Ровно в четыре часа я был у двери нотариуса.
Подозвав какого-то бродягу, я дал ему монету за то, чтобы он посмотрел за моей лошадью, а сам прошел в контору.
Увидев меня, клерк живо вскочил и открыл дверь кабинета.
Я застал метра Бланшара за тем же столом и тем же соответствующим его должности занятием.
— Ну, сударь, как там папаша Дюбуа?.. — спросил я.
— Сударь, папаша Дюбуа согласился, но он просит еще сто франков на булавки для своей маленькой племянницы.
— Я дам ему еще триста франков, — ответил я, — при условии, что эти деньги останутся у вас и вы вернете их девушке с процентами, когда ей исполнится восемнадцать лет или в день ее бракосочетания.
— Папаша Дюбуа очень огорчится, — заметил метр Бланшар с улыбкой.
— Да, я понимаю: он рассчитывал оставить сто франков на булавки себе.
— Это вполне естественно, — произнес нотариус.
— Я не совсем с вами согласен, но это не столь важно. Купчая готова?
— Вот она, подпись продавца уже стоит. Я взялся за перо.
— Погодите, сударь, — сказал метр Бланшар, — согласно закону, купчая должна читаться по частям, иначе она может быть признана недействительной.
Он прочел мне весь текст документа. Естественно, в нем шла речь о трех тысячах франках.
В то время как нотариус читал, я достал из кармана три банковских билета на общую сумму в тысячу экю и положил их на стол.
Когда чтение было закончено, я подписал договор.
Оставалось рассчитаться с нотариусом.
Его вознаграждение вместе с государственной пошлиной составило восемьдесят франков.
Я дал метру Бланшару стофранковую купюру, оговорив, что лишние двадцать франков причитаются бедолаге, заменявшему нотариусу целый штат.
После этого метр Бланшар хотел вручить мне ключи от дома.
Однако я попросил его оставить их у себя до моего следующего приезда и поклонился на прощание.
Выйдя из конторы, я увидел, что моего коня стережет уже не бродяга, а какой-то ребенок. Когда малыш подполз ко мне на коленях, я хотел взять у него поводья, но он спросил на местном наречии:
— Ента твоя лошадка?
— Да, ента моя, — ответил я, пытаясь подражать ему.
— Чем докажешь? — спросил малыш, прижимая к себе поводья.
Я позвал нотариуса и попросил его заверить сторожа, что лошадь действительно принадлежит мне.
Метр Бланшар подтвердил это, и я вновь обрел своего скакуна. Ребенок же заработал сто су.
— Теперь, — заявил он, — дядя может забрать лошадку, я сдержал обещание.
Я обернулся к нотариусу и сказал:
— Очевидно, этот человечек станет достойным клиентом вашего преемника. Я вернулся в гостиницу, оставил там коня Альфреда на попечение прислуги и в пять часов выехал в Лизьё в наемном экипаже, следовавшем из Кана.
Через день я вернулся в Эврё, как и обещал своему другу.
X
Две недели спустя я снова оказался в гостинице «Золотой лев».
На этот раз я приехал в Берне на свадьбу Грасьена и Зои. Жених жил здесь у столяра папаши Гийома, обосновавшегося на Большой улице.
Что касается невесты, ее домом было поместье Шамбле, о местоположении которого говорилось выше. (Зоя последовала сюда за своей молочной сестрой.)
Графиня лично занималась туалетом невесты, и именно из поместья должно было начаться свадебное шествие новобрачной.
На триста франков, остававшихся после покупки Жана Пьера, Грасьен заказал обед в «Золотом льве». Супруг г-жи де Шамбле разрешил ей присутствовать на свадьбе, но сам не нашел нужным явиться на праздник, очевидно расценивая это как повинность.
Грасьен явился ко мне, как только я прибыл.
Госпожа де Шамбле и Зоя приехали в Берне накануне дня бракосочетания.
Я договорился с хозяином гостиницы, чтобы он отправил в Жювиньи карету от имени г-жи де Шамбле и привез мать Зои.
Я сделал эти распоряжения, а также попросил передать Жозефине сто франков на мелкие расходы, так как понимал, что старушка жаждет увидеть свою «крошку», как она называла графиню, и после случая со сбором пожертвований сомневался, что графиня сможет доставить своей кормилице такое удовольствие. Одновременно я написал Жозефине, что экипаж прислал ей новый владелец поместья и попросил не выдавать меня — пусть все думают, что мать невесты приехала за собственный счет.
Я смог еще раз повторить старушке все эти указания, так как она прибыла из Жювиньи за час до приезда из Эврё г-жи де Шамбле и Зои.
Таким образом, когда они оказались в поместье, Зоя увидела там свою мать, а графиня — кормилицу.
Вечером я пошел прогуляться к церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр.
Я не видел г-жу де Шамбле с того самого дня, когда она дала мне кольцо для деревенских погорельцев. Конечно, я не продал это кольцо ювелиру из Эврё, как Вы понимаете, а лишь оценил его, чтобы сделать соответствующий взнос, и теперь носил украшение на шее на золотой венецианской цепочке, тонкой и гибкой, как шелковая нить.
Хотя я не надеялся увидеть графиню, ноги сами понесли меня в сторону ее дома.
Выйдя из города на закате, я прошел вдоль берега Шарантона и через несколько минут оказался у подножия лестницы, ведущей к церкви.
Поднявшись по лестнице, я увидел маленькое кладбище, настоящее сельское кладбище, такое же заброшенное и печальное, как в стихах Грея.
При свете лучей заходящего солнца, вытянутых и сверкающих, как огненные пики, я прочел несколько надгробных надписей, говоривших о скромности покойных и простодушии живых.
Затем я вошел в церковь.
Я не ожидал кого-нибудь там встретить, но ошибся: в отдалении молилась какая-то женщина.
При виде этой фигуры, лица которой я не мог рассмотреть, так как его скрывали складки длинной шали, я вздрогнул.
Внутренний голос прошептал мне: «Это она!»
Я остановился как вкопанный и приложил руку к груди.
Мне нечем было дышать.
Собравшись не с силами, а с духом, я прошел в один из самых темных уголков церкви и встал, прислонившись к колонне, соседней с той, что была увенчана мраморной ракушкой со святой водой.
Оттуда я стал смотреть на г-жу де Шамбле.
Один из последних солнечных лучей, при свете которых я только что читал эпитафии, проник сквозь окно церкви, упал на позолоченный нимб некоего святого и озарил молодую женщину сиянием, словно существо, уже переставшее принадлежать этому миру.
Однако, как я уже говорил, день клонился к закату, и луч становился все бледнее и бледнее, пока совсем не угас.
И тут мое сердце сжалось; мне показалось, что луч, отнятый у г-жи де Шамбле ревнивым небом, это ее душа, которая была ненадолго сослана в наш мир и вскоре должна вернуться в свой отчий дом — обитель Божью…
Теперь графиню освещали только сероватые отблески заката. Я понял по одному из ее движений, что она сейчас закончит молиться.
Невольно мне вспомнились строчки из «Гамлета»:
Nymph, in thy orisons,
Be all my sins remember'd.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116