С первого же дня активных действий своих корпусов он занят был только тем, чтобы выставить эти действия в надлежащем свете и в глазах начальства и для печати, чтобы создать себе необходимую для будущего поста известность в русском обществе, благо все "левые", в свое время называвшие его не иначе как "вешателем", теперь притихли.
Но наряду с этим, главным, он не забывал и другого, к чему имел прирожденную страсть, развившуюся в бытность его на Востоке, - страсть к дорогим и редкостным вещам, мебели, мехам, картинам, фарфору...
Замки богатых помещиков Восточной Пруссии хранили в себе, как было ему известно, множество такого, что так само собой и просилось в его руки, и он уже командировал для этой цели кое-кого из чинов своего штаба на фронт, внушив им, что грузовые машины для отправки отобранного ими в тыл они должны требовать его именем. А для того чтобы его имя - звучное имя Ренненкампф было прочно усвоено всеми, способными в России читать газеты, он в первый же день наступления своей армии постарался забросить в печать через газетных корреспондентов красивую, по его мнению, и многозначительную фразу: "Я отсеку себе руку, если в течение полугода не донесу о взятии мною Берлина!"
Тут в немногих словах назначался им и срок окончания победоносной войны и весьма ясно просвечивало сквозь слова непременное условие для взятия Берлина: он, как главнокомандующий фронтом, а не Жилинский, должен был донести об этом!
Иногда он доверительно говорил своему начальнику штаба:
- Мы с вами должны твердо помнить одно: начали войну между собой парламентарные государства Россия и Германия, но... не династии Романовых и Гогенцоллернов!
И так как в Роминтенском лесу близ русской границы, в заповеднике, где кайзер, - а иногда вместе с ним и Николай Романов, - охотился на оленей, был охотничий дом Вильгельма, то Ренненкампф заранее взял его под свое покровительство, чтобы русские войска, которые должны были через день, через два занять Роминтен, не нанесли ущерба этому дому и не вздумали бы стрелять в благородных оленей кайзера в заповеднике.
Вообще же для введения распорядка в Восточной Пруссии Ренненкампф полагал необходимым явиться туда самолично, как только будет взят Шталлупёнен, что тоже ожидалось им через день, через два, - не позже.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В ТЫЛУ
I
В то время как полковой врач Худолей Иван Васильич делал что мог на перевязочном пункте своего полка в Галиции, в его семействе, оставшемся в Симферополе, бурлил разброд.
На всех трех своих детей истерически кричала Зинаида Ефимовна, жена Ивана Васильича, но ее все-таки никто не хотел слушать.
Старший сын Володя, прозванный в гимназии за подчеркнутое изящество манер "Маркизом" и щеголявший уже в летней студенческой фуражке (синий околыш, белый верх), считал, что очень мало денег дают ему на первый месяц в университете, куда нужно было и платить за слушание лекций, и покупать учебники, и устраиваться на квартире, и шить зимнюю шинель, и мало ли чего еще, почему и не ехал в Москву. Младший сын, Вася, - существо низенькое, скуластое, с насмешливыми узенькими глазами неопределенного цвета, получивший переэкзаменовки по двум предметам, упорно заявлял, что держать их не будет и останется на второй год в своем классе. А дочь Еля, уволенная из гимназии, стремилась попасть против воли матери на курсы сестер милосердия, хотя туда ее и не принимали, потому что требовались туда не моложе чем восемнадцатилетние, а ей было только шестнадцать.
У четы Худолеев был еще один сын - Коля, но если шестнадцатилетние девушки не считались достаточно зрелыми для работы в отряде сестер милосердия, то семнадцатилетний подросток Коля был уже в ссылке, как политический преступник, и случилось так, что, имея хорошее намерение избавить брата от угрожающей ему ссылки, погубила свою репутацию Еля.
Мировая война, разразившаяся отнюдь не стихийно, а вполне подготовленно, нашла свое отражение в домике Худолеев в бурных криках, хлопанье дверями, швырянье об пол и об стены книгами, подушками, калошами, что попадалось под руку, - и, в довершение всего, в густом запахе валерьянки, гораздо прочнее, чем раньше, воцарившемся теперь в комнатах, так как Зинаида Ефимовна, хотя и была женою врача лет двадцать, признавала одно только это лекарство сколько-нибудь действительным от разных треволнений жизни.
В довершение всех напастей, обрушившихся на голову Зинаиды Ефимовны с отъездом мужа на фронт, с ним вместе уехал и денщик его, бывший в доме за кухарку, и теперь и готовить на кухне и ходить на базар приходилось ей самой.
Непостижимым до ужаса, искажавшего все ее скуластое, как у Васи, широкое, дряблое лицо, казалось ей то, что Еля отказывалась стряпать вместе с нею.
- Не умею я стряпать, мама! - кричала в ответ на ее крик Еля.
- Научишься небось, прин-цес-са! Ишь ты как она: не умею! передразнивала мать свою дочь.
- Не буду я стряпать, вот вам и прин-цес-са! - передразнивала дочь свою мать.
- А не будешь, со двора сгоню, - шляйся где хочешь! - кричала мать.
- И буду шляться, и буду шляться, и буду шляться! - кричала дочь с надсадой, наклоняясь вперед при каждом выкрике.
Еля считала мать виновницей того, что сослали Колю: она из всех четырех детей особенно не любила именно Колю, и никогда не приходилось Еле слышать от нее ни одного слова в его защиту. Бывшая до своего замужества бонной, Зинаида Ефимовна оказалась потом чересчур строгой к своим собственным детям, причем бестолково строгой, за что никто из детей не уважал ее. Любили отца, но вот его не было, и некому было сглаживать семейную жизнь, которая заскрипела теперь, как немазанное колесо.
- Васька! Васька, негодяй! Иди картошку чистить! - кричала Зинаида Ефимовна со двора на улицу, где Вася сговаривался со своим одноклассником идти купаться на пруд.
- Тю-ю, картошку чистить! - изумлялся, стараясь не глядеть на товарища, Вася и, при втором таком же окрике, прижав к бокам локти, убегал за угол квартала, а потом уже с самым решительным видом шел на пруд, куда, между прочим, было от их улицы Гоголя идти далеко, через весь город.
Володя же в тот день, стоя в кабинете отца, говорил матери так:
- У меня есть достаточный запас воображения, и я могу де-таль-но себе представить, что меня ждет в Москве, если мама не даст мне по крайней мере сто рублей, пока я устроюсь.
- Ты опять за свои сто рублей, ты опять! - криком отвечала Зинаида Ефимовна. - Говори, куда ты, подлец, семьдесят пять дел, какие отец для тебя у командира полка выпросил, а? Куда дел?
- Мама напрасно прибегает к сильным выражениям, - стараясь соблюсти спокойствие, отвечал Володя, внешностью похожий на отца, так же, как и Еля. - Семьдесят пять рублей у меня, я их никуда не тратил, а только этого очень мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77