Так продолжалось до тех пор, пока капитан Эмброуз, опасаясь, как бы я не помер окончательно, не прислал ко мне корабельного хирурга, который пустил мне кровь и ругался так грозно, что от одного страха перед ним я начал проявлять признаки жизни, хотя полностью оправился, лишь когда «Золотой дракон» бросил якорь в Портсмуте, морском порту на побережье Ла-Манша.
После того как судно стало на якорь, до моего слуха донесся грохот орудийного салюта вместе с приветственными криками толпы, и целый день после этого на судне царили большое оживление, веселье и суматоха. Я, естественно, ни в чем подобном участия не принимал, зато на следующий день руки мне снова заковали в кандалы, после чего вывели на палубу с тем, как я полагал, чтобы развлечь толпу любопытным зрелищем казни пойманного пирата. Однако судьба на сей раз дала мне небольшую отсрочку: когда я, зажмурившись от яркого света дня после темноты, царившей в моей маленькой каморке, вновь раскрыл глаза, то увидел группу людей, одетых весьма элегантно и даже изысканно, стоявших неподалеку с видом важным и авторитетным. На них были короткие, отделанные мехом плащи, доходившие до колен, а животы у некоторых своими размерами ничуть не уступали даже брюху Бартлоу. Среди них находился капитан Эмброуз, сопровождаемый краснолицым мастером Роджерсом, а позади выстроился отряд вооруженных пиками солдат в стальных шлемах и кирасах. Меня поставили на шканцах на виду у всех, трубач протрубил сигнал, и раздалась команда, требующая молчания; затем вперед вышел мастер Роджерс, и зачитал документ, согласно которому я передавался под ответственность и юрисдикцию достопочтенного магистрата и совета королевского города Портсмута. Когда он кончил читать, трубач протрубил вторично и солдаты окружили меня, образовав тесное каре, а поскольку все они были рослые ребята, то из-за них мне ничего не было видно. Тем не менее мне удалось кое-что рассмотреть, когда меня спускали в лодку и на веслах переправляли на берег. Я заметил, что Портсмут — большой город, очень красиво расположенный, и что в гавани стоит множество судов, военных и торговых, а на верфях и стапелях строится еще немало таких же, но больше, как я уже сказал, из-за окружавших меня солдат я так и не смог ничего увидеть.
Мы высадились на каменном причале, и отсюда меня под конвоем провели по улицам к зданию, которое я принял за тюрьму. И не ошибся.
Всю дорогу, поскольку мне почти ничего не было видно, я ломал себе голову над причиной шума и гама, сопровождавших нас по пути. Впоследствии я узнал, что огромная толпа запрудила улицы, по которым пролегал наш маршрут, ибо новость о захвате зловещего шотландского пиратского корабля, причинившего множество бед и несчастий, быстро распространилась среди горожан и все они выбежали на улицу поглазеть на страшного морского разбойника, взятого в плен. Меня до сих пор разбирает смех, когда я подумаю, насколько они были разочарованы, так ничего и не увидев; разве что счастливчикам из окон верхних этажей могло повезти, и они сумели бросить взгляд на мою скромную фигуру, самой выдающейся достопримечательностью которой была, пожалуй, шишка на голове.
Дойдя до тюрьмы — мне удалось разглядеть только верхушки двух высоких башен, — мы сделали кратковременную остановку, прежде чем массивные створки ворот распахнулись, тяжелая дубовая привратная решетка поднялась и мы по каменным плитам промаршировали во внутренний двор, мощенный булыжником. Отсюда четверо солдат повели меня к маленькой дверце в стене, затем вверх по винтовой лестнице и вдоль узкого прохода, пока мы не дошли до еще одной двери, окованной железными полосами. Дверь распахнулась, и меня грубо втолкнули в нее, так что я, не разглядев в темноте трех каменных ступеней, ведущих вниз, упал и сильно разбил себе лицо. Не успел я подняться, как дверь за мной со скрежетом затворилась и я остался один.
Я очутился в каменном склепе со сводчатым потолком, достигавшим в центре футов восьми в высоту, с единственной отдушиной для света и воздуха в виде небольшого отверстия в наружной стене, заделанного крест-накрест толстыми железными прутьями.
Каменная клетка была совершенно пуста, но сухая и чистая, чем выгодно отличалась от моей тюрьмы на «Золотом драконе». Тем не менее бежать из нее было так же невозможно: когда я подтянулся до маленького оконца и выглянул наружу, то увидел лишь сплошную стену, находившуюся ярдах в двадцати от меня, а до земли отсюда было довольно высоко, что я определил по звону монеты, долетевшему до меня лишь через пару секунд после того, как я бросил ее в окно. Это была моя последняя монета, поскольку меня тщательно обыскали и все остальное забрал тюремщик; почему он оставил мне эту — понятия не имею, знаю только, что не из сострадания, потому что именно он толкнул меня сюда, закончив обыск.
Спустя некоторое время тот же угрюмый тюремщик принес мне еду; он даже не подал вида, что слышит меня, когда я заговорил с ним, и после того, как я поел, я впервые в жизни почувствовал себя дурно и весь остаток дня пролежал на спине, глядя в потолок и искренне желая помереть, чтобы покончить со всей этой нелепостью: так ненавистны мне были эти стены, в которых я чувствовал себя как птица в клетке, лишенная свободы и света Божьего. Наконец я заснул и не просыпался, пока тюремщик грубо не потряс меня за плечо и не потребовал встать и приниматься за завтрак. После того как я покончил с едой — а, по правде сказать, там и кончать-то особенно было не с чем, — он сделал мне знак следовать за ним. За дверью меня ждала стража с алебардами, и в таком виде мы снова промаршировали через весь город к зданию магистрата, где должен был состояться суд надо мной, как сообщил мне один из конвоиров. И вновь меня удивил интерес, который испытывали горожане к моей персоне, собравшись со всех сторон в таком количестве, что дорогу в толпе приходилось расчищать конным стражникам; однако тот же конвоир растолковал мне, что большинство моряков, погибших на «Золотом драконе», были родом из Портсмута и поэтому может случиться настоящий бунт, если меня не повесят.
Признаться, я нашел мало утешительного в этой новости, но раздумывать над ней мне было некогда, ибо вскоре мы подошли к зданию суда, и после многочисленных толчков и пинков я очутился в тесной загородке, похожей на ящик, с двумя стражниками по обе стороны от меня. Клетка стояла в обширном зале, битком набитом людьми, пожиравшими меня глазами и оживленно переговаривавшимися, пока чей-то голос громко не потребовал тишины и толстый старик с сонным одутловатым лицом, сидевший отдельно от остальных, возвышаясь над двумя другими судейскими чиновниками, на специальном помосте, спросил мое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
После того как судно стало на якорь, до моего слуха донесся грохот орудийного салюта вместе с приветственными криками толпы, и целый день после этого на судне царили большое оживление, веселье и суматоха. Я, естественно, ни в чем подобном участия не принимал, зато на следующий день руки мне снова заковали в кандалы, после чего вывели на палубу с тем, как я полагал, чтобы развлечь толпу любопытным зрелищем казни пойманного пирата. Однако судьба на сей раз дала мне небольшую отсрочку: когда я, зажмурившись от яркого света дня после темноты, царившей в моей маленькой каморке, вновь раскрыл глаза, то увидел группу людей, одетых весьма элегантно и даже изысканно, стоявших неподалеку с видом важным и авторитетным. На них были короткие, отделанные мехом плащи, доходившие до колен, а животы у некоторых своими размерами ничуть не уступали даже брюху Бартлоу. Среди них находился капитан Эмброуз, сопровождаемый краснолицым мастером Роджерсом, а позади выстроился отряд вооруженных пиками солдат в стальных шлемах и кирасах. Меня поставили на шканцах на виду у всех, трубач протрубил сигнал, и раздалась команда, требующая молчания; затем вперед вышел мастер Роджерс, и зачитал документ, согласно которому я передавался под ответственность и юрисдикцию достопочтенного магистрата и совета королевского города Портсмута. Когда он кончил читать, трубач протрубил вторично и солдаты окружили меня, образовав тесное каре, а поскольку все они были рослые ребята, то из-за них мне ничего не было видно. Тем не менее мне удалось кое-что рассмотреть, когда меня спускали в лодку и на веслах переправляли на берег. Я заметил, что Портсмут — большой город, очень красиво расположенный, и что в гавани стоит множество судов, военных и торговых, а на верфях и стапелях строится еще немало таких же, но больше, как я уже сказал, из-за окружавших меня солдат я так и не смог ничего увидеть.
Мы высадились на каменном причале, и отсюда меня под конвоем провели по улицам к зданию, которое я принял за тюрьму. И не ошибся.
Всю дорогу, поскольку мне почти ничего не было видно, я ломал себе голову над причиной шума и гама, сопровождавших нас по пути. Впоследствии я узнал, что огромная толпа запрудила улицы, по которым пролегал наш маршрут, ибо новость о захвате зловещего шотландского пиратского корабля, причинившего множество бед и несчастий, быстро распространилась среди горожан и все они выбежали на улицу поглазеть на страшного морского разбойника, взятого в плен. Меня до сих пор разбирает смех, когда я подумаю, насколько они были разочарованы, так ничего и не увидев; разве что счастливчикам из окон верхних этажей могло повезти, и они сумели бросить взгляд на мою скромную фигуру, самой выдающейся достопримечательностью которой была, пожалуй, шишка на голове.
Дойдя до тюрьмы — мне удалось разглядеть только верхушки двух высоких башен, — мы сделали кратковременную остановку, прежде чем массивные створки ворот распахнулись, тяжелая дубовая привратная решетка поднялась и мы по каменным плитам промаршировали во внутренний двор, мощенный булыжником. Отсюда четверо солдат повели меня к маленькой дверце в стене, затем вверх по винтовой лестнице и вдоль узкого прохода, пока мы не дошли до еще одной двери, окованной железными полосами. Дверь распахнулась, и меня грубо втолкнули в нее, так что я, не разглядев в темноте трех каменных ступеней, ведущих вниз, упал и сильно разбил себе лицо. Не успел я подняться, как дверь за мной со скрежетом затворилась и я остался один.
Я очутился в каменном склепе со сводчатым потолком, достигавшим в центре футов восьми в высоту, с единственной отдушиной для света и воздуха в виде небольшого отверстия в наружной стене, заделанного крест-накрест толстыми железными прутьями.
Каменная клетка была совершенно пуста, но сухая и чистая, чем выгодно отличалась от моей тюрьмы на «Золотом драконе». Тем не менее бежать из нее было так же невозможно: когда я подтянулся до маленького оконца и выглянул наружу, то увидел лишь сплошную стену, находившуюся ярдах в двадцати от меня, а до земли отсюда было довольно высоко, что я определил по звону монеты, долетевшему до меня лишь через пару секунд после того, как я бросил ее в окно. Это была моя последняя монета, поскольку меня тщательно обыскали и все остальное забрал тюремщик; почему он оставил мне эту — понятия не имею, знаю только, что не из сострадания, потому что именно он толкнул меня сюда, закончив обыск.
Спустя некоторое время тот же угрюмый тюремщик принес мне еду; он даже не подал вида, что слышит меня, когда я заговорил с ним, и после того, как я поел, я впервые в жизни почувствовал себя дурно и весь остаток дня пролежал на спине, глядя в потолок и искренне желая помереть, чтобы покончить со всей этой нелепостью: так ненавистны мне были эти стены, в которых я чувствовал себя как птица в клетке, лишенная свободы и света Божьего. Наконец я заснул и не просыпался, пока тюремщик грубо не потряс меня за плечо и не потребовал встать и приниматься за завтрак. После того как я покончил с едой — а, по правде сказать, там и кончать-то особенно было не с чем, — он сделал мне знак следовать за ним. За дверью меня ждала стража с алебардами, и в таком виде мы снова промаршировали через весь город к зданию магистрата, где должен был состояться суд надо мной, как сообщил мне один из конвоиров. И вновь меня удивил интерес, который испытывали горожане к моей персоне, собравшись со всех сторон в таком количестве, что дорогу в толпе приходилось расчищать конным стражникам; однако тот же конвоир растолковал мне, что большинство моряков, погибших на «Золотом драконе», были родом из Портсмута и поэтому может случиться настоящий бунт, если меня не повесят.
Признаться, я нашел мало утешительного в этой новости, но раздумывать над ней мне было некогда, ибо вскоре мы подошли к зданию суда, и после многочисленных толчков и пинков я очутился в тесной загородке, похожей на ящик, с двумя стражниками по обе стороны от меня. Клетка стояла в обширном зале, битком набитом людьми, пожиравшими меня глазами и оживленно переговаривавшимися, пока чей-то голос громко не потребовал тишины и толстый старик с сонным одутловатым лицом, сидевший отдельно от остальных, возвышаясь над двумя другими судейскими чиновниками, на специальном помосте, спросил мое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100