– Я должен вернуться в Ханой, – терпеливо повторял Гэвин во время первого допроса. – Ханойские власти знают, кто я такой. Они дали мне разрешение на пребывание в Северном Вьетнаме.
– Где ваши документы? – потребовал офицер, ведущий допрос. – Где ваше разрешение?
– Я родственник полковника Дуонг Квинь Диня, офицера армии Северного Вьетнама, который погиб под бомбами, – настаивал Гэвин, пытаясь обуздать нараставший страх. – Я прибыл в Северный Вьетнам с заданием засвидетельствовать страдания вьетнамского народа и поведать о них миру.
Следователь недоверчиво посмотрел на него и позвонил в Ханой. Быстрого ответа ждать не приходилось, и Гэвина посадили в камеру.
«Не паникуй, – вновь и вновь внушал он себе, по мере того как подошел к концу первый час заключения, а за ним и второй. – Ханойские власти знают меня. Они прикажут вернуть меня в столицу. В Ханое мои неприятности закончатся».
Дверь камеры распахнулась.
– Выходите! – скомандовал офицер.
Гэвин вышел. Ни улыбок, ни извинений не последовало.
– Ханойские власти распорядились арестовать вас, – отрывисто произнес следователь. – Вас отвезут еще дальше на север и поместят с другими врагами нашей страны.
Оправдались самые дурные предчувствия, которыми Гэвин терзался с того мгновения, когда они попали под бомбы на Тропе Хо Ши Мина и ему показалось, что Динь погиб.
– Нет! – с нажимом произнес он. – Вы совершаете ошибку! Я нахожусь в Демократической Республике Вьетнам по приглашению! Я друг вашей страны!
– Вы австралиец, – безучастным голосом отозвался офицер. – У вас нет документов, нет разрешения.
– Я журналист! – заспорил Гэвин. – Я здесь для того, чтобы помогать Северному Вьетнаму!
Его протесты не привели ни к какому результату. Гэвина посадили в грузовик и повезли на север.
Его доставили в крохотный лагерь. Надежды встретить здесь американских летчиков вскоре исчезли. Все остальные заключенные были вьетнамцами. В камере Гэвина были только спальная циновка и ведро для нечистот. Гэвин старался держать себя в руках. Произошло недоразумение, и оно скоро разъяснится. Узнав о том, кто он, столичные власти немедленно отдадут приказ отпустить его на свободу.
Но такой приказ так и не поступил. Часы складывались в дни, дни – в недели. Двенадцать часов в сутки Гэвин проводил под открытым небом, работая вместе с другими заключенными на окрестных полях. В отличие от них он не испытывал на себе жестокого обращения, и это укрепляло его уверенность в том, что пленителям отлично известно, кто он такой и какое положение занимал в Ханое. Допросы прекратились. Создавалось впечатление, будто вьетнамцы знают о нем все, что хотели бы знать.
Лишенный возможности вести счет дням на бумаге, Гэвин принялся отмечать каждый прошедший день короткими штрихами на стенах камеры. Время от времени ему удавалось подслушать обрывки бесед охранников, но их разговоры почти всегда ограничивались рассуждениями о том, когда они получат очередной отпуск, и лишь изредка касались событий в мире.
Однажды Гэвин услышал, как охранники беседуют о крупной пацифистской демонстрации, прошедшей в Америке, а на следующий день откуда-то издалека до него донеслись звуки радио, передававшего антивоенную песню Джоан Баэз.
В промежутках ничего особенного не происходило. Лишь мучительная жара либо ледяной холод – в зависимости от времени года – и ежедневный изнурительный труд на полях.
В начале 1969 года Гэвин заболел малярией и потом почти год мучился приступами бредового забытья. Он не мог с уверенностью сказать, отметил ли очередной день царапиной на стене, а когда сознание прояснялось, терзался, не в силах припомнить, сколько лет крошке Гэвину.
Он уже не верил, что Габриэль все еще считает его живым. Да и с какой стати? Порой поздними ночами он гадал, поет ли она по-прежнему в «Черной кошке», и пытался вызвать в памяти ее образ, представить ее голос.
К концу года он получил первые крупицы официальных известий. Хо Ши Мин умер, и в Париже начались мирные переговоры.
Стена его камеры на всю длину и высоту была покрыта зарубками. Год следовал за годом. Охранники уже забыли о своей холодной вежливости и стали друзьями Гэвина – друзьями, которые держали его в неволе.
Когда Гэвину сообщили, что американские войска покинули Вьетнам, он не поверил. Разве это возможно? Разве могла война подойти к концу? В лагере до сих пор держали заключенных вьетнамцев. И он сам оставался в плену. Все здесь было по-прежнему, и Гэвин не мог представить, будто что-то может измениться.
Когда к нему пришел комендант лагеря и сказал, что его переводят в тюрьму ближе к Ханою, Гэвин испугался. Он не хотел расставаться со своими пожитками – с циновкой, с миской, из которой ел, с соломенной шляпой, которую ему выдали для защиты от солнца во время работы на полях.
Когда Гэвина заталкивали в кузов грузовика, который должен был разлучить его со всем, что стало родным и привычным, по его лицу текли слезы. Габи. Он должен думать о Габи. Он вспоминал о ней всякий раз, когда жизнь становилась невыносимой.
– Габи... – прерывающимся голосом произнес он, закрывая глаза исхудавшей рукой. – Ох, Габи... Габи!
Глава 31
С приближением Рождества Габриэль вновь начало овладевать уныние. Ей больше не удавалось завести полезных знакомств, узнать что-нибудь новое о Гэвине, и она почти лишилась надежд получить какие-либо сведения в будущем.
Прошло два с половиной года с тех пор, когда она в последний раз видела мужа. Порой она просыпалась глубокой ночью, охваченная ужасом оттого, что не может вспомнить его лицо, когда он смеялся, не может точно вспомнить его голос. Ее тело мучительно тосковало по ласке и любви. Лишь присутствие Серены помогло ей выдержать последний год, но больше у нее не было сил терпеть. Она отчаянно нуждалась в мужском обществе, мечтала о возможности немножко пококетничать, почувствовать себя женщиной, соблазнительной и желанной.
– Два с половиной года, – горестно шептала она в ночной темноте. – Ты простишь меня, любовь моя? Таким ли уж серьезным покажется тебе мое предательство?
Ответа не было. Габриэль знала, что, поменяйся они местами, Гэвин никогда бы ей не изменил. Ни за что. Это не в его характере. Почему же она готова сделать это? Не то чтобы отказаться от него и влюбиться в другого мужчину – такого она не сделает, это немыслимо. Ну а короткая интрижка? Так ли уж постыдна физическая измена? Габриэль ворочалась в постели, временами проваливаясь в беспокойный сон, но ответа на эти вопросы все не находила.
Накануне Рождества американскую и европейскую общины Сайгона охватило тревожное беспокойство. Еще свежо было в памяти Новогоднее наступление Вьетконга, и хотя представлялось маловероятным, что партизаны располагают достаточными силами для очередного вторжения в город, эту возможность нельзя было полностью исключать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81