В Берлине, в конце его турне по стране, более 900 000 человек собралось, чтобы послушать речь дуче. Муссолини был буквально потрясен оказанным ему приемом. Этому не смогло помешать даже вконец испорченное Герингом настроение, который, принимая Муссолини накануне, позволил своему ручному львенку вспрыгнуть на грудь дуче и до последней минуты развлекал его моделью электрической железной дороги. Общего впечатления не испортила ни разразившаяся гроза, раскаты грома которой то и дело заглушали речь дуче и нарушали работу громкоговорителей, ни проливной дождь, заливший все его бумаги с текстом заготовленной речи. Громадные толпы людей, заполнившие Майфельд, стойко, как на параде, пережидавшие ливень под открытым небом, шумными возгласами одобрения встретили окончание его речи, которую они уже не могли слышать и которую с самого начала не могли толком понять. После выступления Муссолини возвратился в автомашину, промокнув до нитки, но в полном восторге от общения с берлинцами. Дуче увидел «самую могучую нацию в современной Европе, народ, с блеском восходящий к величию». Его турне по городам Германии было триумфальным. «Его магнетизм, его несравненный голос, его юношеская порывистость, — с гордостью писал Чиано, — полностью захватили простой немецкий народ». У него практически не оставалось времени для основательных бесед с Гитлером наедине, поэтому в ходе мимолетных встреч они ничего существенного не обсуждали, а проблема Австрии, как позднее Муссолини уведомил Шушнига, вообще не поднималась. Но зато дуче четко определил свое отношение к Германии. «Когда фашизм обретает друга, — заявил Муссолини, сквозь трещавшие громкоговорители пытаясь перекричать шум дождя на Майфельде, — то с этим другом он идет до конца».
Эта присяга на верность ознаменовала собой начало падения в пропасть. Для итальянцев пришло время расстаться с иллюзиями. До этого момента они готовы были верить в благотворность и чистоту фашистской революции, пусть авторитарной и антилиберальной, но зато свободной от чудовищного варварства национал-социализма. За последние годы они успели свыкнуться с навязанным им образом немца — этакого неотесанного невежды, а в Гитлере они видели даже более того — политического уголовника, параноика и жалкого имитатора, склонного к клоунаде. Но теперь итальянцам предписывалось смотреть на немцев и их фюрера в совершенно ином свете. Отныне сам дуче отзывался о немцах как «великом народе со славными традициями и блистательным будущим». Гитлер уже не только не был «клоуном», но в широко распространявшемся тексте речи Муссолини превозносился до небес как «гений, один из тех немногих гениев, которые делают историю, а не создаются ею». Месяц спустя после визита дуче в Германию, в ноябре 1937 года, Италия подписала «антикоминтерновский пакт». Теперь Италии и Германии предстояло «сражаться бок о бок против большевистской угрозы».
Немецкое влияние на фашистское движение в Италии вскоре стало очевидным. Муссолини пришел в столь неописуемый восторг от вида тех тысяч и тысяч отлично вымуштрованных солдат, маршировавших мимо его трибуны, от грохота их кованых сапог, ритмично опускавшихся на обмытую дождем мостовую, что он решил позаимствовать этот впечатляющий образчик мужественности для итальянской армии и фашистской милиции. Он подписал приказ об использовании «гусиного шага» в качестве новой разновидности строевого марша итальянских солдат, не сознавая или, скорее всего, считая ниже своего достоинства обращать внимание на недовольство и всеобщие насмешки, которые вызовет этот унизительный плагиат. Назвав этот новый шаг «римским», он сравнивал его с «твердой, непреклонной поступью легионов, шествие которых было шествием завоевателей». За десять лет до этого нацисты переняли римское приветствие вскидыванием руки, сделав его собственным салютом. Но именно Муссолини стал жалким подражателем, позаимствовав «гусиный шаг» у Гитлера, хотя он и горячо отрицал это, вспоминая о том, что именно гуси в свое время спасли Рим. Точно так же в свое время и римское приветствие он позаимствовал у Д'Аннунцио. «Гусиный шаг» был труден и утомителен и мог выглядеть просто нелепо, если исполнение его не было совершенным. Критика этого нововведения, как и утверждение, что итальянский «гусиный шаг» — всего лишь жалкая копия немецкого, — приводили Муссолини в бешенство. Когда же и король вслед за другими стал утверждать подобное, то дуче, обращаясь к Чиано, презрительно заметил: «Не моя вина, что король физически уже не более чем холостой патрон. Вполне естественно, что он не в состоянии выполнить даже один „римский шаг“ без того, чтобы не выглядеть смешным. Ему не нравится это по той причине, по которой он не любит ездить верхом — чтобы взобраться на лошадь, он должен использовать лестницу». «Мне понятно теперь, — заявил однажды дуче, попрактиковав „гусиный шаг“, — что эта маленькая жалкая развалина никогда не сможет промаршировать подобным образом на параде; но это уже не имеет никакого значения. Я избавлюсь от этого старика. Ход истории будет изменен в одну ночь». Растущее возмущение Муссолини против короля объяснялось еще и тем, что Виктор-Эммануил III недолюбливал немцев и не скрывал этого от своего окружения, неоднократно выражая свое неудовольствие по поводу укрепления дружеских связей между Италией и Рейхом. «Монархия, — рассерженно решил Муссолини, — стала бесполезной государственной надстройкой». Когда ему сказали, что король также высказался против введения в армии римского приветствия, Муссолини буквально взорвался от негодования. «Нужно обладать моим терпением, — заявил он, — и дальше тащить за собой этот груз. Монархия не сделала для режима ничего. Но я немного подожду, королю семьдесят лет и я надеюсь, что природа придет мне на помощь».
Но более тревожным следствием возраставшей дружбы Муссолини с Германией, чем введение «гусиного шага» и римского приветствия в армии, стало насаждение в стране антисемитизма, который, однако, так и не привился на итальянской почве. Заявление некоторых весьма известных представителей университетской профессуры, опубликованное в фашистской прессе в июле 1938 года, содержание которого сводилось к тому, что итальянцы являлись нордическими арийцами, чья кровь не подвергалась смешению со времен ломбардского нашествия, было встречено повсеместно с насмешкой, как оно того и заслуживало. Но три месяца спустя фашистский Великий совет одобрил программу расового законодательства. Смешанные браки с представителями неарийской расы — термин, который никогда точно не расшифровывался — неукоснительно запрещались без соответствующего на то разрешения министерства внутренних дел;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Эта присяга на верность ознаменовала собой начало падения в пропасть. Для итальянцев пришло время расстаться с иллюзиями. До этого момента они готовы были верить в благотворность и чистоту фашистской революции, пусть авторитарной и антилиберальной, но зато свободной от чудовищного варварства национал-социализма. За последние годы они успели свыкнуться с навязанным им образом немца — этакого неотесанного невежды, а в Гитлере они видели даже более того — политического уголовника, параноика и жалкого имитатора, склонного к клоунаде. Но теперь итальянцам предписывалось смотреть на немцев и их фюрера в совершенно ином свете. Отныне сам дуче отзывался о немцах как «великом народе со славными традициями и блистательным будущим». Гитлер уже не только не был «клоуном», но в широко распространявшемся тексте речи Муссолини превозносился до небес как «гений, один из тех немногих гениев, которые делают историю, а не создаются ею». Месяц спустя после визита дуче в Германию, в ноябре 1937 года, Италия подписала «антикоминтерновский пакт». Теперь Италии и Германии предстояло «сражаться бок о бок против большевистской угрозы».
Немецкое влияние на фашистское движение в Италии вскоре стало очевидным. Муссолини пришел в столь неописуемый восторг от вида тех тысяч и тысяч отлично вымуштрованных солдат, маршировавших мимо его трибуны, от грохота их кованых сапог, ритмично опускавшихся на обмытую дождем мостовую, что он решил позаимствовать этот впечатляющий образчик мужественности для итальянской армии и фашистской милиции. Он подписал приказ об использовании «гусиного шага» в качестве новой разновидности строевого марша итальянских солдат, не сознавая или, скорее всего, считая ниже своего достоинства обращать внимание на недовольство и всеобщие насмешки, которые вызовет этот унизительный плагиат. Назвав этот новый шаг «римским», он сравнивал его с «твердой, непреклонной поступью легионов, шествие которых было шествием завоевателей». За десять лет до этого нацисты переняли римское приветствие вскидыванием руки, сделав его собственным салютом. Но именно Муссолини стал жалким подражателем, позаимствовав «гусиный шаг» у Гитлера, хотя он и горячо отрицал это, вспоминая о том, что именно гуси в свое время спасли Рим. Точно так же в свое время и римское приветствие он позаимствовал у Д'Аннунцио. «Гусиный шаг» был труден и утомителен и мог выглядеть просто нелепо, если исполнение его не было совершенным. Критика этого нововведения, как и утверждение, что итальянский «гусиный шаг» — всего лишь жалкая копия немецкого, — приводили Муссолини в бешенство. Когда же и король вслед за другими стал утверждать подобное, то дуче, обращаясь к Чиано, презрительно заметил: «Не моя вина, что король физически уже не более чем холостой патрон. Вполне естественно, что он не в состоянии выполнить даже один „римский шаг“ без того, чтобы не выглядеть смешным. Ему не нравится это по той причине, по которой он не любит ездить верхом — чтобы взобраться на лошадь, он должен использовать лестницу». «Мне понятно теперь, — заявил однажды дуче, попрактиковав „гусиный шаг“, — что эта маленькая жалкая развалина никогда не сможет промаршировать подобным образом на параде; но это уже не имеет никакого значения. Я избавлюсь от этого старика. Ход истории будет изменен в одну ночь». Растущее возмущение Муссолини против короля объяснялось еще и тем, что Виктор-Эммануил III недолюбливал немцев и не скрывал этого от своего окружения, неоднократно выражая свое неудовольствие по поводу укрепления дружеских связей между Италией и Рейхом. «Монархия, — рассерженно решил Муссолини, — стала бесполезной государственной надстройкой». Когда ему сказали, что король также высказался против введения в армии римского приветствия, Муссолини буквально взорвался от негодования. «Нужно обладать моим терпением, — заявил он, — и дальше тащить за собой этот груз. Монархия не сделала для режима ничего. Но я немного подожду, королю семьдесят лет и я надеюсь, что природа придет мне на помощь».
Но более тревожным следствием возраставшей дружбы Муссолини с Германией, чем введение «гусиного шага» и римского приветствия в армии, стало насаждение в стране антисемитизма, который, однако, так и не привился на итальянской почве. Заявление некоторых весьма известных представителей университетской профессуры, опубликованное в фашистской прессе в июле 1938 года, содержание которого сводилось к тому, что итальянцы являлись нордическими арийцами, чья кровь не подвергалась смешению со времен ломбардского нашествия, было встречено повсеместно с насмешкой, как оно того и заслуживало. Но три месяца спустя фашистский Великий совет одобрил программу расового законодательства. Смешанные браки с представителями неарийской расы — термин, который никогда точно не расшифровывался — неукоснительно запрещались без соответствующего на то разрешения министерства внутренних дел;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124