" - то отвечал на него вопросом же: "Как же так - "почему"? А картина?"
Действительно, отделить Надю от своей будущей картины он уже не мог, если бы и захотел: ведь Надя стояла в центре картины, она давала ей этот огромный смысл и значение, которое он чувствовал особенно здесь, в Петербурге.
Он полон был к Наде особой нежности, которой никогда не замечал в себе в отношении к сыну, даже когда тот был совсем еще ребенком, и объяснял эту нежность тем, что она, - сама, впрочем, не ведая об этом, - его как бы втянула и подняла, чего не сделал, да и не мог сделать Ваня, - "любимое дитя Академии художеств".
Сознаться в том, что Надя могла каким-то образом на него повлиять, заставить его, хотя бы и совершенно ненароком, чем-то в себе поступиться, Сыромолотову мешала еще привычная отчужденность от всех, пусть даже самоуверенность, или гордость, или как бы это ни назвать иначе; но и не отметить на себе отблеска ее юной непосредственности он, внимательный к самому себе, тоже не мог. Ему с нею было хорошо уже потому, что она его понимала в самом важном - в картине. Даже и пристава ему подсказала, который незаменим, который единственный... С этим-то приставом в душе (и на этюде и, мысленно, на картине) он и приехал к Наде, но, кроме Нади, а также и Нюры, в комнате, хорошо уже ему знакомой, нашел он еще и Катю Дедову, зашедшую к своей подруге по курсам.
- Я - людоед! - зловещим шепотом сказал Кате Сыромолотов в виде рекомендации, так же точно, как двумя днями раньше говорил Наде и Нюре, но Катя только приятно улыбнулась на это ему, показав безупречно прекрасные зубы.
Ее он не мог бы назвать красивой, но красоту заменяли в ней здоровый румянец на круглых щеках и простонародно-веселые огоньки в глазах трудно определимого при вечернем освещении цвета.
Сыромолотов с первых же слов понял, что сестры Невредимовы рассказали ей уже о нем все, что знали, даже и о задуманной им картине. Ни малейшей тени отчужденности он не замечал в ней. Напротив, говоря с ним, она даже совсем как-то по-товарищески дотрагивалась до его руки своей неслабой на вид рукой. Отметил он про себя и такую ее особенность: когда она смеялась, то закрывала почему-то глаз. Голос же ее оказался грудной, весьма к ней располагающий.
Разумеется, Алексей Фомич, едва познакомившись с Катей, достал свой карманный альбомчик и начал зарисовывать ее карандашом, тут же решив написать с нее этюд к картине красками при первой к тому возможности.
Он говорил при этом, обращаясь к Наде:
- На картине, Надя, ваша подруга непременно будет рядом с вами. Это решено и подписано.
- А ближе она будет к зрителю, чем Надя, или дальше? - тут же справилась у него Нюра с ревнивой уже ноткой в голосе.
- Нет, не ближе, - успокоил ее Сыромолотов, - однако непосредственно рядом... Вот на таком расстоянии! - и показал кончик мизинчика.
Катя сказала на это вполне серьезно:
- Очень почетное для меня место, дай бог всякому.
Художник уловил в ее голосе искреннюю нотку, и это еще больше расположило его к Дедовой. И позировала она, точно сдавала зачет профессору, а это не могло не настраивать на вполне деловой лад и самого художника, и он сделал с нее за полчаса несколько зарисовок.
В этот приход он попал к Наде позже, чем в первый раз: горела керосиновая лампа под зеленым абажуром, стоявшая не на столе, а на книжном шкафе, чтобы во всей комнате было светло.
- Это вы историческую картину хотите писать, Алексей Фомич? - спросила вдруг Катя.
- Как так историческую? - удивился Сыромолотов, но тут же добавил: Она, конечно, станет совсем как историческая лет этак через тридцать сорок.
- Да ведь вы же "Девятое января" хотите сделать? Или я не поняла тебя, Надя?
- Я тебе этого не говорила! Откуда ты это взяла? - удивилась теперь уже и Надя, а Сыромолотов сказал спокойно:
- Нет, я - не исторический живописец и рыться в пыли веков не чувствовал никогда охоты.
Но тут же представил он Дерябина в шинели, снег на шее и на крупе Черкеса, снег, падающий с неба крупными хлопьями на всю массу людей на площади, и добавил:
- Вам, Катя, как и Наде, придется одеться все-таки потеплее: тогда, действительно, будет зима.
- А мне? - спросила Нюра обиженно.
- И вам, и вам тоже, - успокоил ее Алексей Фомич. - Будет ли это девятого января будущего года, этого я, конечно, не знаю, но в этом году - в ноябре, в декабре, например, - едва ли будет.
- А может быть, вам, Алексей Фомич, просто не хочется, чтобы в ноябре? - предположила вдруг Нюра.
- Вот тебе раз! - изумился этому он. - Почему же не хочется?
Надя тоже посмотрела на сестру недоуменно, но та не смутилась. Напротив, она объяснила бойко:
- Мне бы лично, будь я на вашем месте, ни за что бы не хотелось! Это по той простой причине, что я бы за три месяца такой огромной картинищи ни за какие коврижки не могла бы окончить!
Сыромолотов улыбнулся в усы, улыбнулась и Надя, а Катя спросила Нюру:
- Что же ты думаешь, что она устареет, если не будет закончена вовремя?
- Разумеется, устареет, - ответил за нее Сыромолотов, но Нюра поправила его:
- Не то что устареет, а только станет уж тогда исторической, а вы ведь этого не хотите? - и она поглядела на художника исподлобья лукаво.
- Ого! - отозвался ей, прикивнув маститой головой, Сыромолотов. - Это называется - знай наших!.. Но, пожалуй, пожалуй, что вы правы: лучше угадывать события, чем плестись за ними в хвосте.
- Я думаю, события будут теперь идти быстро, - сказала Надя, а Катя добавила:
- Даже не идти, а лететь, раз война сделалась мировая.
- Как это лететь? - не поняла или сделала вид, что не поняла, Нюра.
- Очень просто: подгоняют теперь революцию отовсюду в сорок кнутов: "Наступай скорее!" - объяснила Катя.
Сыромолотов же вспомнил то, что всего лишь часа четыре назад говорил ему Дерябин, и, занятый своим альбомом, буркнул, ни к кому не обращаясь:
- А полиция что же делает? Спит, что ли?
Это упоминание о полиции так не вязалось с тем настроением, какое создалось в комнате Нади, что все три девушки приняли его за шутку и рассмеялись дружно.
Странным показалось Сыромолотову услышать этот дружный, вполне искренний смех над такою, казалось бы, непреоборимой глыбой, как Дерябин, сидящий на вороном Черкесе. Он даже поднял брови и оглядел поочередно их всех трех, начиная с Нади, на которой дольше задержался взглядом. И, обращаясь к Наде, сказал:
- Вы, Надя, сами же мне указали на Дерябина, за что вам большое спасибо от лица искусства, однако почему же он кажется вам так смешон? По-моему, он в достаточной степени серьезен, и у него сабля сбоку и револьвер, и городовых полон двор, и пожарные машины, и лошади как звери, и чего только нет, а у вас что же собственно, чтобы выстоять, например, даже против пожарной кишки?
- А вы на нашем заводе когда-нибудь бывали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77