Да, комната у него маленькая, зато он ни с кем ее не делит. А она делит с матерью и Роуз, и когда они собираются там все трое, как говорится, даже для кошки места не найдется. Во всем доме ни дюйма свободного пространства. Внизу была единственная комната, так сказать, на все случаи, общая. В отличие от большинства домов на Бексайд-стрит здесь были постланы ковры; одна дверь выходила к короткой, с крутыми поворотами лестнице, ведущей в спальни, вторая – к лестнице в подвальный этаж, а еще одна – просто на улицу. Одну стену почти полностью занимала кухонная плита, очень большая, черная, служившая одновременно и для приготовления пищи, и для обогрева. Постель отца была расположена в другой части комнаты, у единственного окна. Ручная швейная машина практически не сходила со стола.
– Даже если бы ты имел студию, покоя и тишины у тебя бы не прибавилось, – сухо проговорила Нина, слегка касаясь на ходу кончиками пальцев верхушек высокой травы. – Либо Дженни Уилкинсон помогает Роуз стирать в подвале, причем хохочет во все горло, громко болтает и расплескивает воду по всему полу, либо мамаша Дженни сплетничает с мамой на крыльце, либо Альберт Поррит сидит возле отца и болтает, не закрывая рта.
Ноуэл в ответ испустил страдальческий стон. Он не особо сетовал по поводу невысокого уровня развития Дженни Уилкинсон или ее матушки, Альберта Поррита и его сына Микки, а также других гостей из числа соседей, сменявших друг друга у них в доме. Он не мог привыкнуть к тому, что дом этот превратился в проходной двор. На Джесмонд-авеню проявления дружеских чувств ограничивались разговорами на улице или в местных магазинах, а когда людей приглашали в дом, они обычно стучались, прежде чем войти. На Бексайд-стрит никто не стучался в дверь. На Бексайд-стрит двери никогда не запирались, а в хорошую погоду были просто приоткрыты или даже распахнуты настежь.
– Как странно, – начал он задумчиво. – Подумай, как странно, что ма, выросшая в таком огромном доме, как Крэг-Сайд, легко приспособилась к шитью и жизни в фабричном коттедже размером с кроличий садок.
Они дошли до того места на берегу реки, где деревья росли у самой воды, и Нина остановилась. Дальше она не намеревалась идти. Если Ноуэл хочет дошагать до Аллертона, пусть дальше делает это один.
– Мама счастлива, если счастлив отец, – сказала Нина, – и она понимает, что ему лучше жить на Бексайд-стрит, – ведь ты, я и Роуз по-прежнему посещаем школу искусств, а останься мы на Джесмонд-авеню, ему только и пришлось бы дожидаться каждый день, когда мы вернемся с работы на фабрике.
Ноуэл никак не отозвался на ее слова. Непохоже, что Нина стала столь прозаичной, однако она высказала правду, от которой не отмахнешься просто так, и напомнила себе самой, ради чего следует терпеть их нынешние условия существования. Ноуэл еще глубже засунул руки в карманы фланелевых брюк, и тут ему в голову пришла мысль, полностью захватившая его внимание. Почему бы, вместо того чтобы просто терпеть условия существования на Бексайд-стрит, не заработать на них? Почему не запечатлеть улицу и ее обитателей на полотне? Используя при этом технику экспрессионизма?
– О Боже ты мой! Ты слушаешь меня или я разговариваю сама с собой? – возмутилась Нина, второй раз спросив брата, знает ли он, что человек, заменивший их отца у Латтеруорта, пригласил Роуз в их художественную мастерскую, чтобы она приглядывалась к работе.
Ноуэл, возбуждение которого росло с каждой секундой, вынул руки из карманов. У него есть подготовленный холст, и он знает, что на нем изобразить.
– Ты разговариваешь сама с собой, – заявил он с братской прямотой. – Прости меня, Нина, но я должен идти. – Он попятился от нее по траве, усеянной маргаритками. – Мне нужно кое-что сделать. И сделать прямо сейчас, немедленно!
Без дальнейших объяснений Ноуэл развернулся и припустился бегом по берегу в сторону Бычьего брода.
Нина произнесла словцо, которое однажды сорвалось у Микки Поррита, когда он считал, что никто его не слышит. И опустилась на траву без всякой грации, что было для нее абсолютно нехарактерно. Плохи дела, по-настоящему плохи. Хоть Ноуэл и не жалует жизнь на Бексайд-стрит, она его не особо беспокоит. Ничто его не беспокоит, поскольку он может заниматься живописью.
Ну а Роуз… Нина резким движением сорвала маргаритку. Роуз чувствует себя на Бексайд-стрит счастливее, чем когда бы то ни было на Джесмонд-авеню. Они с Дженни Уилкинсон неразлучны, и обе крепко подружились с Микки Порритом, хотя она, Нина, ни разу не смогла вытянуть из этого парня ни слова. Собственно говоря, цель Роуз вполне достижима, даже при местожительстве на Бексайд-стрит. Художник, занявший место их отца у Латтеруорта, много лет работал с Лоренсом и питал к нему величайшее уважение. Через этого человека поддерживается контакт с Латтеруортом, и приглашение Роуз в художественную мастерскую для ознакомления с делом – прямое указание на то, что после окончания школы искусств она сможет занять там определенное положение.
Роуз удачлива. А она, Нина, неудачница. Слезы жалости к себе навернулись Нине на глаза. В отличие от Роуз у нее нет друзей. Она порвала все свои прежние дружеские связи, потому что не могла бы пережить унижения, если бы кто-то из друзей навестил ее на Бексайд-стрит. По той же самой причине она не заводила новых друзей. И у нее нет друзей на Бексайд-стрит, потому что с обитателями этой улицы у нее не может быть ничего общего, а если бы и было, то любая подобная дружба послужила бы признанием того, что она принадлежит к их кругу, а этого она не допустит никогда!
Обхватив руками колени, Нина прижала их к груди. Если бы Ноуэл не удрал от нее так бесцеремонно, она бы рассказала ему, что их кузены и кузина в настоящее время, именно сейчас, радуются совершенно иному образу жизни, пребывая в Лондоне. На новом стадионе «Уайт-Сити» начались Олимпийские игры, и, как сообщил «Брэдфорд обсервер», мистер Калеб Риммингтон с внуками присутствует на них.
«Не со всеми своими внуками», – подумала Нина, прочитав это сообщение, и с грустью попыталась представить, в каком отеле остановились Риммингтоны. Наверное, в самом лучшем, быть может, даже в отеле «Ритц».
– Идиот, – выругалась она, мучаясь несправедливостью происходящего, и повторила несколько раз с яростью, которая потрясла бы даже Микки: – Идиот, идиот, идиот!
Герти Грэм, соседка весьма плотного сложения, проживающая прямо напротив номера двадцать шесть, та самая, что во время первого визита Лиззи на Бексайд-стрит указала ей, в каком доме живут Уилкинсоны, опустила свое увесистое тело в кресло, в свое время украшавшее со вкусом обставленную гостиную на Джесмонд-авеню.
– Ничего нет лучше, чем чашечка хорошего чаю, – обратилась она к Лоренсу, в то время как Лиззи отложила в сторону шитье и направилась в подвал наполнить водой чайник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Даже если бы ты имел студию, покоя и тишины у тебя бы не прибавилось, – сухо проговорила Нина, слегка касаясь на ходу кончиками пальцев верхушек высокой травы. – Либо Дженни Уилкинсон помогает Роуз стирать в подвале, причем хохочет во все горло, громко болтает и расплескивает воду по всему полу, либо мамаша Дженни сплетничает с мамой на крыльце, либо Альберт Поррит сидит возле отца и болтает, не закрывая рта.
Ноуэл в ответ испустил страдальческий стон. Он не особо сетовал по поводу невысокого уровня развития Дженни Уилкинсон или ее матушки, Альберта Поррита и его сына Микки, а также других гостей из числа соседей, сменявших друг друга у них в доме. Он не мог привыкнуть к тому, что дом этот превратился в проходной двор. На Джесмонд-авеню проявления дружеских чувств ограничивались разговорами на улице или в местных магазинах, а когда людей приглашали в дом, они обычно стучались, прежде чем войти. На Бексайд-стрит никто не стучался в дверь. На Бексайд-стрит двери никогда не запирались, а в хорошую погоду были просто приоткрыты или даже распахнуты настежь.
– Как странно, – начал он задумчиво. – Подумай, как странно, что ма, выросшая в таком огромном доме, как Крэг-Сайд, легко приспособилась к шитью и жизни в фабричном коттедже размером с кроличий садок.
Они дошли до того места на берегу реки, где деревья росли у самой воды, и Нина остановилась. Дальше она не намеревалась идти. Если Ноуэл хочет дошагать до Аллертона, пусть дальше делает это один.
– Мама счастлива, если счастлив отец, – сказала Нина, – и она понимает, что ему лучше жить на Бексайд-стрит, – ведь ты, я и Роуз по-прежнему посещаем школу искусств, а останься мы на Джесмонд-авеню, ему только и пришлось бы дожидаться каждый день, когда мы вернемся с работы на фабрике.
Ноуэл никак не отозвался на ее слова. Непохоже, что Нина стала столь прозаичной, однако она высказала правду, от которой не отмахнешься просто так, и напомнила себе самой, ради чего следует терпеть их нынешние условия существования. Ноуэл еще глубже засунул руки в карманы фланелевых брюк, и тут ему в голову пришла мысль, полностью захватившая его внимание. Почему бы, вместо того чтобы просто терпеть условия существования на Бексайд-стрит, не заработать на них? Почему не запечатлеть улицу и ее обитателей на полотне? Используя при этом технику экспрессионизма?
– О Боже ты мой! Ты слушаешь меня или я разговариваю сама с собой? – возмутилась Нина, второй раз спросив брата, знает ли он, что человек, заменивший их отца у Латтеруорта, пригласил Роуз в их художественную мастерскую, чтобы она приглядывалась к работе.
Ноуэл, возбуждение которого росло с каждой секундой, вынул руки из карманов. У него есть подготовленный холст, и он знает, что на нем изобразить.
– Ты разговариваешь сама с собой, – заявил он с братской прямотой. – Прости меня, Нина, но я должен идти. – Он попятился от нее по траве, усеянной маргаритками. – Мне нужно кое-что сделать. И сделать прямо сейчас, немедленно!
Без дальнейших объяснений Ноуэл развернулся и припустился бегом по берегу в сторону Бычьего брода.
Нина произнесла словцо, которое однажды сорвалось у Микки Поррита, когда он считал, что никто его не слышит. И опустилась на траву без всякой грации, что было для нее абсолютно нехарактерно. Плохи дела, по-настоящему плохи. Хоть Ноуэл и не жалует жизнь на Бексайд-стрит, она его не особо беспокоит. Ничто его не беспокоит, поскольку он может заниматься живописью.
Ну а Роуз… Нина резким движением сорвала маргаритку. Роуз чувствует себя на Бексайд-стрит счастливее, чем когда бы то ни было на Джесмонд-авеню. Они с Дженни Уилкинсон неразлучны, и обе крепко подружились с Микки Порритом, хотя она, Нина, ни разу не смогла вытянуть из этого парня ни слова. Собственно говоря, цель Роуз вполне достижима, даже при местожительстве на Бексайд-стрит. Художник, занявший место их отца у Латтеруорта, много лет работал с Лоренсом и питал к нему величайшее уважение. Через этого человека поддерживается контакт с Латтеруортом, и приглашение Роуз в художественную мастерскую для ознакомления с делом – прямое указание на то, что после окончания школы искусств она сможет занять там определенное положение.
Роуз удачлива. А она, Нина, неудачница. Слезы жалости к себе навернулись Нине на глаза. В отличие от Роуз у нее нет друзей. Она порвала все свои прежние дружеские связи, потому что не могла бы пережить унижения, если бы кто-то из друзей навестил ее на Бексайд-стрит. По той же самой причине она не заводила новых друзей. И у нее нет друзей на Бексайд-стрит, потому что с обитателями этой улицы у нее не может быть ничего общего, а если бы и было, то любая подобная дружба послужила бы признанием того, что она принадлежит к их кругу, а этого она не допустит никогда!
Обхватив руками колени, Нина прижала их к груди. Если бы Ноуэл не удрал от нее так бесцеремонно, она бы рассказала ему, что их кузены и кузина в настоящее время, именно сейчас, радуются совершенно иному образу жизни, пребывая в Лондоне. На новом стадионе «Уайт-Сити» начались Олимпийские игры, и, как сообщил «Брэдфорд обсервер», мистер Калеб Риммингтон с внуками присутствует на них.
«Не со всеми своими внуками», – подумала Нина, прочитав это сообщение, и с грустью попыталась представить, в каком отеле остановились Риммингтоны. Наверное, в самом лучшем, быть может, даже в отеле «Ритц».
– Идиот, – выругалась она, мучаясь несправедливостью происходящего, и повторила несколько раз с яростью, которая потрясла бы даже Микки: – Идиот, идиот, идиот!
Герти Грэм, соседка весьма плотного сложения, проживающая прямо напротив номера двадцать шесть, та самая, что во время первого визита Лиззи на Бексайд-стрит указала ей, в каком доме живут Уилкинсоны, опустила свое увесистое тело в кресло, в свое время украшавшее со вкусом обставленную гостиную на Джесмонд-авеню.
– Ничего нет лучше, чем чашечка хорошего чаю, – обратилась она к Лоренсу, в то время как Лиззи отложила в сторону шитье и направилась в подвал наполнить водой чайник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64