Так что кто он такой, меня не интересует. Но тем более мне любопытно узнать, откуда у него эти немыслимые деньги, которыми он швыряется, будто делает их сам. Этой тайны старинный приятель вам не доверил?
Молодой кардинал, дабы не выглядеть в глазах Его Святейшества человеком несведущим, с ходу ответил:
— Доверил.
— Неужели? Так откуда же он их взял?
— Он сказал, что обнаружил клад знаменитого пирата Клауса, — наудачу выпалил кардинал.
Папа изумился.
— Клауса фон Алкум? — переспросил он.
— Да, Клауса фон Алкум.
— Прозванного Потрошителем чаш?
— Да, прозванного Потрошителем чаш, или Stortebecker, — подтвердил кардинал.
— Ну, судя по его нынешнему размаху, тут при всем богатстве недалеко до нищей сумы, — заметил папа. — Ведь доказано, что клад Клауса фон Алкум не столь велик, как того хочет людская молва, поскольку большую часть награбленного Клаус успел пропить со своими собутыльниками. Ну, и что еще, cardellino, вы могли бы сообщить мне интересного? Как живется моему строптивому, много невзгод претерпевшему Петру, одному из тех людей, с кем мне не скучно и кого я хотел бы иметь поблизости?
На это молодой кардинал, подавив болезненное чувство ревности и раздражения, поскольку слово cardellino, услышанное из уст папы, несмотря на первые четыре совпадающие буквы, не имеет ничего общего с его кардинальскими достоинствами, означая в переводе «щегол», — ответил, что графу ди Монте-Кьяра, сиречь Петру Куканю из Кукани, живется, надо думать, весьма и весьма недурно и даже настолько хорошо, что из-за избытка энергии он уж и не знает, что бы такое предпринять, и теперь за ту и впрямь отеческую доброту, которую проявляют к нему Его Святейшество, вознамерился отплатить Его Святейшеству гнусной изменой.
Папа нахмурился.
— Изменой? Что ты болтаешь, глупец? Выбирай выражения, ведь «измена» — очень серьезное слово.
— Увы, речь идет уже не об удачном или неудачном выражении, а о самой настоящей измене, — ответил молодой кардинал. И подавшись вперед, положив правую руку на грудь в знак преданности, он до мельчайших подробностей высказал все, что узнал о планах графа ди Монте-Кьяра, начиная c покорения Страмбы и кончая ниспровержением Османской империи.
Лицо папы, пока он слушал повествование молодого кардинала, побагровело, но он взял себя в руки, ни единым словом не перебил рассказчика, а когда молодой кардинал смолк, некоторое время сидел не шевелясь и, наконец, сделав глубокий вздох, заговорил:
— Ну и что отсюда следует? Для чего ты мне все это рассказал? Как ты думаешь, что предпримут теперь Мое Святейшество? Неужели ты рассчитываешь, что я прикажу арестовать графа ди Монте-Кьяра из-за того только, что некий выскочка-кардинальчик нашептал мне на ухо скверно пахнущую клевету? Любой хорошо осведомленный человек знает, что Петр Кукань купил у меня этот остров и хорошо за него заплатил; и вот я, прямой наместник Бога на земле, теперь осрамлю себя тем, что, содрав за скалистый островок в Иорданском море кучу денег, тут же ухвачусь за первый идиотский предлог, чтоб отобрать у милого Петра его законным образом приобретенное имущество, и более того — повелю снести ему голову с плеч как изменнику? И войду в историю как папа, который одной рукой дает, а другой — отбирает назад, и все это — по наущению какого-то засранного кардиналишки?
О, Спаситель, проносилось в голове объятого ужасом новоиспеченного кардинала, если сейчас кто-нибудь из высокого клира подслушивает за дверью, — а кто-то, конечно, подслушивает, я навеки опозорен, оплеван и погиб.
— Нет, нет, этому не бывать! — продолжал папа, поблескивая прищуренными глазками и стуча обоими кулаками по подлокотникам кресла, украшенного гербом рода Боргезе. — Как наместник Бога на земле, я обязан вести себя даже лучше, чем Господь Бог, ибо в конце концов я всего лишь человек, а потому, в отличие от Бога, не могу ссылаться на неисповедимость своих помыслов. Я не могу обратиться к тому, кто на меня жалуется, как обратился Бог к причитающему Иову: «Где был ты, когда я полагал основания земли? Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны?» Для меня невозможно сказать такое, поскольку я сам живу на этой земле чуть больше шестидесяти лет и во глубину моря никогда не ходил. Кто мне потом поверит, кто впредь захочет со мною торговать, если я поведу себя так, как это себе представляет некий страмбский идиот? Разумеется, я сейчас говорю не о тебе, cardellino, поскольку ты от рождения глупец; мой укор относится главным образом к Луго, ведь это он подлинный вдохновитель похода против графа ди Монте-Кьяра. Да что вы там, в Страмбе, спятили все до единого? Неужто жизнь в провинции с неизбежностью ведет к размягчению мозгов, и вы позволяете себе обременять подобными сумасбродствами Мое Святейшество, как раз теперь достигшее вершин могущества и славы?
Это была, несомненно, самая горькая минута в жизни молодого кардинала, когда вконец подавленный юноша не желал для себя ничего иного, кроме смерти, и когда от отчаяния, переполнявшего грудь, тяжело захолонуло сердце; эта горечь, однако, не помешала ему до конца прочувствовать некоторые унизительные проявления своего физического состояния: так, хотя он трясся в ознобе от ледяного дыхания папской немилости, мантия у него на спине между лопатками взмокла от пота и, наверняка из-за волнения, на верхней губе вдруг выступила лихорадка, отчего губа нестерпимо зудела и подергивалась; наконец, неудержимо заходил кадык — то вверх, то вниз. Вскоре, однако, кардиналу стало лучше, поскольку Его Святейшество, отбушевав, хлебнули вина и заговорили голосом на несколько градусов теплее и приветливее.
— Как ты рискнул утверждать, cardellino, что мой милейший Пьетро посвятил тебя в свои замыслы? Ведь он любит тебя, как в стуле гвоздь, и обожает, как таракана в супе!
Молодой кардинал — кроткая душонка — тотчас оправился от перенесенного унижения и, вспомнив, что он профессионал, ответил:
— Чувства, которые питает ко мне Кукань, мне неизвестны, а если он меня не выносит, так это неудивительно, поскольку я крепко дал ему по рукам. — Заметив, что папа чуть заметно усмехнулся, он продолжал уже свободнее: — Но сейчас речь идет не о симпатиях или антипатиях, а о пользе дела. Куканю я необходим; я должен, когда он сочтет нужным овладеть Страмбой, открыть городские ворота, за что он обещал мне вернуть все страмбские владения и сверх того — платить двести пятьдесят тысяч скудо чистыми, если я вступлю с ним в союз и выполню то, что он от меня потребует. Я обещал ему все, но только для виду, так сказать, из соображений профессионально-тактических.
Молодой кардинал поднял назначенную Петром цену на двести пятьдесят тысяч скудо, чтобы свою собственную верность и жертвенность заставить сиять блеском еще более ярким;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Молодой кардинал, дабы не выглядеть в глазах Его Святейшества человеком несведущим, с ходу ответил:
— Доверил.
— Неужели? Так откуда же он их взял?
— Он сказал, что обнаружил клад знаменитого пирата Клауса, — наудачу выпалил кардинал.
Папа изумился.
— Клауса фон Алкум? — переспросил он.
— Да, Клауса фон Алкум.
— Прозванного Потрошителем чаш?
— Да, прозванного Потрошителем чаш, или Stortebecker, — подтвердил кардинал.
— Ну, судя по его нынешнему размаху, тут при всем богатстве недалеко до нищей сумы, — заметил папа. — Ведь доказано, что клад Клауса фон Алкум не столь велик, как того хочет людская молва, поскольку большую часть награбленного Клаус успел пропить со своими собутыльниками. Ну, и что еще, cardellino, вы могли бы сообщить мне интересного? Как живется моему строптивому, много невзгод претерпевшему Петру, одному из тех людей, с кем мне не скучно и кого я хотел бы иметь поблизости?
На это молодой кардинал, подавив болезненное чувство ревности и раздражения, поскольку слово cardellino, услышанное из уст папы, несмотря на первые четыре совпадающие буквы, не имеет ничего общего с его кардинальскими достоинствами, означая в переводе «щегол», — ответил, что графу ди Монте-Кьяра, сиречь Петру Куканю из Кукани, живется, надо думать, весьма и весьма недурно и даже настолько хорошо, что из-за избытка энергии он уж и не знает, что бы такое предпринять, и теперь за ту и впрямь отеческую доброту, которую проявляют к нему Его Святейшество, вознамерился отплатить Его Святейшеству гнусной изменой.
Папа нахмурился.
— Изменой? Что ты болтаешь, глупец? Выбирай выражения, ведь «измена» — очень серьезное слово.
— Увы, речь идет уже не об удачном или неудачном выражении, а о самой настоящей измене, — ответил молодой кардинал. И подавшись вперед, положив правую руку на грудь в знак преданности, он до мельчайших подробностей высказал все, что узнал о планах графа ди Монте-Кьяра, начиная c покорения Страмбы и кончая ниспровержением Османской империи.
Лицо папы, пока он слушал повествование молодого кардинала, побагровело, но он взял себя в руки, ни единым словом не перебил рассказчика, а когда молодой кардинал смолк, некоторое время сидел не шевелясь и, наконец, сделав глубокий вздох, заговорил:
— Ну и что отсюда следует? Для чего ты мне все это рассказал? Как ты думаешь, что предпримут теперь Мое Святейшество? Неужели ты рассчитываешь, что я прикажу арестовать графа ди Монте-Кьяра из-за того только, что некий выскочка-кардинальчик нашептал мне на ухо скверно пахнущую клевету? Любой хорошо осведомленный человек знает, что Петр Кукань купил у меня этот остров и хорошо за него заплатил; и вот я, прямой наместник Бога на земле, теперь осрамлю себя тем, что, содрав за скалистый островок в Иорданском море кучу денег, тут же ухвачусь за первый идиотский предлог, чтоб отобрать у милого Петра его законным образом приобретенное имущество, и более того — повелю снести ему голову с плеч как изменнику? И войду в историю как папа, который одной рукой дает, а другой — отбирает назад, и все это — по наущению какого-то засранного кардиналишки?
О, Спаситель, проносилось в голове объятого ужасом новоиспеченного кардинала, если сейчас кто-нибудь из высокого клира подслушивает за дверью, — а кто-то, конечно, подслушивает, я навеки опозорен, оплеван и погиб.
— Нет, нет, этому не бывать! — продолжал папа, поблескивая прищуренными глазками и стуча обоими кулаками по подлокотникам кресла, украшенного гербом рода Боргезе. — Как наместник Бога на земле, я обязан вести себя даже лучше, чем Господь Бог, ибо в конце концов я всего лишь человек, а потому, в отличие от Бога, не могу ссылаться на неисповедимость своих помыслов. Я не могу обратиться к тому, кто на меня жалуется, как обратился Бог к причитающему Иову: «Где был ты, когда я полагал основания земли? Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны?» Для меня невозможно сказать такое, поскольку я сам живу на этой земле чуть больше шестидесяти лет и во глубину моря никогда не ходил. Кто мне потом поверит, кто впредь захочет со мною торговать, если я поведу себя так, как это себе представляет некий страмбский идиот? Разумеется, я сейчас говорю не о тебе, cardellino, поскольку ты от рождения глупец; мой укор относится главным образом к Луго, ведь это он подлинный вдохновитель похода против графа ди Монте-Кьяра. Да что вы там, в Страмбе, спятили все до единого? Неужто жизнь в провинции с неизбежностью ведет к размягчению мозгов, и вы позволяете себе обременять подобными сумасбродствами Мое Святейшество, как раз теперь достигшее вершин могущества и славы?
Это была, несомненно, самая горькая минута в жизни молодого кардинала, когда вконец подавленный юноша не желал для себя ничего иного, кроме смерти, и когда от отчаяния, переполнявшего грудь, тяжело захолонуло сердце; эта горечь, однако, не помешала ему до конца прочувствовать некоторые унизительные проявления своего физического состояния: так, хотя он трясся в ознобе от ледяного дыхания папской немилости, мантия у него на спине между лопатками взмокла от пота и, наверняка из-за волнения, на верхней губе вдруг выступила лихорадка, отчего губа нестерпимо зудела и подергивалась; наконец, неудержимо заходил кадык — то вверх, то вниз. Вскоре, однако, кардиналу стало лучше, поскольку Его Святейшество, отбушевав, хлебнули вина и заговорили голосом на несколько градусов теплее и приветливее.
— Как ты рискнул утверждать, cardellino, что мой милейший Пьетро посвятил тебя в свои замыслы? Ведь он любит тебя, как в стуле гвоздь, и обожает, как таракана в супе!
Молодой кардинал — кроткая душонка — тотчас оправился от перенесенного унижения и, вспомнив, что он профессионал, ответил:
— Чувства, которые питает ко мне Кукань, мне неизвестны, а если он меня не выносит, так это неудивительно, поскольку я крепко дал ему по рукам. — Заметив, что папа чуть заметно усмехнулся, он продолжал уже свободнее: — Но сейчас речь идет не о симпатиях или антипатиях, а о пользе дела. Куканю я необходим; я должен, когда он сочтет нужным овладеть Страмбой, открыть городские ворота, за что он обещал мне вернуть все страмбские владения и сверх того — платить двести пятьдесят тысяч скудо чистыми, если я вступлю с ним в союз и выполню то, что он от меня потребует. Я обещал ему все, но только для виду, так сказать, из соображений профессионально-тактических.
Молодой кардинал поднял назначенную Петром цену на двести пятьдесят тысяч скудо, чтобы свою собственную верность и жертвенность заставить сиять блеском еще более ярким;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97