Также поступали тревожные сигналы о немецких сообществах, возникавших в ряде крупных итальянских городов, планах военной оккупации страны с последующим созданием марионеточного правительства во главе с рабски преданным германофилом Роберто Фариначчи.
Месяц за месяцем отношения между Италией и Германией все более ухудшались. Поводов для разногласий становилось все больше. В их перечне находились: унизительное обхождение с итальянскими рабочими в немецких трудовых лагерях; возмущение в Италии, вызванное вывозом в Рейх большого количества произведений искусства; отказ итальянцев вести себя иначе, чем «чрезвычайно вяло, — как писал Геббельс в своем дневнике, — по отношению к евреям»; упорное нежелание Гитлера проводить бескомпромиссную политику в отношении Франции, чьи владения в Средиземном море оставались постоянным раздражителем и давали Муссолини повод при каждом удобном случае жаловаться на немцев, продемонстрировавших типичное недомыслие, когда они не «оккупировали всю Францию после подписания перемирия». Довершали дело претензии немцев, — особенно Геринга, чей тон приводил Муссолини в бешенство, а позднее к нему присоединился и Гитлер, выразивший их в письменной форме. Их существо заключалось в том, что если бы не нападение Италии на Грецию, то Испания вступила бы в войну на стороне Германии, что имело бы результатом скорое падение Гибралтара. Все это, в конце концов, привело Муссолини к неприятному выводу о том, что если их отношения и дальше будут развиваться в таком же духе, то Италии вскоре придется «выступить против немцев, исходя из соображений чести и исторической справедливости». Подобные горькие признания стали обычным делом. Поочередно изливая свой гнев то на немцев, уже зараженных «микробами краха», и их «бессмысленное варварство», то на свой собственный народ за «проявление мягкосердечия, подрывающего боевой дух и разлагающего общество», дуче все чаще терял контроль над собой, давая волю вспышкам негодования, которые стали столь же регулярными, как и неожиданная смена настроения. Дуче мог критиковать Франко, обвиняя его в неблагодарности, а на следующий день он восхвалял его за неуступчивую позицию, занятую несмотря на давление Германии; поворчав вечером по поводу мрачных пророчеств о перспективах дальнейшего хода войны, наутро он благосклонно выслушивал заверения своих более самонадеянных советников в ее благоприятном исходе, совершенно искренне рассуждая «самым оптимистичным тоном, — как писал Чиано, — о будущих победах, о возможностях перехода итальянской армии в наступление и исправлении положения дел в Африке». Дуче, казалось, не просто заблуждался, но уже не был в состоянии осознать собственную непоследовательность. Его угроза начать войну против Германии буквально через несколько дней сменялась подтверждением «его решения до конца быть вместе с Германией». В какой-то момент Роммель мог оказаться «сумасшедшим», а в другой — «одним из величайших полководцев нашего времени».
После лета 1942 года Муссолини редко показывался на публике, а когда он все же это делал, то потрясенный народ смотрел на него с чувством явного сожаления. Он выдвигал вперед челюсть и широко пялил глаза, изображая мрачное благородство, которое он любил демонстрировать перед фотокорреспондентами, но его лицо уже потеряло тот облик искренней живости, который когда-то делал дуче таким обаятельным. Еще в 1939 году Самнер Веллс беседовал с дуче, уже тогда выглядевшим «лет на пятнадцать старше его действительного возраста. Он был массивен и статичен и лишен какой-либо живости. Он двигался тяжелой, почти слоновьей походкой; казалось, что каждый шаг ему дается с трудом. Он был слишком полным для своего роста, а его лицо в состоянии покоя выглядело одутловатым. Его коротко остриженные волосы были белоснежно седыми». Через месяц после визита Веллса в Рим новый секретарь фашистской партии, Этторе Мути, также был потрясен, увидев дуче таким постаревшим и изможденным. Чиано тоже был обеспокоен видом дуче, но успокаивал себя мыслью о том, что «нынешнее состояние дуче объясняется временным стечением обстоятельств».
Чиано ошибался. К лету 1942 г. два года войны настолько подточили здоровье Муссолини, что один из его докторов стал сомневаться в том, что он долго протянет. «Так или иначе, — высказалась одна из дам, которая видела дуче на вилле Торлония в конце того же лета, — но он более не выглядел живым существом. Я словно видела перед собой карикатуру на человека — даже, скорее, труп».
Часть III
Падение колосса
Глава первая
«ВОЙНА ИДЁТ ВСЕ ХУЖЕ…»
23 октября 1942 — 23 января 1943
Судьба! Только споткнувшись, государственные деятели вспоминают о судьбе.
К осени 1942 года, после более чем двух лет ненавистной войны, по всей Италии широко распространились оппозиционные настроения по отношению к Германии и фашистскому режиму. Ежедневно в Риме и Милане арестовывали интеллигенцию, в Неаполе и на Сицилии — рабочих. Забастовки превратились в повсеместное и обычное явление и часто полиция была вынуждена стрелять над головами возбужденных демонстрантов, чей пыл могли остудить только полицейские пули. Социалисты в Генуе, коммунисты в Турине печатали листовки, срывали со стен и заборов фашистские плакаты, наклеивая вместо них призывы к свободе и миру. Газеты нефашистской ориентации осторожно поддерживали оппозицию, разжигали в людях недовольство, сообщая на своих страницах о длинных очередях и других лишениях, хотя это было запрещено. Вскоре некоторые из них, включая «Oggi», были закрыты. Отпуск продуктов, в том числе хлеба, овощей, мяса, риса, яиц, был строго нормирован, однако полиция уже даже и не пыталась вмешиваться в операции черного рынка, который совсем вышел из-под ее контроля с тех пор, как правительство очередным непродуманным декретом снизило все цены на 20%.
На юге Италии тысячи крестьян находились на грани голодной смерти, по всей стране бедняки голодали, затягивая пояса на самую последнюю дырку, а Муссолини получил даже прозвище — «форо Муссолини», «дыра Муссолини» .
Это была его война, именно он ввергнул в нее страну, и немцы, маршировавшие повсюду, словно солдаты оккупационных войск, были его друзьями — но не друзьями этих бедняков. Надо сделать все что угодно, лишь бы только положить конец этой войне, — с мрачным юмором повторяли итальянцы популярную остроту, — в крайнем случае даже постараться ее выиграть. Однако большинство из них уже перестали думать о победе: эти люди ждали поражения с какой-то безнадежной безропотностью. Они слушали передачи Би-би-си в надежде услышать хотя бы намек на скорое поражение Италии в войне, что казалось уже вполне допустимым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Месяц за месяцем отношения между Италией и Германией все более ухудшались. Поводов для разногласий становилось все больше. В их перечне находились: унизительное обхождение с итальянскими рабочими в немецких трудовых лагерях; возмущение в Италии, вызванное вывозом в Рейх большого количества произведений искусства; отказ итальянцев вести себя иначе, чем «чрезвычайно вяло, — как писал Геббельс в своем дневнике, — по отношению к евреям»; упорное нежелание Гитлера проводить бескомпромиссную политику в отношении Франции, чьи владения в Средиземном море оставались постоянным раздражителем и давали Муссолини повод при каждом удобном случае жаловаться на немцев, продемонстрировавших типичное недомыслие, когда они не «оккупировали всю Францию после подписания перемирия». Довершали дело претензии немцев, — особенно Геринга, чей тон приводил Муссолини в бешенство, а позднее к нему присоединился и Гитлер, выразивший их в письменной форме. Их существо заключалось в том, что если бы не нападение Италии на Грецию, то Испания вступила бы в войну на стороне Германии, что имело бы результатом скорое падение Гибралтара. Все это, в конце концов, привело Муссолини к неприятному выводу о том, что если их отношения и дальше будут развиваться в таком же духе, то Италии вскоре придется «выступить против немцев, исходя из соображений чести и исторической справедливости». Подобные горькие признания стали обычным делом. Поочередно изливая свой гнев то на немцев, уже зараженных «микробами краха», и их «бессмысленное варварство», то на свой собственный народ за «проявление мягкосердечия, подрывающего боевой дух и разлагающего общество», дуче все чаще терял контроль над собой, давая волю вспышкам негодования, которые стали столь же регулярными, как и неожиданная смена настроения. Дуче мог критиковать Франко, обвиняя его в неблагодарности, а на следующий день он восхвалял его за неуступчивую позицию, занятую несмотря на давление Германии; поворчав вечером по поводу мрачных пророчеств о перспективах дальнейшего хода войны, наутро он благосклонно выслушивал заверения своих более самонадеянных советников в ее благоприятном исходе, совершенно искренне рассуждая «самым оптимистичным тоном, — как писал Чиано, — о будущих победах, о возможностях перехода итальянской армии в наступление и исправлении положения дел в Африке». Дуче, казалось, не просто заблуждался, но уже не был в состоянии осознать собственную непоследовательность. Его угроза начать войну против Германии буквально через несколько дней сменялась подтверждением «его решения до конца быть вместе с Германией». В какой-то момент Роммель мог оказаться «сумасшедшим», а в другой — «одним из величайших полководцев нашего времени».
После лета 1942 года Муссолини редко показывался на публике, а когда он все же это делал, то потрясенный народ смотрел на него с чувством явного сожаления. Он выдвигал вперед челюсть и широко пялил глаза, изображая мрачное благородство, которое он любил демонстрировать перед фотокорреспондентами, но его лицо уже потеряло тот облик искренней живости, который когда-то делал дуче таким обаятельным. Еще в 1939 году Самнер Веллс беседовал с дуче, уже тогда выглядевшим «лет на пятнадцать старше его действительного возраста. Он был массивен и статичен и лишен какой-либо живости. Он двигался тяжелой, почти слоновьей походкой; казалось, что каждый шаг ему дается с трудом. Он был слишком полным для своего роста, а его лицо в состоянии покоя выглядело одутловатым. Его коротко остриженные волосы были белоснежно седыми». Через месяц после визита Веллса в Рим новый секретарь фашистской партии, Этторе Мути, также был потрясен, увидев дуче таким постаревшим и изможденным. Чиано тоже был обеспокоен видом дуче, но успокаивал себя мыслью о том, что «нынешнее состояние дуче объясняется временным стечением обстоятельств».
Чиано ошибался. К лету 1942 г. два года войны настолько подточили здоровье Муссолини, что один из его докторов стал сомневаться в том, что он долго протянет. «Так или иначе, — высказалась одна из дам, которая видела дуче на вилле Торлония в конце того же лета, — но он более не выглядел живым существом. Я словно видела перед собой карикатуру на человека — даже, скорее, труп».
Часть III
Падение колосса
Глава первая
«ВОЙНА ИДЁТ ВСЕ ХУЖЕ…»
23 октября 1942 — 23 января 1943
Судьба! Только споткнувшись, государственные деятели вспоминают о судьбе.
К осени 1942 года, после более чем двух лет ненавистной войны, по всей Италии широко распространились оппозиционные настроения по отношению к Германии и фашистскому режиму. Ежедневно в Риме и Милане арестовывали интеллигенцию, в Неаполе и на Сицилии — рабочих. Забастовки превратились в повсеместное и обычное явление и часто полиция была вынуждена стрелять над головами возбужденных демонстрантов, чей пыл могли остудить только полицейские пули. Социалисты в Генуе, коммунисты в Турине печатали листовки, срывали со стен и заборов фашистские плакаты, наклеивая вместо них призывы к свободе и миру. Газеты нефашистской ориентации осторожно поддерживали оппозицию, разжигали в людях недовольство, сообщая на своих страницах о длинных очередях и других лишениях, хотя это было запрещено. Вскоре некоторые из них, включая «Oggi», были закрыты. Отпуск продуктов, в том числе хлеба, овощей, мяса, риса, яиц, был строго нормирован, однако полиция уже даже и не пыталась вмешиваться в операции черного рынка, который совсем вышел из-под ее контроля с тех пор, как правительство очередным непродуманным декретом снизило все цены на 20%.
На юге Италии тысячи крестьян находились на грани голодной смерти, по всей стране бедняки голодали, затягивая пояса на самую последнюю дырку, а Муссолини получил даже прозвище — «форо Муссолини», «дыра Муссолини» .
Это была его война, именно он ввергнул в нее страну, и немцы, маршировавшие повсюду, словно солдаты оккупационных войск, были его друзьями — но не друзьями этих бедняков. Надо сделать все что угодно, лишь бы только положить конец этой войне, — с мрачным юмором повторяли итальянцы популярную остроту, — в крайнем случае даже постараться ее выиграть. Однако большинство из них уже перестали думать о победе: эти люди ждали поражения с какой-то безнадежной безропотностью. Они слушали передачи Би-би-си в надежде услышать хотя бы намек на скорое поражение Италии в войне, что казалось уже вполне допустимым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124