Это спокойствие, это онемение души помогло ей оглянуться назад, на последние недели, включая трудные часы, проведенные под землей, когда она спускалась в забои «Калинового». Предложение Роберта… как бы распахнуло дверь, впуская воспоминания о Конноре. Сегодня вечером она поверила, что сможет вынести их.
Весь фокус состоял в том, чтобы взглянуть на историю их любви со стороны, как на приключившуюся с кем-то другим, и попытаться извлечь из нее урок. Превратить из мучительного, разрушительного эпизода своей жизни в нечто позитивное. Она сумела пережить эту неприятную историю. Ей удалось сохранить свое общественное лицо, что явилось настоящим чудом; вспоминая риск, которому подвергалась, Софи понимала, что легко могла сойти с ума. Теперь она смотрела на случившееся как на болезнь, период помутнения разума, когда она настолько ослепла, что не видела опасности разоблачения, – и все это ради человека, который не стоил ее.
Конечно, у нее много недостатков, и благодаря Коннору она ясно увидела в себе немало новых. Но он гораздо хуже. Он лгал ей со дня их первой встречи. Если быть честной, он не соблазнял, но, безусловно, предал ее. Пойдя на то, чтобы выдать себя за другого, допустив, что подобный маскарад может быть морально оправдан, – хотя одного этого более чем достаточно, мрачно подумала она, – он еще совершил ужасный грех, позволив развиться их интимным отношениям. Может, не устояв, она тоже согрешила, но по крайней мере с ее стороны это была подлинная любовь, подлинная страсть. Она принесла в жертву все, включая добродетель и незапятнанную репутацию, потому что считала, что действительно любит его. У него не было такого оправдания, ибо им руководили вожделение и коварство, и она никогда не сможет простить его. Она постарается больше не думать о нем – только о горьком уроке, который он ей преподал: не доверять мужчинам, не отдаваться им ни на каких условиях, кроме заключения брака. Будь живы ее мать или отец, она, может, знала бы об этом раньше. Ей следовало догадаться самой, ведь ей уже двадцать три. Но теперь она научена горьким опытом.
Она долго лежала без слез, но с печалью в душе, следя за игрой теней на потолке. Может, предложение Роберта повернет ее жизнь в новом направлении. Пора попытаться опять стать счастливой. Но как это сделать? Она уже не такая легкомысленная и даже уже не девушка. Коннор Пендарвис украл у нее юность и сделал ее осторожной и подозрительной женщиной. Печальной женщиной, хотя она всеми силами старалась не поддаваться грусти. Она чувствовала себя старой и усталой, душа была опустошена, и приходилось постоянно быть начеку, чтобы не дать воли воспоминаниям, которые то и дело прорывали ее слабую защиту и переносили в прошлое. Она видела его в саду роз, сидящего с котом на коленях и гладящего его лоснящуюся черную шерстку. Видела улыбку, освещавшую его лицо, когда она говорила что-то забавное. Однажды он рассказал ей дурацкий анекдот о корнуолльце, валлийце и шотландце, и они оба смеялись до слез. Это были коварные воспоминания, они разрывали сердце и заставляли плакать.
Как ей освободиться от гнета печали и сожалений? Когда боль наконец утихнет и сможет ли она жить как прежде? Временами Софи помогала ненависть к нему; как за спасательный круг ухватилась она за убеждение, что он – чудовище, и отвергала даже самое слабое желание увидеть в его поступках хоть что-нибудь, оправдывающее его. Это был единственный выход из положения. Истина не имела значения; главное было выжить. В данный момент она находила силы в том, что делала из Коннора смертельного врага. Демонизировала его. Это не очень у нее получалось, но в этом было сейчас ее единственное спасение.
На другой день было воскресенье. Она опоздала в церковь и потому села в задних рядах, а не на привычном месте впереди у окна. Для конца августа было чересчур жарко и душно; проповедь, которую читал Кристи, была превосходна, но затянута. Уже потом она сообразила, что признаки этого появились раньше, признаки, которые она должна была бы заметить и обратить на них внимание. Но тогда она отмахнулась от них, целиком погруженная в мучительные переживания.
От дурноты, которую она почувствовала в церкви, было не отмахнуться.
Только теперь до нее дошло, что она беременна.
* * *
Какой ужас! Страх сковал ее душу ледяными щупальцами, лишив способности думать и даже двигаться. Когда служба закончилась и она пришла в себя от обморока, случившегося у всех на глазах, Софи поплелась на кладбище и опустилась на колени у могилы отца. Она погрузила руки в прохладную траву на могиле, инстинктивно ища у него защиты, в отчаянной немой просьбе спасти ее. Если бы он только мог! Она не заметила, что плачет, пока не почувствовала, как на плечи ей легли ладони подошедшей Энни Моррелл.
– Прости меня, Софи… ты ничего не рассказываешь, но тот человек, который делает тебя такой несчастной, не мистер ли это Пендарвис?
Софи с таким пылом принялась это отрицать, что Энни перестала ее расспрашивать.
– Позову-ка я Кристи, – с беспокойством сказала Энни, поднимаясь с земли, но Софи потянула ее обратно.
– Пожалуйста, не надо! Просто побудь со мной. – Она не могла сейчас говорить ни с ним, ни с нею. Они были лучшими ее друзьями, но не было сил делиться с ними своим горем, так мучителен и глубок был ее стыд.
На другой день она пришла на рудник, и обычная рутина мелких дел и забот несколько отвлекла ее от безрадостных мыслей; помогло и самовнушение, что ничего особенного не случилось. Но, разговаривая с людьми – Дженксом, Диконом Пинни, кузнецом, с каждым из них, – она спрашивала себя; что он подумает, когда узнает? Осудит ли меня? Замолвит ли за меня доброе слово? На следующий день она опять едва не упала в обморок; хорошо еще, что она была одна в своем кабинете и быстро пришла в себя, посидев, уткнувшись головою в стол. Но она заметила, что ничего не может есть, совсем ничего, и сама мысль о еде вызывает у нее отвращение. Нормально ли это? Совета ни у кого нельзя было спросить, даже у доктора Гесселиуса. Во всяком случае, пока. Она была напугана, просто в панике, не могла заглянуть в будущее, ощущая лишь ужас настоящего мгновения. На другой день она была не в силах поехать на рудник.
Мысль о ребенке, такая невероятная поначалу, начала посещать ее, робкая, неуверенная, что ее тут же не прогонят. Софи всегда любила детей, всегда хотела, чтобы у нее они были… когда-нибудь. Но, боже, только не так! Должна быть радость, восторженное ожидание, смиренная уверенность, что создатель благословил тебя, – но единственное, что чувствовала Софи, это непреходящий ужас от сознания, что теперь-то наверняка погибла.
Насмешливое замечание Коннора, что ее заботит только одно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Весь фокус состоял в том, чтобы взглянуть на историю их любви со стороны, как на приключившуюся с кем-то другим, и попытаться извлечь из нее урок. Превратить из мучительного, разрушительного эпизода своей жизни в нечто позитивное. Она сумела пережить эту неприятную историю. Ей удалось сохранить свое общественное лицо, что явилось настоящим чудом; вспоминая риск, которому подвергалась, Софи понимала, что легко могла сойти с ума. Теперь она смотрела на случившееся как на болезнь, период помутнения разума, когда она настолько ослепла, что не видела опасности разоблачения, – и все это ради человека, который не стоил ее.
Конечно, у нее много недостатков, и благодаря Коннору она ясно увидела в себе немало новых. Но он гораздо хуже. Он лгал ей со дня их первой встречи. Если быть честной, он не соблазнял, но, безусловно, предал ее. Пойдя на то, чтобы выдать себя за другого, допустив, что подобный маскарад может быть морально оправдан, – хотя одного этого более чем достаточно, мрачно подумала она, – он еще совершил ужасный грех, позволив развиться их интимным отношениям. Может, не устояв, она тоже согрешила, но по крайней мере с ее стороны это была подлинная любовь, подлинная страсть. Она принесла в жертву все, включая добродетель и незапятнанную репутацию, потому что считала, что действительно любит его. У него не было такого оправдания, ибо им руководили вожделение и коварство, и она никогда не сможет простить его. Она постарается больше не думать о нем – только о горьком уроке, который он ей преподал: не доверять мужчинам, не отдаваться им ни на каких условиях, кроме заключения брака. Будь живы ее мать или отец, она, может, знала бы об этом раньше. Ей следовало догадаться самой, ведь ей уже двадцать три. Но теперь она научена горьким опытом.
Она долго лежала без слез, но с печалью в душе, следя за игрой теней на потолке. Может, предложение Роберта повернет ее жизнь в новом направлении. Пора попытаться опять стать счастливой. Но как это сделать? Она уже не такая легкомысленная и даже уже не девушка. Коннор Пендарвис украл у нее юность и сделал ее осторожной и подозрительной женщиной. Печальной женщиной, хотя она всеми силами старалась не поддаваться грусти. Она чувствовала себя старой и усталой, душа была опустошена, и приходилось постоянно быть начеку, чтобы не дать воли воспоминаниям, которые то и дело прорывали ее слабую защиту и переносили в прошлое. Она видела его в саду роз, сидящего с котом на коленях и гладящего его лоснящуюся черную шерстку. Видела улыбку, освещавшую его лицо, когда она говорила что-то забавное. Однажды он рассказал ей дурацкий анекдот о корнуолльце, валлийце и шотландце, и они оба смеялись до слез. Это были коварные воспоминания, они разрывали сердце и заставляли плакать.
Как ей освободиться от гнета печали и сожалений? Когда боль наконец утихнет и сможет ли она жить как прежде? Временами Софи помогала ненависть к нему; как за спасательный круг ухватилась она за убеждение, что он – чудовище, и отвергала даже самое слабое желание увидеть в его поступках хоть что-нибудь, оправдывающее его. Это был единственный выход из положения. Истина не имела значения; главное было выжить. В данный момент она находила силы в том, что делала из Коннора смертельного врага. Демонизировала его. Это не очень у нее получалось, но в этом было сейчас ее единственное спасение.
На другой день было воскресенье. Она опоздала в церковь и потому села в задних рядах, а не на привычном месте впереди у окна. Для конца августа было чересчур жарко и душно; проповедь, которую читал Кристи, была превосходна, но затянута. Уже потом она сообразила, что признаки этого появились раньше, признаки, которые она должна была бы заметить и обратить на них внимание. Но тогда она отмахнулась от них, целиком погруженная в мучительные переживания.
От дурноты, которую она почувствовала в церкви, было не отмахнуться.
Только теперь до нее дошло, что она беременна.
* * *
Какой ужас! Страх сковал ее душу ледяными щупальцами, лишив способности думать и даже двигаться. Когда служба закончилась и она пришла в себя от обморока, случившегося у всех на глазах, Софи поплелась на кладбище и опустилась на колени у могилы отца. Она погрузила руки в прохладную траву на могиле, инстинктивно ища у него защиты, в отчаянной немой просьбе спасти ее. Если бы он только мог! Она не заметила, что плачет, пока не почувствовала, как на плечи ей легли ладони подошедшей Энни Моррелл.
– Прости меня, Софи… ты ничего не рассказываешь, но тот человек, который делает тебя такой несчастной, не мистер ли это Пендарвис?
Софи с таким пылом принялась это отрицать, что Энни перестала ее расспрашивать.
– Позову-ка я Кристи, – с беспокойством сказала Энни, поднимаясь с земли, но Софи потянула ее обратно.
– Пожалуйста, не надо! Просто побудь со мной. – Она не могла сейчас говорить ни с ним, ни с нею. Они были лучшими ее друзьями, но не было сил делиться с ними своим горем, так мучителен и глубок был ее стыд.
На другой день она пришла на рудник, и обычная рутина мелких дел и забот несколько отвлекла ее от безрадостных мыслей; помогло и самовнушение, что ничего особенного не случилось. Но, разговаривая с людьми – Дженксом, Диконом Пинни, кузнецом, с каждым из них, – она спрашивала себя; что он подумает, когда узнает? Осудит ли меня? Замолвит ли за меня доброе слово? На следующий день она опять едва не упала в обморок; хорошо еще, что она была одна в своем кабинете и быстро пришла в себя, посидев, уткнувшись головою в стол. Но она заметила, что ничего не может есть, совсем ничего, и сама мысль о еде вызывает у нее отвращение. Нормально ли это? Совета ни у кого нельзя было спросить, даже у доктора Гесселиуса. Во всяком случае, пока. Она была напугана, просто в панике, не могла заглянуть в будущее, ощущая лишь ужас настоящего мгновения. На другой день она была не в силах поехать на рудник.
Мысль о ребенке, такая невероятная поначалу, начала посещать ее, робкая, неуверенная, что ее тут же не прогонят. Софи всегда любила детей, всегда хотела, чтобы у нее они были… когда-нибудь. Но, боже, только не так! Должна быть радость, восторженное ожидание, смиренная уверенность, что создатель благословил тебя, – но единственное, что чувствовала Софи, это непреходящий ужас от сознания, что теперь-то наверняка погибла.
Насмешливое замечание Коннора, что ее заботит только одно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103