Доставлен в больницу вчера, но недомогание чувствовал уже за два дня до этого. Сейчас температура 39,2, одышка, жалуется на ломо–ту в суставах…
– Может быть, тоже сыпняк? – спросил я.
Доктор Шукри развел руками и коротко ответил:
– Но на этот раз сыпи нет.
Его опытности можно было довериться, мы уже убедились. И все-таки меня не оставляла надежда, что Шукри ошибся. Пусть это не сыпняк, а какой-нибудь энцефаломиелит, только бы не…
Но прошел еще день, и нам всем стало ясно: да, это болезнь Робертсона. И мы уже знали, что будет дальше. Завтра у Селима начнутся дикие головные боли, от которых этот сильный и всегда сдержанный человек станет метаться в беспамятстве и бросаться на стены. Он будет худеть у нас на глазах, превра–щаясь в скелет, обтянутый желтой кожей, и мы ничем не сможем помочь ему. Еще через два дня нашего друга Селима разобьет паралич. А затем остановится сердце…
Селим лежал в той же маленькой палате на втором этаже, где когда-то мы впервые увидели, как убивает людей эта страшная болезнь. Когда мы вошли, он еще нашел силы улыбнуться нам и приветственно приподнять слабую, исхудавшую руку.
– Как же это ты, Селим? – спросил я, наклоняясь над ним и пожимая эту руку, спасшую однажды меня от гибели.
– Иншалла, – виновато ответил он. Потом осторожно отстранил меня и добавил, обращаясь к доктору Шукри: – Господин Шукри, я прошу записать, что русские друзья ни в чем не виноваты. Я сам, по своей воле, вызвался помогать им. Не их вина, если всемогущий аллах карает меня смертью. На все его воля.
Мы сделали несколько инъекций. В лихорадочно горящих глазах Селима я читал страстную надежду, что наши лекарства каким-то чудом спасут его. Но мыто знали, что бессильны против этой болезни. В лучшем случае удастся лишь немного умерить боль на первое время.
Мы были бессильны. И болезнь неотвратимо убивала его на наших глазах.
Он скрипел зубами и метался от боли, не узнавая нас, и мы помогали санитарам скручивать ему руки, привязывали его к железным прутьям кровати…
На третий день Селим впал в беспамятство. Лицо его исказил паралич.
К вечеру четвертого дня все было кончено.
На похороны мы не пошли. Доктор Шукри сказал, что дервиши на базаре распространяют о нас всякие вздорные слухи, лучше нам не появляться на людях, пока не улягутся страсти.
– К тому же начался, как говорил мне доктор Али, какой-то непонятный мор среди скота, – добавил он, отводя глаза.
– И считают, будто в нем виноваты мы? – спросил я. – Прогневали аллаха?
Доктор Шукри молча кивнул и развел руками.
Теперь мне стало понятно, почему за все время болезни Селима нас ни разу не навестил доктор Али. Ему было не до нас.
Но неужели и он разделяет эти вздорные суеверия? Я видел его как-то раз мельком на улице, приветственно помахал ему, но он почему-то не ответил, хотя не мог не заметить меня. Обидно!..
Мы покинули поселок рано утром, как воры, увозя с собой образцы крови поврежденных болезнью тканей и мозга нашего покойного друга…
Всю дорогу мы ехали молча, погруженные в неве–селые думы.
Враг по-прежнему неуловим. Мы его ищем, словно в прятки играем с завязанными глазами. А убийца вон он, рядом, нанес удар в спину.
Вернувшись в лагерь, мы так же молча, угрюмо поужинали и разошлись по палаткам.
Я долго не мог уснуть, все перебирая в уме фак–ты, которые мы установили. И все больше убеждался, что мы почти не продвинулись вперед. Признать это было горько.
Николай Павлович тоже не спал, тяжело вздыхал, ворочался рядом в темноте. Но молчал, словно мы оба сговорились притвориться спящими.
Утром за завтраком Женя уныло спросил меня:
– Ну, шеф, какие будут дальнейшие указания?
– Как обычно, – ответил я, пожав плечами.
– Снова стрелять все, что под руку подвернется?
– А ты можешь предложить какой-то более продуманный план?
– Сергей прав, – вмешалась Мария. – Пока у нас нет никакой даже самой тоненькой ниточки, за которую можно ухватиться, остается одно – набирать как можно больше материалов.
Женя молча встал, закинул на плечо винтовку, хмуро буркнул:
– Я обойду заречную часть.
– Хорошо, – кивнул я.
Он, сутулясь, ушел. Мария, наскоро помыв посуду, ушла в лабораторию работать с препаратами – с новыми препаратами, пополнившими нашу коллекцию со смертью Селима…
А я сел за стол под тентом, чтобы написать докладную о трагическом ЧП – гибели Селима. Ведь он был членом нашей экспедиции, я нанял его, платил ему зарплату. И теперь обязан составить докладную по всей форме и телеграфом переслать в институт.
Долго я всячески оттягивал это невеселое занятие: перекладывал бумажки на столе, искал камень потяжелее вместо пресс-папье, чтобы их не унес ветер… Потом передвигал стол, чтобы он как можно дольше оставался в тени.
Но писать все-таки надо. А что?
Я задумался, сжимая виски кончиками пальцев.
– Ты что, не слышишь? – наконец добрался до моего сознания раздраженный голос Марии; она выглядывала из палатки. – Кричу, кричу, а ты словно оглох.
– Ты же видишь, я занят делом.
– Помешала? Извини, пожалуйста. Но мне нужен свежий глаз. Тут что-то непонятное.
– Что?
– Иди сюда и посмотри.
С удовольствием покинув место своей казни, я по–шел в лабораторию.
– Ну что?
– Посмотри в микроскоп.
Я посмотрел. Без всяких вопросов было ясно: передо мной капельки крови покойного Селима. И на ее алом фоне весело сновали и резвились давно знакомые вибрионы.
– Ты ничего не замечаешь? – тихо спросила над самым моим ухом Мария.
– Нет. А что?
– Может, мне кажется… Глаза устали. Но, по-моему, они разные. Тебе не кажется?
Я снова склонился над окуляром. Обычные вибрионы, все одинаковые.
– Некоторые как будто движутся медленнее, лениво, – сбивчиво зашептала Мария, жарко дыша мне в самое ухо. – И они чуть-чуть потолще… словно раздуты. Видишь?
Пожалуй, в самом деле вот этот вибрион движется медленнее, чем другие. Они обгоняют, подталкивают его… Но внешне он ничем не отличается от них.
А вот еще один, тоже заметно медлительнее прочих. И похоже, в самом деле прозрачное тельце его слегка раздуто в боках…
– Ну что ты молчишь? Видишь ты что-нибудь или мне показалось?
Я отрываюсь от микроскопа. Некоторое время мы с Марией молча смотрим друг на друга, словно пытаясь так, без слов, обменяться мыслями. Потом я спрашиваю:
– Ты думаешь, это два разных вида?
Мария пожимает плечами, и я отвечаю сам себе:
– Вряд ли. Они совершенно идентичны…
– Только медленнее двигаются, – перебивает меня Мария. Мы снова задумываемся, глядя друг другу в глаза.
– У тебя сохранились…
– Да, – отвечает она, поняв меня с полуслова, и бросается к термостату.
Я молча слежу, как она вынимает из него пробирки, в которых живут и размножаются на питательных тканях потомки тех вибрионов, что добыл еще доктор Шукри из крови больных, погибших в канун нашего приезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Может быть, тоже сыпняк? – спросил я.
Доктор Шукри развел руками и коротко ответил:
– Но на этот раз сыпи нет.
Его опытности можно было довериться, мы уже убедились. И все-таки меня не оставляла надежда, что Шукри ошибся. Пусть это не сыпняк, а какой-нибудь энцефаломиелит, только бы не…
Но прошел еще день, и нам всем стало ясно: да, это болезнь Робертсона. И мы уже знали, что будет дальше. Завтра у Селима начнутся дикие головные боли, от которых этот сильный и всегда сдержанный человек станет метаться в беспамятстве и бросаться на стены. Он будет худеть у нас на глазах, превра–щаясь в скелет, обтянутый желтой кожей, и мы ничем не сможем помочь ему. Еще через два дня нашего друга Селима разобьет паралич. А затем остановится сердце…
Селим лежал в той же маленькой палате на втором этаже, где когда-то мы впервые увидели, как убивает людей эта страшная болезнь. Когда мы вошли, он еще нашел силы улыбнуться нам и приветственно приподнять слабую, исхудавшую руку.
– Как же это ты, Селим? – спросил я, наклоняясь над ним и пожимая эту руку, спасшую однажды меня от гибели.
– Иншалла, – виновато ответил он. Потом осторожно отстранил меня и добавил, обращаясь к доктору Шукри: – Господин Шукри, я прошу записать, что русские друзья ни в чем не виноваты. Я сам, по своей воле, вызвался помогать им. Не их вина, если всемогущий аллах карает меня смертью. На все его воля.
Мы сделали несколько инъекций. В лихорадочно горящих глазах Селима я читал страстную надежду, что наши лекарства каким-то чудом спасут его. Но мыто знали, что бессильны против этой болезни. В лучшем случае удастся лишь немного умерить боль на первое время.
Мы были бессильны. И болезнь неотвратимо убивала его на наших глазах.
Он скрипел зубами и метался от боли, не узнавая нас, и мы помогали санитарам скручивать ему руки, привязывали его к железным прутьям кровати…
На третий день Селим впал в беспамятство. Лицо его исказил паралич.
К вечеру четвертого дня все было кончено.
На похороны мы не пошли. Доктор Шукри сказал, что дервиши на базаре распространяют о нас всякие вздорные слухи, лучше нам не появляться на людях, пока не улягутся страсти.
– К тому же начался, как говорил мне доктор Али, какой-то непонятный мор среди скота, – добавил он, отводя глаза.
– И считают, будто в нем виноваты мы? – спросил я. – Прогневали аллаха?
Доктор Шукри молча кивнул и развел руками.
Теперь мне стало понятно, почему за все время болезни Селима нас ни разу не навестил доктор Али. Ему было не до нас.
Но неужели и он разделяет эти вздорные суеверия? Я видел его как-то раз мельком на улице, приветственно помахал ему, но он почему-то не ответил, хотя не мог не заметить меня. Обидно!..
Мы покинули поселок рано утром, как воры, увозя с собой образцы крови поврежденных болезнью тканей и мозга нашего покойного друга…
Всю дорогу мы ехали молча, погруженные в неве–селые думы.
Враг по-прежнему неуловим. Мы его ищем, словно в прятки играем с завязанными глазами. А убийца вон он, рядом, нанес удар в спину.
Вернувшись в лагерь, мы так же молча, угрюмо поужинали и разошлись по палаткам.
Я долго не мог уснуть, все перебирая в уме фак–ты, которые мы установили. И все больше убеждался, что мы почти не продвинулись вперед. Признать это было горько.
Николай Павлович тоже не спал, тяжело вздыхал, ворочался рядом в темноте. Но молчал, словно мы оба сговорились притвориться спящими.
Утром за завтраком Женя уныло спросил меня:
– Ну, шеф, какие будут дальнейшие указания?
– Как обычно, – ответил я, пожав плечами.
– Снова стрелять все, что под руку подвернется?
– А ты можешь предложить какой-то более продуманный план?
– Сергей прав, – вмешалась Мария. – Пока у нас нет никакой даже самой тоненькой ниточки, за которую можно ухватиться, остается одно – набирать как можно больше материалов.
Женя молча встал, закинул на плечо винтовку, хмуро буркнул:
– Я обойду заречную часть.
– Хорошо, – кивнул я.
Он, сутулясь, ушел. Мария, наскоро помыв посуду, ушла в лабораторию работать с препаратами – с новыми препаратами, пополнившими нашу коллекцию со смертью Селима…
А я сел за стол под тентом, чтобы написать докладную о трагическом ЧП – гибели Селима. Ведь он был членом нашей экспедиции, я нанял его, платил ему зарплату. И теперь обязан составить докладную по всей форме и телеграфом переслать в институт.
Долго я всячески оттягивал это невеселое занятие: перекладывал бумажки на столе, искал камень потяжелее вместо пресс-папье, чтобы их не унес ветер… Потом передвигал стол, чтобы он как можно дольше оставался в тени.
Но писать все-таки надо. А что?
Я задумался, сжимая виски кончиками пальцев.
– Ты что, не слышишь? – наконец добрался до моего сознания раздраженный голос Марии; она выглядывала из палатки. – Кричу, кричу, а ты словно оглох.
– Ты же видишь, я занят делом.
– Помешала? Извини, пожалуйста. Но мне нужен свежий глаз. Тут что-то непонятное.
– Что?
– Иди сюда и посмотри.
С удовольствием покинув место своей казни, я по–шел в лабораторию.
– Ну что?
– Посмотри в микроскоп.
Я посмотрел. Без всяких вопросов было ясно: передо мной капельки крови покойного Селима. И на ее алом фоне весело сновали и резвились давно знакомые вибрионы.
– Ты ничего не замечаешь? – тихо спросила над самым моим ухом Мария.
– Нет. А что?
– Может, мне кажется… Глаза устали. Но, по-моему, они разные. Тебе не кажется?
Я снова склонился над окуляром. Обычные вибрионы, все одинаковые.
– Некоторые как будто движутся медленнее, лениво, – сбивчиво зашептала Мария, жарко дыша мне в самое ухо. – И они чуть-чуть потолще… словно раздуты. Видишь?
Пожалуй, в самом деле вот этот вибрион движется медленнее, чем другие. Они обгоняют, подталкивают его… Но внешне он ничем не отличается от них.
А вот еще один, тоже заметно медлительнее прочих. И похоже, в самом деле прозрачное тельце его слегка раздуто в боках…
– Ну что ты молчишь? Видишь ты что-нибудь или мне показалось?
Я отрываюсь от микроскопа. Некоторое время мы с Марией молча смотрим друг на друга, словно пытаясь так, без слов, обменяться мыслями. Потом я спрашиваю:
– Ты думаешь, это два разных вида?
Мария пожимает плечами, и я отвечаю сам себе:
– Вряд ли. Они совершенно идентичны…
– Только медленнее двигаются, – перебивает меня Мария. Мы снова задумываемся, глядя друг другу в глаза.
– У тебя сохранились…
– Да, – отвечает она, поняв меня с полуслова, и бросается к термостату.
Я молча слежу, как она вынимает из него пробирки, в которых живут и размножаются на питательных тканях потомки тех вибрионов, что добыл еще доктор Шукри из крови больных, погибших в канун нашего приезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29