На ногах трудно было стоять. А на душе такая горечь за происшедшее, что у меня невольно потекли слезы: скоро конец войне, а я буду валяться в постели.
Потом медицинская комиссия, а она, как и было в читинском госпитале, наверняка спишет с летной работы, и день победы придется встретить в тылу, может, даже в госпитале, а не на фронте с боевыми друзьями.
В тяжелом состоянии солдаты доставили меня в какое-то медицинское учреждение. Меня уложили в постель и сделали два укола. Я тут же заснул.
Проснувшись, увидел обстановку, которая воскресила давнее — читинский госпиталь в 1939 году. Я решил, что это сон, и закрыл глаза.
Такие моменты в жизни трудно понять, не пережив их. По прошествии времени они воспринимаются порой даже как сказочные. И я, забыв, что со мной только что произошло, невольно воскликнул:
— Лидочка!
На меня в недоумении уставилось молодое девичье лицо. Однако с него мгновенно испарилось это недоумение, а я отчетливо услышал добрый, ласкающий голос:
— Лежите тихо и не говорите. И все будет хорошо.
Почти такие же слова и при таких же обстоятельствах, говорила мне Лида в читинском госпитале. И сейчас вверху мерцает такой же бледный синий огонек, как и тогда. Но я отчетливо вижу, что это не Лида, и память мгновенно воскресила минувшую аварию. Я весь судорожно вздрогнул и, как бы проверяя, в каком состоянии нахожусь сейчас, вынул руки из-под одеяла. И опять услышал тот же голос, только уже тревожный и требовательный:
— Без разрешения врача вам нельзя двигаться.
— Здравствуйте, прекрасная незнакомка, — проговорил я и, глядя на нее, улыбнулся. — Фронтовые друзья зовут меня Арсеном. А как вас? Скажите, пожалуйста.
— Маруся.
— Вы мне показались похожей на знакомую красивую женщину.
— Да ну-у! Она ваша жена?
— Нет. Вы тоже для меня Земфира… Но она не без обиды перебила:
— Я не Земфира, а Маруся.
— Я всех красивых девушек называю Земфирами, — пояснил я. — Это из поэмы Пушкина «Цыганы». Так что не обижайтесь. А вы для меня сейчас сама красота: ведь после моего вынужденного сна вы первый человек, которого я вижу.
Маруся взглянула на стенные часы и, прикинув в уме, пояснила:
— Ваш вынужденный сон был двадцать пять часов н двадцать минут.
— Вот это да-а! — удивился я. — Недаром у меня неплохое самочувствие. Даже и голова почти не болит. — Я подвигам поясницей: боль дала о себе знать.
— А вы лежите спокойно! — приказным тоном велела Маруся.
— Дорогая Земфира! Вы требовательный командир или же медицинский работник?
— Я медицинская сестра и подчиняюсь врачу. А он мне приказал дежурить у вашей постели, чтобы вы не двигались.
— Тогда прошу, расскажите, где я нахожусь и что стряслось с моим товарищем.
— Вы в лазарете военной комендатуры города Карей. — И она рассказала все, что знала о нас с Пахомовым.
Оказывается, мы с Алексеем пришоссейнились в Румынии, недалеко от венгерской границы. Меня подобрали солдаты, производившие ремонт дороги, на которую мы сели. Мой напарник при посадке задел за деревья, которыми была обсажена дорога, и сделал несколько кульбитов. Самолет вдребезги, а на самом — ни единой царапины.
— А где он сейчас? — поинтересовался я.
— Вчера уехал. Он почему-то очень торопился в Венгрию, в Дебрецен. Этот город отсюда километров шестьдесят. Он говорил нам, что там возьмет истребитель и улетит воевать к озеру Балатон. Пахомов просил передать вам пожелания скорейшего выздоровления и благополучной встречи в Москве. За вами, — продолжала Маруся, — должен прилететь самолет и отвезти в Москву.
— А от кого вы об этом узнали?
— — От вашего товарища. Так что пока лежите. Он сказал нам, что самолет должен прибыть сегодня.
Это сообщение меня обрадовало, но заставило задуматься: почему так уверенно о самолете сообщил в комендатуре Пахомов? Маруся как бы поняла мои мысли и, взглянув на вешалку, где висел мой китель с двумя Золотыми Звездами Героя и боевыми орденами, сказала:
— За такие дела не грех и самолет прислать.
Только теперь я понял, что давно уже наступило утро, и почувствовал, как проголодался. Попросил Марусю расшторить окна.
Солнечный день хлынул в два больших окна. В комнате сразу все ожило и засияло. Я разглядел, что кроме моей кровати здесь еще две пустующие, небольшой стол и вешалка. От ясного дня и мне стало радостно. Я спустил ноги с кровати и сел. Спина болела, но было терпимо. В глазах чуть потемнело, и комната заколебалась. Однако она тут же прекратила свою акробатику, и снова все засияло от глядевшего в окна яркого солнца. Маруся, видя, что я спокойно сижу на кровати, встала с кресла, внимательно осмотрела меня и тихо, снисходительно сказала:
— А все ж таки вы меня хотя бы уважили: ведь мне поручено, чтобы вы лежали. Как я своему начальству доложу, если оно сейчас появится?
При свете я хорошо разглядел Марусю. Совсем еще девочка. Милое, по-детски нахмуренное личико. Высокая и прямая. Белый халат придавал ей очень уж казенный вид, что не вязалось с детским выражением лица.
— Вам не идет этот халат. Да и чепчик с крестом.
— Я это знаю, — торопливо согласилась девушка. — Я добровольно пошла в армию, чтобы выучиться на снайпера, а послали на медкурсы. Здесь военная комендатура только что организовалась, и меня прямо с курсов направили сюда. У меня в прошлом году погиб папа. Он был снайпером…
Маруся поспешно сбросила с себя халат и шапочку с красным крестиком и, швырнув их на свободную кровать, опустилась в кресло и зарыдала. А я почему-то почувствовал прилив сил и понял, что еще попаду на фронт. Конечно, не теперь, а недельки через две. Вчерашнее настроение испарилось. Я расправил плечи, подвигал поясницей и наклонился. Боль в ней, конечно, чувствовалась. Это у меня давно, но я же летаю. И теперь, как прибуду в столицу, как следует отдохну, успокоюсь и — снова на фронт. Конечно, к озеру Балатон не успею, но в последней, Берлинской операции обязательно приму участие.
Хорошие надежды придают и хорошее настроение. Мне захотелось успокоить девушку. Я встал с кровати, надел ее халат и шапочку и деланно серьезно начал ее утешать:
— Марусенька, миленькая сестричка милосердия, не плачьте, все будет прекрасно. — Я по-отцовски ласково обнял ее и поцеловал в щечку.
Она перестала плакать и с укором взглянула на меня:
— Вам хорошо так говорить и прикидываться нежным братом милосердия. Вы воевали, а я хотела мстить за своего отца, но мне не дали такой возможности. А как хотелось! — И она снова зарыдала.
Мстить! Это слово частенько приходилось слышать не только в тылу, но и на фронте. Однако оно не отвечает социальному характеру нашей справедливой войны. Советская Армия — армия не мстителей, а освободителей.
— Тоже мне сестра милосердия! — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Потом медицинская комиссия, а она, как и было в читинском госпитале, наверняка спишет с летной работы, и день победы придется встретить в тылу, может, даже в госпитале, а не на фронте с боевыми друзьями.
В тяжелом состоянии солдаты доставили меня в какое-то медицинское учреждение. Меня уложили в постель и сделали два укола. Я тут же заснул.
Проснувшись, увидел обстановку, которая воскресила давнее — читинский госпиталь в 1939 году. Я решил, что это сон, и закрыл глаза.
Такие моменты в жизни трудно понять, не пережив их. По прошествии времени они воспринимаются порой даже как сказочные. И я, забыв, что со мной только что произошло, невольно воскликнул:
— Лидочка!
На меня в недоумении уставилось молодое девичье лицо. Однако с него мгновенно испарилось это недоумение, а я отчетливо услышал добрый, ласкающий голос:
— Лежите тихо и не говорите. И все будет хорошо.
Почти такие же слова и при таких же обстоятельствах, говорила мне Лида в читинском госпитале. И сейчас вверху мерцает такой же бледный синий огонек, как и тогда. Но я отчетливо вижу, что это не Лида, и память мгновенно воскресила минувшую аварию. Я весь судорожно вздрогнул и, как бы проверяя, в каком состоянии нахожусь сейчас, вынул руки из-под одеяла. И опять услышал тот же голос, только уже тревожный и требовательный:
— Без разрешения врача вам нельзя двигаться.
— Здравствуйте, прекрасная незнакомка, — проговорил я и, глядя на нее, улыбнулся. — Фронтовые друзья зовут меня Арсеном. А как вас? Скажите, пожалуйста.
— Маруся.
— Вы мне показались похожей на знакомую красивую женщину.
— Да ну-у! Она ваша жена?
— Нет. Вы тоже для меня Земфира… Но она не без обиды перебила:
— Я не Земфира, а Маруся.
— Я всех красивых девушек называю Земфирами, — пояснил я. — Это из поэмы Пушкина «Цыганы». Так что не обижайтесь. А вы для меня сейчас сама красота: ведь после моего вынужденного сна вы первый человек, которого я вижу.
Маруся взглянула на стенные часы и, прикинув в уме, пояснила:
— Ваш вынужденный сон был двадцать пять часов н двадцать минут.
— Вот это да-а! — удивился я. — Недаром у меня неплохое самочувствие. Даже и голова почти не болит. — Я подвигам поясницей: боль дала о себе знать.
— А вы лежите спокойно! — приказным тоном велела Маруся.
— Дорогая Земфира! Вы требовательный командир или же медицинский работник?
— Я медицинская сестра и подчиняюсь врачу. А он мне приказал дежурить у вашей постели, чтобы вы не двигались.
— Тогда прошу, расскажите, где я нахожусь и что стряслось с моим товарищем.
— Вы в лазарете военной комендатуры города Карей. — И она рассказала все, что знала о нас с Пахомовым.
Оказывается, мы с Алексеем пришоссейнились в Румынии, недалеко от венгерской границы. Меня подобрали солдаты, производившие ремонт дороги, на которую мы сели. Мой напарник при посадке задел за деревья, которыми была обсажена дорога, и сделал несколько кульбитов. Самолет вдребезги, а на самом — ни единой царапины.
— А где он сейчас? — поинтересовался я.
— Вчера уехал. Он почему-то очень торопился в Венгрию, в Дебрецен. Этот город отсюда километров шестьдесят. Он говорил нам, что там возьмет истребитель и улетит воевать к озеру Балатон. Пахомов просил передать вам пожелания скорейшего выздоровления и благополучной встречи в Москве. За вами, — продолжала Маруся, — должен прилететь самолет и отвезти в Москву.
— А от кого вы об этом узнали?
— — От вашего товарища. Так что пока лежите. Он сказал нам, что самолет должен прибыть сегодня.
Это сообщение меня обрадовало, но заставило задуматься: почему так уверенно о самолете сообщил в комендатуре Пахомов? Маруся как бы поняла мои мысли и, взглянув на вешалку, где висел мой китель с двумя Золотыми Звездами Героя и боевыми орденами, сказала:
— За такие дела не грех и самолет прислать.
Только теперь я понял, что давно уже наступило утро, и почувствовал, как проголодался. Попросил Марусю расшторить окна.
Солнечный день хлынул в два больших окна. В комнате сразу все ожило и засияло. Я разглядел, что кроме моей кровати здесь еще две пустующие, небольшой стол и вешалка. От ясного дня и мне стало радостно. Я спустил ноги с кровати и сел. Спина болела, но было терпимо. В глазах чуть потемнело, и комната заколебалась. Однако она тут же прекратила свою акробатику, и снова все засияло от глядевшего в окна яркого солнца. Маруся, видя, что я спокойно сижу на кровати, встала с кресла, внимательно осмотрела меня и тихо, снисходительно сказала:
— А все ж таки вы меня хотя бы уважили: ведь мне поручено, чтобы вы лежали. Как я своему начальству доложу, если оно сейчас появится?
При свете я хорошо разглядел Марусю. Совсем еще девочка. Милое, по-детски нахмуренное личико. Высокая и прямая. Белый халат придавал ей очень уж казенный вид, что не вязалось с детским выражением лица.
— Вам не идет этот халат. Да и чепчик с крестом.
— Я это знаю, — торопливо согласилась девушка. — Я добровольно пошла в армию, чтобы выучиться на снайпера, а послали на медкурсы. Здесь военная комендатура только что организовалась, и меня прямо с курсов направили сюда. У меня в прошлом году погиб папа. Он был снайпером…
Маруся поспешно сбросила с себя халат и шапочку с красным крестиком и, швырнув их на свободную кровать, опустилась в кресло и зарыдала. А я почему-то почувствовал прилив сил и понял, что еще попаду на фронт. Конечно, не теперь, а недельки через две. Вчерашнее настроение испарилось. Я расправил плечи, подвигал поясницей и наклонился. Боль в ней, конечно, чувствовалась. Это у меня давно, но я же летаю. И теперь, как прибуду в столицу, как следует отдохну, успокоюсь и — снова на фронт. Конечно, к озеру Балатон не успею, но в последней, Берлинской операции обязательно приму участие.
Хорошие надежды придают и хорошее настроение. Мне захотелось успокоить девушку. Я встал с кровати, надел ее халат и шапочку и деланно серьезно начал ее утешать:
— Марусенька, миленькая сестричка милосердия, не плачьте, все будет прекрасно. — Я по-отцовски ласково обнял ее и поцеловал в щечку.
Она перестала плакать и с укором взглянула на меня:
— Вам хорошо так говорить и прикидываться нежным братом милосердия. Вы воевали, а я хотела мстить за своего отца, но мне не дали такой возможности. А как хотелось! — И она снова зарыдала.
Мстить! Это слово частенько приходилось слышать не только в тылу, но и на фронте. Однако оно не отвечает социальному характеру нашей справедливой войны. Советская Армия — армия не мстителей, а освободителей.
— Тоже мне сестра милосердия! — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103