Поселок уже спал, только кое-где мерцали в окнах редкие огоньки.
Вдруг мне послышался какой-то скрип на деревян–ной галерейке, тянувшейся вдоль стены. В свете луны маячила чья-то черная тень. Вот она медленно двинулась дальше…
Кто это мог быть? Высунуться из окна и рассмотреть его мне мешала сетка. Хороший человек не станет таиться и красться, как вор.
А если это в самом деле вор?!
Я вышел в коридор, стараясь не скрипеть половицами, быстро подскочил к двери, выходившей на га–лерею, и распахнул ее.
Черная фигура шарахнулась от меня и побежала по галерее. Я кинулся за ней.
Незнакомец уже скрылся за углом дома. Я сделал большой прыжок, рискуя обрушить вниз ветхую галерею, завернул за угол и успел схватить убегавшего за локоть…
Но в тот же миг он полоснул меня по руке ножом, и я, вскрикнув, выпустил его.
Вор не стал мешкать. Он спрыгнул с галерейки в сад и убежал, ломая кусты.
Внизу забегали, зашумели. Доктор Шукри кричал кому-то:
– Принеси огня с кухни, негодяй!
– Сюда! Ко мне! Ах, подлец… – закричал кто-то в дальнем углу сада, где была конюшня.
Туда побежали с фонарем.
Держа раненую руку на весу, чтобы не перемазаться кровью, я спустился вниз.
– Что с вами? – бросился ко мне навстречу перепуганный доктор Шукри.
– Кто-то пытался влезть через галерею в больницу. Я хотел его задержать. Он ударил меня ножом, – пояснил я, поднося руку к свету.
– Ножом? – переспросил доктор Шукри, рассматривая рану. – Ножом?! – повторил он, поднимая голову и ошеломленно глядя на меня. – Нет, этого не может быть, аллах не допустит…
И он снова уставился на мою руку, словно не веря собственным глазам.
– Ну что вы так встревожились, ведь рана совсем неглубокая, – попытался я его успокоить.
Но почему-то мои слова еще больше взволновали добрейшего Шукри.
– Да, вот именно, она совсем неглубокая! – закричал он на весь дом. – Она совсем-совсем неглубокая. Где он?!
– Кто? Вор? Убежал, если его только не успели схватить там, у конюшни, – сказал я.
– У конюшни?
– Да, он побежал туда, я слышал какие-то крики.
– Хотел бы я посмотреть на этого вора, решившегося осквернить… – начал грозно доктор Шукри и замолчал при виде людей, приближавшихся к нам по тропинке из глубины сада.
Санитар бережно поддерживал за локоть доктора Али, конюх светил им фонарем. Левая рука у Али болталась, как плеть, он весь был залит кровью.
– Что с вами? – бросился я к нему.
– Похоже, то же, что и с вами, – с кривой усмешкой ответил он. – Я только вышел из конюшни и хотел идти домой, как вдруг услышал шум, на меня налетел в темноте какой-то человек. Я попытался задержать его, и вот…
Он показал окровавленную руку.
– И вас порезал? – ахнул я. – Вот негодяй!
Доктор Шукри осмотрел рану Али и пробормотал:
– Да, точно такой же порез.
Потом он отвел нас в операционную, сам обработал наши раны и наложил повязки. Он был так подавлен, что я снова стал утешать его. Но он словно не слышал меня, время от времени бессвязно бор–моча:
– В моем доме! О аллах, аллах…
Доктор Али попрощался и ушел домой. Я поднялся к себе в палату. Постепенно в доме все угомонились…
Я лег, но никак не мог заснуть, взбудораженный этим глупым происшествием. Да и рана слегка ныла. Потом я снова начал думать о работе и незаметно задремал…
И вдруг вскочил, услышав торопливый цокот копыт по камням, тревожные голоса под окном, – мне явственно послышался среди них голос Марии!
В окно ничего не видно, оно выходит в садик, а крыльцо за углом. Голоса доносятся оттуда, там пылает факел. Его тревожный, зыбкий багровый отсвет сразу заставляет почему-то подумать о пожаре, беде…
Я бросаюсь к двери и сталкиваюсь с Марией, Голова у нее непокрыта, волосы растрепал ветер.
– Беда, Сережа! – еле выговаривает она запекшимися губами. – Заразился Женя.
Страшные дни
Когда на твоих руках умирает друг…
Нет, я не могу подробно рассказывать о последующих страшных днях. Судя по календарю, их было всего десять. Но мы постарели за это время по меньшей мере на десять лет…
Сначала мы мчались по горным дорогам на старом, готовом вот-вот развалиться санитарном автомобиле, который раздобыл доктор Шукри. На границе нас ждал самолет, и через два часа мы были уже в Ташкенте, в родном институте. Но что толку. Ни самые опытные профессора, ни новейшие препараты не могли спасти нашего товарища.
Спасти его могли бы только мы сами, если бы успели к этому времени разгадать тайну проклятой болезни. Но мы не успели.
– Мы здесь, кажется, уже нащупали, как создать вакцину, – сказал мне мрачно профессор Ташибаев. – Случись несчастье месяцем позже, мы, наверное, сумели бы предохранить его от заражения. А пока…
Женя держался поразительно, хотя, как мне казалось сначала, первое время просто не отдавал себе отчета, насколько все обстоит серьезно. Он не хотел, чтобы мы везли его в Ташкент, и подтрунивал, что вот, дескать, горе-лекаря: не могут отличить болезнь Робертсона от простой лихорадки. Прощаясь с Николаем Павловичем, который оставался в лагере, Женя сказал:
– Вы тут, пожалуйста, моих муравьев голодом не заморите. Вернусь, чтобы они не жаловались.
Но с каждым днем становилось очевиднее, что вернуться снова в наш лагерь ему уже не удастся. Женя не мог не понимать этого, потому что отлично видел, как ход его болезни неумолимо повторяет с точностью не только по дням, но даже и по часам трагедию Селима. Никаких сомнений ни у кого не оставалось: его поразила безжалостная болезнь Робертсона.
И все-таки Женя не сдавался. Мы с Машей дежурили возле него днем и ночью, и он заводил длинные разговоры о том, кто из грызунов может хранить болезнь, где она прячется, по его мнению, осенью и зимой, в перерывах между эпидемиями, какие исследования надо провести, чтобы выявить все звенья цепочки распространения болезни от животных к людям.
Признаюсь, порой мне это начинало казаться какой-то глупой мальчишеской бравадой. Но однажды, когда Марии не было в палате, Женя вдруг сказал мне спокойно и строго:
– Ты думаешь, я бодрюсь, стараюсь себя успокоить игрой в героического деятеля медицины? Изображаю из себя этакого книжного бодрячка, которому все нипочем, даже собственная смерть? Эх ты, психолог! Я просто твердо знаю, что умру. Нет у вас для меня лекарства, лекаря. И хочется мне напоследок найти, нащупать хоть кончик той ниточки, за которую потянешь – и распутается весь клубок, понимаешь? Чтобы я и дальше распутывал его вместе с вами, после того, как… – И, кивнув на потрепанный блокнот, лежавший на тумбочке возле кровати, добавил: – Ты его полистай потом, может, что и пригодится.
На седьмой день у него помрачилось сознание. А на рассвете девятого дня, когда за распахнутым окном в институтском саду только начинали весело перекликаться просыпающиеся птицы, наш товарищ Евгений Лаптев скончался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Вдруг мне послышался какой-то скрип на деревян–ной галерейке, тянувшейся вдоль стены. В свете луны маячила чья-то черная тень. Вот она медленно двинулась дальше…
Кто это мог быть? Высунуться из окна и рассмотреть его мне мешала сетка. Хороший человек не станет таиться и красться, как вор.
А если это в самом деле вор?!
Я вышел в коридор, стараясь не скрипеть половицами, быстро подскочил к двери, выходившей на га–лерею, и распахнул ее.
Черная фигура шарахнулась от меня и побежала по галерее. Я кинулся за ней.
Незнакомец уже скрылся за углом дома. Я сделал большой прыжок, рискуя обрушить вниз ветхую галерею, завернул за угол и успел схватить убегавшего за локоть…
Но в тот же миг он полоснул меня по руке ножом, и я, вскрикнув, выпустил его.
Вор не стал мешкать. Он спрыгнул с галерейки в сад и убежал, ломая кусты.
Внизу забегали, зашумели. Доктор Шукри кричал кому-то:
– Принеси огня с кухни, негодяй!
– Сюда! Ко мне! Ах, подлец… – закричал кто-то в дальнем углу сада, где была конюшня.
Туда побежали с фонарем.
Держа раненую руку на весу, чтобы не перемазаться кровью, я спустился вниз.
– Что с вами? – бросился ко мне навстречу перепуганный доктор Шукри.
– Кто-то пытался влезть через галерею в больницу. Я хотел его задержать. Он ударил меня ножом, – пояснил я, поднося руку к свету.
– Ножом? – переспросил доктор Шукри, рассматривая рану. – Ножом?! – повторил он, поднимая голову и ошеломленно глядя на меня. – Нет, этого не может быть, аллах не допустит…
И он снова уставился на мою руку, словно не веря собственным глазам.
– Ну что вы так встревожились, ведь рана совсем неглубокая, – попытался я его успокоить.
Но почему-то мои слова еще больше взволновали добрейшего Шукри.
– Да, вот именно, она совсем неглубокая! – закричал он на весь дом. – Она совсем-совсем неглубокая. Где он?!
– Кто? Вор? Убежал, если его только не успели схватить там, у конюшни, – сказал я.
– У конюшни?
– Да, он побежал туда, я слышал какие-то крики.
– Хотел бы я посмотреть на этого вора, решившегося осквернить… – начал грозно доктор Шукри и замолчал при виде людей, приближавшихся к нам по тропинке из глубины сада.
Санитар бережно поддерживал за локоть доктора Али, конюх светил им фонарем. Левая рука у Али болталась, как плеть, он весь был залит кровью.
– Что с вами? – бросился я к нему.
– Похоже, то же, что и с вами, – с кривой усмешкой ответил он. – Я только вышел из конюшни и хотел идти домой, как вдруг услышал шум, на меня налетел в темноте какой-то человек. Я попытался задержать его, и вот…
Он показал окровавленную руку.
– И вас порезал? – ахнул я. – Вот негодяй!
Доктор Шукри осмотрел рану Али и пробормотал:
– Да, точно такой же порез.
Потом он отвел нас в операционную, сам обработал наши раны и наложил повязки. Он был так подавлен, что я снова стал утешать его. Но он словно не слышал меня, время от времени бессвязно бор–моча:
– В моем доме! О аллах, аллах…
Доктор Али попрощался и ушел домой. Я поднялся к себе в палату. Постепенно в доме все угомонились…
Я лег, но никак не мог заснуть, взбудораженный этим глупым происшествием. Да и рана слегка ныла. Потом я снова начал думать о работе и незаметно задремал…
И вдруг вскочил, услышав торопливый цокот копыт по камням, тревожные голоса под окном, – мне явственно послышался среди них голос Марии!
В окно ничего не видно, оно выходит в садик, а крыльцо за углом. Голоса доносятся оттуда, там пылает факел. Его тревожный, зыбкий багровый отсвет сразу заставляет почему-то подумать о пожаре, беде…
Я бросаюсь к двери и сталкиваюсь с Марией, Голова у нее непокрыта, волосы растрепал ветер.
– Беда, Сережа! – еле выговаривает она запекшимися губами. – Заразился Женя.
Страшные дни
Когда на твоих руках умирает друг…
Нет, я не могу подробно рассказывать о последующих страшных днях. Судя по календарю, их было всего десять. Но мы постарели за это время по меньшей мере на десять лет…
Сначала мы мчались по горным дорогам на старом, готовом вот-вот развалиться санитарном автомобиле, который раздобыл доктор Шукри. На границе нас ждал самолет, и через два часа мы были уже в Ташкенте, в родном институте. Но что толку. Ни самые опытные профессора, ни новейшие препараты не могли спасти нашего товарища.
Спасти его могли бы только мы сами, если бы успели к этому времени разгадать тайну проклятой болезни. Но мы не успели.
– Мы здесь, кажется, уже нащупали, как создать вакцину, – сказал мне мрачно профессор Ташибаев. – Случись несчастье месяцем позже, мы, наверное, сумели бы предохранить его от заражения. А пока…
Женя держался поразительно, хотя, как мне казалось сначала, первое время просто не отдавал себе отчета, насколько все обстоит серьезно. Он не хотел, чтобы мы везли его в Ташкент, и подтрунивал, что вот, дескать, горе-лекаря: не могут отличить болезнь Робертсона от простой лихорадки. Прощаясь с Николаем Павловичем, который оставался в лагере, Женя сказал:
– Вы тут, пожалуйста, моих муравьев голодом не заморите. Вернусь, чтобы они не жаловались.
Но с каждым днем становилось очевиднее, что вернуться снова в наш лагерь ему уже не удастся. Женя не мог не понимать этого, потому что отлично видел, как ход его болезни неумолимо повторяет с точностью не только по дням, но даже и по часам трагедию Селима. Никаких сомнений ни у кого не оставалось: его поразила безжалостная болезнь Робертсона.
И все-таки Женя не сдавался. Мы с Машей дежурили возле него днем и ночью, и он заводил длинные разговоры о том, кто из грызунов может хранить болезнь, где она прячется, по его мнению, осенью и зимой, в перерывах между эпидемиями, какие исследования надо провести, чтобы выявить все звенья цепочки распространения болезни от животных к людям.
Признаюсь, порой мне это начинало казаться какой-то глупой мальчишеской бравадой. Но однажды, когда Марии не было в палате, Женя вдруг сказал мне спокойно и строго:
– Ты думаешь, я бодрюсь, стараюсь себя успокоить игрой в героического деятеля медицины? Изображаю из себя этакого книжного бодрячка, которому все нипочем, даже собственная смерть? Эх ты, психолог! Я просто твердо знаю, что умру. Нет у вас для меня лекарства, лекаря. И хочется мне напоследок найти, нащупать хоть кончик той ниточки, за которую потянешь – и распутается весь клубок, понимаешь? Чтобы я и дальше распутывал его вместе с вами, после того, как… – И, кивнув на потрепанный блокнот, лежавший на тумбочке возле кровати, добавил: – Ты его полистай потом, может, что и пригодится.
На седьмой день у него помрачилось сознание. А на рассвете девятого дня, когда за распахнутым окном в институтском саду только начинали весело перекликаться просыпающиеся птицы, наш товарищ Евгений Лаптев скончался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29