И в то же время Улиана чувствовала, что хозяйкой в Вильне она не будет. И это угнетало самолюбивую княгиню, вдову великого литовца Ольгерда.
Вчера после бурного разговора с Ягайлой, убедившись, что ей не осилить упрямства сына, княгиня приняла монашество. Архимандрит Давид своими руками постриг ее…
Наконец ворота распахнулись.
В тишине спящего города раздался глухой топот всадников по доскам подъемного моста. За воинами тронулась тяжелая княжеская повозка на высоких колесах.
Улиана обернулась, посмотрела на замок, нашла глазами два небольших оконца своей опочивальни и тяжело вздохнула.
Скакавшие впереди верховые коптящими факелами освещали дорогу. Кони гулко били копытами скованную морозом землю.
Город спал. Окна домов были закрыты дубовыми ставнями. Только сонные ночные сторожа у гостиных подворьев да встревоженные вороны видели скромный отъезд великой княгини Улианы.
Совсем рассветалось, когда великий князь Ягайла с помятым лицом и набухшими мешками под глазами вышел на крыльцо. Все было готово к отъезду в Краков. Многочисленное добро погружено на телеги и крепко увязано веревками. Еще вчера двинулись в родные земли тысячи освобожденных из плена поляков. Телохранители и ближние бояре толпились на дворе, ожидая княжеского знака садиться в седла.
Великий князь не выспался и был не в духе. Он не пооберегся и встал с левой ноги. А ведь все удалось, как он хотел. Несколько дней шли переговоры с краковскими послами. Раздумавшись, Ягайла решил, по обычаю, отступиться от кое-каких обещаний, но не тут-то было: краковчане упорно держались на своем. На худой конец Ягайла хотел взять с собой любимую рабыню Сонку, но послы и здесь заупрямились, чем очень огорчили князя.
На семейном совете Ягайлу увещевал духовник, с ним ругались братья. Но он твердо вознамерился завладеть польской короной, и в конце концов пришлось согласиться на все условия краковских послов. Кое-кто из ближних бояр, мня себе выгоду, держал сторону великого князя.
Когда переговоры кончились, князь вспомнил прежние обиды от великого магистра Конрада Цольнера и велел послать ему приглашение на крестины и свадьбу. Ягайла знал, что его женитьба на польской королеве придется не по вкусу магистру, и заранее ликовал.
С письмом поскакал боярин Лютовер.
Мать, княгиня Улиана, не хотела и слышать о латинской вере. Слова сына ранили ее сердце, словно острые камни. О ее упрямство разбивались все доводы и уговоры краковских послов. Она наотрез отказалась благословить брак и грозила анафемой всему Ягайлову роду, если он изменит православной церкви.
— Не ты, а она должна принять твою веру! — исступленно кричала великая княгиня. — Не видано и не слыхано, чтобы великий князь свою веру менял! Не будет счастья тебе от жены, ни детей от нее…
Вчера Ягайла допоздна пировал, прощаясь с верными старыми друзьями и с любимой Сонкой. Он еще надеялся утром уговорить мать, выпросить у нее благословение. Проснувшись и узнав, что княгиня уехала, он пришел в бешенство и собственной рукой избил двух бояр, проспавших ее отъезд.
Грозные слова старой княгини не выходили у него из головы, и теперь он не прочь был помолиться, попросить у бога заступничества. Но у какого бога? От русского он отказался и боялся его мести, латинскую церковь еще не считал своей. Оставался старый Перкун и другие литовские боги, и князь подумал, что будет совсем не лишним задобрить их.
Наконец Ягайла сел на вороного жеребца. На дворе все зашевелились. Медленно двинулись бояре через крепостные ворота. Застучали тяжелые копыта, зазвенело оружие. На золотых шишаках засверкали лучи вставшего из-за леса солнца.
Когда великий князь, окружавшие его братья и ближние бояре проехали подъемный мост, из дверей языческого храма вышли старейшие жрецы в белых одеждах. Впереди шел Гринвуд в остроконечной шапке с золотым набалдашником. Жрец шатался от слабости — целую неделю он не прикасался к пище, умолял великого Перкуна о милосердии.
Постукивая посохом о замерзшую землю, Гринвуд вышел на дорогу. Он двигался с трудом, будто против сильного ветра, зацепляя ногами лежавшие на дороге камни. Когда князь приблизился, Гринвуд молча повалился на землю, охватив руками копыта Ягайлова жеребца.
— Смилуйся, великий князь, над своим народом, оставайся в стольном городе! — закричали на разные голоса жрецы. — Не езди в Краков, не крестись в латинскую веру! Перкун не хочет твоей женитьбы на польской королеве!
Встреча с жрецами не предвещала ничего хорошего. Не зная, как быть, Ягайла растерянно оглянулся. По обочинам дороги стал собираться народ. Князь Витовт потупил глаза, смотрели в землю братья и ближние бояре. Уткнувшись лицом в засохшую траву, застыли на коленях жрецы в белых одеждах.
Из языческого храма доносилось жалобное пение и позванивание маленьких серебряных колокольчиков. Курился синеватый дым жертвенного костра, попахивало паленым мясом.
— Я дарю Перкуну жеребца белой масти, — сказал князь, нагнувшись к лежавшему на земле Гринвуду, — ты слышишь? Конь совсем белый, как перо из ангельского крыла. Пусть только мне будет удача в пути.
Жрец даже не шевельнулся в ответ на слова князя. Народ молчал. На лицах ближних бояр был написан испуг.
— Смотри, великий князь! — неожиданно раздался из толпы тонкий девичий голос. — Священный дуб закрыл тебе путь!
Увидев тень священного дерева, упавшего через дорогу, Ягайла почувствовал испуг и заколебался. «Может быть, отложить поездку? — думал он. — День начался плохо. И еще эта тень, и жрецы… Худой, ох худой знак!»
На всякий случай он прикоснулся к браслету из черного конского волоса на правой руке, надетому от дурного глаза и наговора, и хотел повернуть коня.
В это время, словно угадав мысли князя, к нему подскакал в коричневой сутане, перепоясанной простой веревкой, настоятель францисканского монастыря отец Венедикт.
— Ваше величество, — обнажив редкие желтые зубы, сказал он, — не можно вам, будущему королю Польши, склонять голову перед поганской силой. Я пойду впереди и всемогущим крестом развею козни дьявола. За мной, ваше величество…
Подняв над головой двумя руками простой деревянный крест, францисканец скрипучим голосом стал выкликать заклинания, Ягайла, все еще колеблясь, чуть тронул поводья. Вороной конь осторожно переступил через неподвижное тело жреца.
— Князь литовский! — с трудом поднявшись на ноги, тихо произнес Гринвуд; его красную бороду в завитках, лицо, изрезанное морщинами, ярко освещало осеннее солнце. — Священный дуб больше не будет защищать землю предков. Я, последний криве-кривейте, сегодня принесу себя в жертву великому Перкуну…
Пронзительный голос францисканца, читавшего молитву, заглушил последние слова жреца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Вчера после бурного разговора с Ягайлой, убедившись, что ей не осилить упрямства сына, княгиня приняла монашество. Архимандрит Давид своими руками постриг ее…
Наконец ворота распахнулись.
В тишине спящего города раздался глухой топот всадников по доскам подъемного моста. За воинами тронулась тяжелая княжеская повозка на высоких колесах.
Улиана обернулась, посмотрела на замок, нашла глазами два небольших оконца своей опочивальни и тяжело вздохнула.
Скакавшие впереди верховые коптящими факелами освещали дорогу. Кони гулко били копытами скованную морозом землю.
Город спал. Окна домов были закрыты дубовыми ставнями. Только сонные ночные сторожа у гостиных подворьев да встревоженные вороны видели скромный отъезд великой княгини Улианы.
Совсем рассветалось, когда великий князь Ягайла с помятым лицом и набухшими мешками под глазами вышел на крыльцо. Все было готово к отъезду в Краков. Многочисленное добро погружено на телеги и крепко увязано веревками. Еще вчера двинулись в родные земли тысячи освобожденных из плена поляков. Телохранители и ближние бояре толпились на дворе, ожидая княжеского знака садиться в седла.
Великий князь не выспался и был не в духе. Он не пооберегся и встал с левой ноги. А ведь все удалось, как он хотел. Несколько дней шли переговоры с краковскими послами. Раздумавшись, Ягайла решил, по обычаю, отступиться от кое-каких обещаний, но не тут-то было: краковчане упорно держались на своем. На худой конец Ягайла хотел взять с собой любимую рабыню Сонку, но послы и здесь заупрямились, чем очень огорчили князя.
На семейном совете Ягайлу увещевал духовник, с ним ругались братья. Но он твердо вознамерился завладеть польской короной, и в конце концов пришлось согласиться на все условия краковских послов. Кое-кто из ближних бояр, мня себе выгоду, держал сторону великого князя.
Когда переговоры кончились, князь вспомнил прежние обиды от великого магистра Конрада Цольнера и велел послать ему приглашение на крестины и свадьбу. Ягайла знал, что его женитьба на польской королеве придется не по вкусу магистру, и заранее ликовал.
С письмом поскакал боярин Лютовер.
Мать, княгиня Улиана, не хотела и слышать о латинской вере. Слова сына ранили ее сердце, словно острые камни. О ее упрямство разбивались все доводы и уговоры краковских послов. Она наотрез отказалась благословить брак и грозила анафемой всему Ягайлову роду, если он изменит православной церкви.
— Не ты, а она должна принять твою веру! — исступленно кричала великая княгиня. — Не видано и не слыхано, чтобы великий князь свою веру менял! Не будет счастья тебе от жены, ни детей от нее…
Вчера Ягайла допоздна пировал, прощаясь с верными старыми друзьями и с любимой Сонкой. Он еще надеялся утром уговорить мать, выпросить у нее благословение. Проснувшись и узнав, что княгиня уехала, он пришел в бешенство и собственной рукой избил двух бояр, проспавших ее отъезд.
Грозные слова старой княгини не выходили у него из головы, и теперь он не прочь был помолиться, попросить у бога заступничества. Но у какого бога? От русского он отказался и боялся его мести, латинскую церковь еще не считал своей. Оставался старый Перкун и другие литовские боги, и князь подумал, что будет совсем не лишним задобрить их.
Наконец Ягайла сел на вороного жеребца. На дворе все зашевелились. Медленно двинулись бояре через крепостные ворота. Застучали тяжелые копыта, зазвенело оружие. На золотых шишаках засверкали лучи вставшего из-за леса солнца.
Когда великий князь, окружавшие его братья и ближние бояре проехали подъемный мост, из дверей языческого храма вышли старейшие жрецы в белых одеждах. Впереди шел Гринвуд в остроконечной шапке с золотым набалдашником. Жрец шатался от слабости — целую неделю он не прикасался к пище, умолял великого Перкуна о милосердии.
Постукивая посохом о замерзшую землю, Гринвуд вышел на дорогу. Он двигался с трудом, будто против сильного ветра, зацепляя ногами лежавшие на дороге камни. Когда князь приблизился, Гринвуд молча повалился на землю, охватив руками копыта Ягайлова жеребца.
— Смилуйся, великий князь, над своим народом, оставайся в стольном городе! — закричали на разные голоса жрецы. — Не езди в Краков, не крестись в латинскую веру! Перкун не хочет твоей женитьбы на польской королеве!
Встреча с жрецами не предвещала ничего хорошего. Не зная, как быть, Ягайла растерянно оглянулся. По обочинам дороги стал собираться народ. Князь Витовт потупил глаза, смотрели в землю братья и ближние бояре. Уткнувшись лицом в засохшую траву, застыли на коленях жрецы в белых одеждах.
Из языческого храма доносилось жалобное пение и позванивание маленьких серебряных колокольчиков. Курился синеватый дым жертвенного костра, попахивало паленым мясом.
— Я дарю Перкуну жеребца белой масти, — сказал князь, нагнувшись к лежавшему на земле Гринвуду, — ты слышишь? Конь совсем белый, как перо из ангельского крыла. Пусть только мне будет удача в пути.
Жрец даже не шевельнулся в ответ на слова князя. Народ молчал. На лицах ближних бояр был написан испуг.
— Смотри, великий князь! — неожиданно раздался из толпы тонкий девичий голос. — Священный дуб закрыл тебе путь!
Увидев тень священного дерева, упавшего через дорогу, Ягайла почувствовал испуг и заколебался. «Может быть, отложить поездку? — думал он. — День начался плохо. И еще эта тень, и жрецы… Худой, ох худой знак!»
На всякий случай он прикоснулся к браслету из черного конского волоса на правой руке, надетому от дурного глаза и наговора, и хотел повернуть коня.
В это время, словно угадав мысли князя, к нему подскакал в коричневой сутане, перепоясанной простой веревкой, настоятель францисканского монастыря отец Венедикт.
— Ваше величество, — обнажив редкие желтые зубы, сказал он, — не можно вам, будущему королю Польши, склонять голову перед поганской силой. Я пойду впереди и всемогущим крестом развею козни дьявола. За мной, ваше величество…
Подняв над головой двумя руками простой деревянный крест, францисканец скрипучим голосом стал выкликать заклинания, Ягайла, все еще колеблясь, чуть тронул поводья. Вороной конь осторожно переступил через неподвижное тело жреца.
— Князь литовский! — с трудом поднявшись на ноги, тихо произнес Гринвуд; его красную бороду в завитках, лицо, изрезанное морщинами, ярко освещало осеннее солнце. — Священный дуб больше не будет защищать землю предков. Я, последний криве-кривейте, сегодня принесу себя в жертву великому Перкуну…
Пронзительный голос францисканца, читавшего молитву, заглушил последние слова жреца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115