шарик термометра был для Алексея Иваныча Илья, но вот разбилась трубка, забегали кругом маленькие, - утомительно и ненужно... Лучше спать, да... И Дивеев остался в одном нижнем белье и отчетливо думал о деревянном желтом диване: "Жестко..." и, упершись глазами в красные пальцы молодого, почувствовал холод ниже шеи, между лопатками, и поежился.
- Белье тоже долой! - приказал молодой равнодушно. - Принесут казенное...
- Казенное? - повторил Дивеев, не понявши этого слова, но появился перед ним старый, с охапкой в руках, и сказал строго:
- А ну, зкиньте рубаху - споднее!..
И повесил перед ним на спинку стула верблюжьего сукна бушлат с казенным клеймом внутри.
Покорно пожав косым левым плечом, Дивеев скинул рубашку...
Лестница на второй этаж, не шире, чем в два аршина, была тоже из шлифованного бетона, перила простые железные, - это Дивеев четко отметил, когда подымался по ней рядом со старым... Окно перед площадкой лестницы на втором этаже, очень мутное и с решеткой, он тоже заметил, по привычке замечать просветы стен в домах, и потом длинный коридор за высокой, охрой окрашенною двойною дверью, коридор широкий и почему-то слегка синий: так показалось после лестницы.
Дверь в общую камеру отпер не старый, а другой, черный и в черной оспе лицо, и когда протолкнул его в эту камеру старый, увидел Дивеев: многооконное, светлое (окна были на солнце) и несколько пятен в нем светло-рыжих и белых и две пары отчетливых глаз, и от порога, тут же, только войдя, только выставив вперед левую ногу, он приставил быстро к ней правую, каблук к каблуку, и поклонился чинно.
Он не объяснил бы, зачем это сделал и так серьезно и с такой учтивостью, и зачем потом потупил глаза, а не оглядел сразу все и всех бегуче, как это умел еще вчера Алексей Иваныч.
- Вот твое место, - указал старый, - иди-ка сюда вот... А на довольствие завтра зачислят... Денег на руки не получишь, - все одно скрадут...
- У меня были деньги... - вдруг вспомнил Дивеев.
- Это все записано в приемной... Нам известно... В случае нужно будет, мы дадим...
Это очень отчетливо слышал Дивеев; потом он сел на топчан, указанный старым, и не заметил, как он ушел, сидел, согнувшись, и смотрел между кончиками своих туфель, а когда захохотал кто-то около него, поднял глаза так осторожно, точно боялся ими обжечь или столкнуть того, кто хохочет, столкнуть в пропасть.
Необыкновенный ударил в него свет, почти нестерпимый для глаз (никогда в жизни не видел такого Дивеев!) - свет пластами, слоями, и в свете этом, прямо тут же, около, широкоухое, широкощекое, придавленное сверху, многозубое, розовое, безглазое лицо, подпертое снизу желтым воротом бушлата.
Тут только дошло до сознания слово "довольствие", как сказал надзиратель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Как паук-крестовик, из тонких, блестящих нитей свил он какую-то хитрую сеть исключительно для того только, чтобы поймать своего врага синего шмеля... Каждый день он все расширял и укреплял сети, каждый день с замиранием сердца ждал... вот он летает около, темный, прочно сработанный, и гудит вызывающе!.. Около!.. Близко... Сейчас, сейчас!.. Вся жизнь свелась только к этому: - Поймать?.. Не ловить?.. Около!.. Близко!.. Сейчас!.. - И, трубя победно, ослепленный солнцем удачи, ворвался шмель в паутину... попался!.. И он добежал до шмеля и прокусил его тело давно готовыми к этому зубами... Но, падая, сдернул шмель на пол всю его сложную сеть и его самого... Вмешались около, думая спасти шмеля, а его выкинули гадливо куда-то вон из жизни...
Только в том странном здании, которое построил для себя Алексей Иваныч, он еще и держался последние месяцы, но рухнуло оно, и как же мог вспомнить он, почему и зачем его строил?.. Еще частному приставу он бормотал что-то полусвязное и отнюдь не с тем жаром, как жандармскому вахмистру на вокзале, но, проведя ночь в кордегардии при части, пустой и холодной, следователю на другой день он уже ничего не мог сказать. Он смотрел на форменную строгую тужурку с золотыми наплечниками, выслушивал строгие, точные по форме вопросы, рассматривал, казалось бы, внимательно, холеные белесые симметрично изогнутые, точно приготовленные для капители мавританской колонны усы его и под ними спереди, вверху три золотых зуба, поднимал свои глаза на высоту его серых холодных и пустых глаз, но тут же опускал, так и не пытаясь даже узнать, каков лоб над этими глазами.
Вопросы свои следователь повторял по два и по три раза, но Алексей Иваныч или только пожимал недоуменно плечами и молчал, или чистосердечно вполне отвечал:
- Не знаю, простите... Не представляю ясно...
И только когда услышал почему-то очень знакомый вопрос:
- А какой системы был ваш револьвер?
С большой готовностью ответил:
- Парабеллюм!
От следователя был он отправлен в тюрьму. Тюрьма тут была недалеко от вокзала, и ее из окон вокзала раньше видел Алексей Иваныч, но теперь, будучи только Дивеевым, он не узнал ее. Высокая стена на улицу, окованные темные ворота, полосатая около них будка и дальше, за всем этим, тяжелый второй этаж и решетки в окнах...
- Это чистилище? - почему-то очень серьезно и вполголоса спросил Алексей Иваныч молодого помощника смотрителя, блондина в пенсне, в барашковой шапочке и черной шинели, вошедшего с надворья следом за ним в приемную.
- Вроде того! - ответил весело помощник, посмотрел бумажку, поданную городовым, и добавил еще веселее: - Ага!.. Дивеев!.. Так это вы самый и есть?.. Та-ак!..
- Вы меня ждали? - удивленно спросил Алексей Иваныч.
- Еще бы нет!.. Мы хронику в газете читаем...
Дивеев этого не понял... Дивеев увидал тут еще одного, старого, с прижатым носом, с седыми усами, как у моржа, и с револьвером на синем шнуре. Старый хрипуче спросил молодого:
- В какую камеру?
Молодой ответил, подумав:
- В третью.
А старый сказал ему, Дивееву:
- Раздевайтесь... Сейчас одежду дам.
- Раздеваться? - переспросил Дивеев.
- Переодеваться, - объяснил молодой и стал что-то вписывать и толстую книгу, сильно нажимая на перо.
Дивеев смотрел на то, как он писал, и думал о нем: "Должно быть, пальцы озябли..." Тут же заметил он, что пол в приемной бетонный, шлифованный, стены побелены недавно, - этим летом... И потом, вспомнив, что нужно (кто-то так сказал) раздеваться, снял свою бурку, подержал в руках, положил на деревянный желтый диван и сел рядом.
- Все снимайте! - вдруг неожиданно строго приказал молодой, держа почему-то в руках его замшевый кошелек.
Дивеев поглядел на него довольно устойчиво с полминуты и медленно начал снимать пиджак.
Точно ртутный шарик термометра выскочил из разбитой стеклянной трубки, разбился на массу мельчайших игривых шариков, и все они запрыгали и забегали по полу перед глазами. Шарик в трубке имел назначение и смысл; эти же маленькие никакого смысла не имели, и чрезвычайно утомительно глазам было следить за ними. Шарик термометра был для Алексея Иваныча Илья, но вот разбилась трубка, забегали кругом маленькие, - утомительно и ненужно... Лучше спать, да... И Дивеев остался в одном нижнем белье и отчетливо думал о деревянном желтом диване: "Жестко..." и, упершись глазами в красные пальцы молодого, почувствовал холод ниже шеи, между лопатками, и поежился.
- Белье тоже долой! - приказал молодой равнодушно. - Принесут казенное...
- Казенное? - повторил Дивеев, не понявши этого слова, но появился перед ним старый, с охапкой в руках, и сказал строго:
- А ну, зкиньте рубаху - споднее!..
И повесил перед ним на спинку стула верблюжьего сукна бушлат с казенным клеймом внутри.
Покорно пожав косым левым плечом, Дивеев скинул рубашку...
Лестница на второй этаж, не шире, чем в два аршина, была тоже из шлифованного бетона, перила простые железные, - это Дивеев четко отметил, когда подымался по ней рядом со старым... Окно перед площадкой лестницы на втором этаже, очень мутное и с решеткой, он тоже заметил, по привычке замечать просветы стен в домах, и потом длинный коридор за высокой, охрой окрашенною двойною дверью, коридор широкий и почему-то слегка синий: так показалось после лестницы.
Дверь в общую камеру отпер не старый, а другой, черный и в черной оспе лицо, и когда протолкнул его в эту камеру старый, увидел Дивеев: многооконное, светлое (окна были на солнце) и несколько пятен в нем светло-рыжих и белых и две пары отчетливых глаз, и от порога, тут же, только войдя, только выставив вперед левую ногу, он приставил быстро к ней правую, каблук к каблуку, и поклонился чинно.
Он не объяснил бы, зачем это сделал и так серьезно и с такой учтивостью, и зачем потом потупил глаза, а не оглядел сразу все и всех бегуче, как это умел еще вчера Алексей Иваныч.
- Вот твое место, - указал старый, - иди-ка сюда вот... А на довольствие завтра зачислят... Денег на руки не получишь, - все одно скрадут...
- У меня были деньги... - вдруг вспомнил Дивеев.
- Это все записано в приемной... Нам известно... В случае нужно будет, мы дадим...
Это очень отчетливо слышал Дивеев; потом он сел на топчан, указанный старым, и не заметил, как он ушел, сидел, согнувшись, и смотрел между кончиками своих туфель, а когда захохотал кто-то около него, поднял глаза так осторожно, точно боялся ими обжечь или столкнуть того, кто хохочет, столкнуть в пропасть.
Необыкновенный ударил в него свет, почти нестерпимый для глаз (никогда в жизни не видел такого Дивеев!) - свет пластами, слоями, и в свете этом, прямо тут же, около, широкоухое, широкощекое, придавленное сверху, многозубое, розовое, безглазое лицо, подпертое снизу желтым воротом бушлата.
Тут только дошло до сознания слово "довольствие", как сказал надзиратель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104