Вот, например, оценка их работы академиком А. Ф. Иоффе: «…Получаемая нами информация всегда оказывалась точной и, по большей части, всегда полной… наличие такого совершенного источника информации на много месяцев сокращает объем наших работ и облегчает выбор направлений, освобождает от длительных поисков. Я не встречал ни одного ложного указания» {35}.
Действительно, работа строилась так, чтобы обеспечить максимум надежности добываемых сведений. Для этого надо было проверять и перепроверять полученную информацию, сравнивать ее с данными из других источников. Работа эта требовала знаний, находчивости, смелости, умения пойти на риск в крайних случаях. Вот только один пример, о котором рассказал известный историк разведки В. М. Чиков.
Агент советской разведки Лона Коэн должна была переправить важную информацию из Лос-Аламоса в Москву. Дело было в 1945 году, вскоре после атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Ей нужно было доставить в Нью-Йорк представителю нашей резидентуры А. А. Яцкову сверток, а в нем — чертежи и описание американской плутониевой бомбы. Л. Коэн прибыла в Альбукерк, небольшой курортный городок неподалеку от Лос-Аламоса. Здесь обыкновенно отдыхали сотрудники «Манхэттенского проекта», поэтому в Альбукерке спецслужбы проверяли документы и багаж пассажиров поездов, убывающих из города.
Когда Лона подошла к вагону, сотрудник службы безопасности начал проверять ее багаж. Он состоял из небольшого чемодана и сумки. Кроме того, в руках Л. Коэн была дамская сумочка, где и находился тот сверток. Лона поставила чемодан и начала намеренно нервно перебирать содержимое сумки якобы в поисках билета. А ридикюль в эту минуту передала подержать кондуктору, который и держал его, пока она «искала билет». Более того, когда досмотр был закончен, она вошла с вещами в вагон, даже не взяв у кондуктора заветную сумочку. Он сам побежал за ней, крича: «Мадам, вы забыли свою сумочку!» В Нью-Йорке документы были переданы по назначению {36}.
В другом случае, как вспоминает А. А. Яцков, работник советской резидентуры уже с информацией на руках неожиданно подвергся расспросам каких-то лиц, представившихся ему служащими иммиграционной службы. Заподозрив неладное, связник не рискнул держать материал при себе. Он переписал его тайнописью на газете между строк и завернул в эту газету светильник весьма экзотического вида. Так материал был доставлен резиденту.
Но если отношения ученых с разведчиками были лишены каких-либо трений и взаимодействие было хорошо отлажено, то отношения физиков-атомщиков с советской властью отнюдь не всегда были безоблачными. С одной стороны, среди руководителей, представлявших государство и военное ведомство в работе над атомным оружием, были такие люди, как Б. Л. Ванников, Е. П. Славский, А. П. Завенягин, М. Г. Первухин, которые, обладая огромным организаторским опытом, в атомной проблеме начинали, естественно, с нуля, но не стеснялись учиться и довольно глубоко вникали в суть дела. С другой — те, кто по уровню знаний и опыту предыдущей деятельности ничего в атомных делах не понимал, но демонстративно проявлял свою власть, коли она ему дана. Многие из них взирали на проблему поверхностно: взорвется — не взорвется? Берия, к которому стекалась вся информация, видимо, тоже понимал задачи ученых и производственников весьма упрощенно. Для него и большинства руководителей рангом ниже сознание происходившего сужалось до собственно бомбы. Вряд ли они думали о многоцелевом и фундаментальном характере исследований. К примеру, в 1945 году именно Берия наложил запрет на идею создания атомных кораблей: сначала бомба — иное потом. А ведь в Институте физических проблем уже тогда начали проектировать атомную установку для корабля задолго до американского «Наутилуса».
Курчатов и его единомышленники военное использование атомной энергии считали вынужденным и временным. Будущее ядерной энергии они видели в мирном ее применении, а ядерную теорию — во взаимодействии с другими отраслями науки.
Но настоящим руководителем этого дела со стороны государства был Б. А. Ванников. Он был председателем Научно-технического совета по Урановому проекту при Совнаркоме СССР, а Курчатов — его заместителем. Вот они и определяли все текущие решения. Самые важные решения проходили, конечно, через Государственный Комитет Обороны, через Сталина, через Берию.
Среди физиков было немало тех, кого серьезно беспокоили распространившиеся в высших эшелонах государственной и особенно партийной власти гонения на передовые отрасли науки — генетику и кибернетику. Запреты на исследования в генетике практически вредили и тем, кто занимался атомной проблемой. В стране строились реакторы, заводы по переработке радиоактивных веществ, шахты по добыче руды, и физики ждали от генетиков рекомендаций по радиационной защите. В рамках Уранового проекта был создан радиобиологический отдел (РБО). Возглавил его В. Ю. Гаврилов, опытный специалист по атомному оружию. В отделе работали и молодежь, и крупные ученые — Р. Хесин, Ф. Шапиро и другие. Все были непримиримыми противниками Лысенко.
«Мы, — вспоминал А. П. Александров, — не скрывали своего к нему отношения. Но все же старались сделать так, чтобы наш РБО не ввязывался в прямые баталии с Лысенко. Потому что отдел просто могли разогнать. Тогда мы бы оказались без рук и без мозгов в чрезвычайно важном для нас деле…
Вскоре после войны, кажется, в 1946-м (скорее всего, этот эпизод был не в 1946, а в 1948 году. — А. О.), меня вызвали в ЦК партии и заявили, что квантовая теория, теория относительности — все это ерунда. Какая-то не очень понятная мне компания собралась. Особенно старались два деятеля из МГУ.
Но я им сказал очень просто: «Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества и энергии, которое следует из этих новых теорий, и не из чего другого. Поэтому, если от них отказаться, то надо отказаться от бомбы. Пожалуйста, отказывайтесь от квантовой механики — и делайте бомбу сами, как хотите»» {37}.
Тем не менее в недрах ЦК КПСС готовилось совещание по проблеме идеологического и партийного характера физической науки, борьбы с «космополитизмом и идеализмом», присущими ряду советских физиков. Совещание по задачам советских ученых-физиков должно было состояться в начале 1949 года, но не состоялось. И причиной тому стала беседа Сталина с Курчатовым.
Есть несколько версий этой беседы, но наиболее достоверной представляется нам свидетельство Д. В. Ефремова, который в то время был заместителем председателя Государственного комитета по атомной энергии и непосредственно участвовал в этой беседе. Вот что он рассказал:
«Встреча эта произошла в конце 1948 — начале 1949 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Действительно, работа строилась так, чтобы обеспечить максимум надежности добываемых сведений. Для этого надо было проверять и перепроверять полученную информацию, сравнивать ее с данными из других источников. Работа эта требовала знаний, находчивости, смелости, умения пойти на риск в крайних случаях. Вот только один пример, о котором рассказал известный историк разведки В. М. Чиков.
Агент советской разведки Лона Коэн должна была переправить важную информацию из Лос-Аламоса в Москву. Дело было в 1945 году, вскоре после атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Ей нужно было доставить в Нью-Йорк представителю нашей резидентуры А. А. Яцкову сверток, а в нем — чертежи и описание американской плутониевой бомбы. Л. Коэн прибыла в Альбукерк, небольшой курортный городок неподалеку от Лос-Аламоса. Здесь обыкновенно отдыхали сотрудники «Манхэттенского проекта», поэтому в Альбукерке спецслужбы проверяли документы и багаж пассажиров поездов, убывающих из города.
Когда Лона подошла к вагону, сотрудник службы безопасности начал проверять ее багаж. Он состоял из небольшого чемодана и сумки. Кроме того, в руках Л. Коэн была дамская сумочка, где и находился тот сверток. Лона поставила чемодан и начала намеренно нервно перебирать содержимое сумки якобы в поисках билета. А ридикюль в эту минуту передала подержать кондуктору, который и держал его, пока она «искала билет». Более того, когда досмотр был закончен, она вошла с вещами в вагон, даже не взяв у кондуктора заветную сумочку. Он сам побежал за ней, крича: «Мадам, вы забыли свою сумочку!» В Нью-Йорке документы были переданы по назначению {36}.
В другом случае, как вспоминает А. А. Яцков, работник советской резидентуры уже с информацией на руках неожиданно подвергся расспросам каких-то лиц, представившихся ему служащими иммиграционной службы. Заподозрив неладное, связник не рискнул держать материал при себе. Он переписал его тайнописью на газете между строк и завернул в эту газету светильник весьма экзотического вида. Так материал был доставлен резиденту.
Но если отношения ученых с разведчиками были лишены каких-либо трений и взаимодействие было хорошо отлажено, то отношения физиков-атомщиков с советской властью отнюдь не всегда были безоблачными. С одной стороны, среди руководителей, представлявших государство и военное ведомство в работе над атомным оружием, были такие люди, как Б. Л. Ванников, Е. П. Славский, А. П. Завенягин, М. Г. Первухин, которые, обладая огромным организаторским опытом, в атомной проблеме начинали, естественно, с нуля, но не стеснялись учиться и довольно глубоко вникали в суть дела. С другой — те, кто по уровню знаний и опыту предыдущей деятельности ничего в атомных делах не понимал, но демонстративно проявлял свою власть, коли она ему дана. Многие из них взирали на проблему поверхностно: взорвется — не взорвется? Берия, к которому стекалась вся информация, видимо, тоже понимал задачи ученых и производственников весьма упрощенно. Для него и большинства руководителей рангом ниже сознание происходившего сужалось до собственно бомбы. Вряд ли они думали о многоцелевом и фундаментальном характере исследований. К примеру, в 1945 году именно Берия наложил запрет на идею создания атомных кораблей: сначала бомба — иное потом. А ведь в Институте физических проблем уже тогда начали проектировать атомную установку для корабля задолго до американского «Наутилуса».
Курчатов и его единомышленники военное использование атомной энергии считали вынужденным и временным. Будущее ядерной энергии они видели в мирном ее применении, а ядерную теорию — во взаимодействии с другими отраслями науки.
Но настоящим руководителем этого дела со стороны государства был Б. А. Ванников. Он был председателем Научно-технического совета по Урановому проекту при Совнаркоме СССР, а Курчатов — его заместителем. Вот они и определяли все текущие решения. Самые важные решения проходили, конечно, через Государственный Комитет Обороны, через Сталина, через Берию.
Среди физиков было немало тех, кого серьезно беспокоили распространившиеся в высших эшелонах государственной и особенно партийной власти гонения на передовые отрасли науки — генетику и кибернетику. Запреты на исследования в генетике практически вредили и тем, кто занимался атомной проблемой. В стране строились реакторы, заводы по переработке радиоактивных веществ, шахты по добыче руды, и физики ждали от генетиков рекомендаций по радиационной защите. В рамках Уранового проекта был создан радиобиологический отдел (РБО). Возглавил его В. Ю. Гаврилов, опытный специалист по атомному оружию. В отделе работали и молодежь, и крупные ученые — Р. Хесин, Ф. Шапиро и другие. Все были непримиримыми противниками Лысенко.
«Мы, — вспоминал А. П. Александров, — не скрывали своего к нему отношения. Но все же старались сделать так, чтобы наш РБО не ввязывался в прямые баталии с Лысенко. Потому что отдел просто могли разогнать. Тогда мы бы оказались без рук и без мозгов в чрезвычайно важном для нас деле…
Вскоре после войны, кажется, в 1946-м (скорее всего, этот эпизод был не в 1946, а в 1948 году. — А. О.), меня вызвали в ЦК партии и заявили, что квантовая теория, теория относительности — все это ерунда. Какая-то не очень понятная мне компания собралась. Особенно старались два деятеля из МГУ.
Но я им сказал очень просто: «Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества и энергии, которое следует из этих новых теорий, и не из чего другого. Поэтому, если от них отказаться, то надо отказаться от бомбы. Пожалуйста, отказывайтесь от квантовой механики — и делайте бомбу сами, как хотите»» {37}.
Тем не менее в недрах ЦК КПСС готовилось совещание по проблеме идеологического и партийного характера физической науки, борьбы с «космополитизмом и идеализмом», присущими ряду советских физиков. Совещание по задачам советских ученых-физиков должно было состояться в начале 1949 года, но не состоялось. И причиной тому стала беседа Сталина с Курчатовым.
Есть несколько версий этой беседы, но наиболее достоверной представляется нам свидетельство Д. В. Ефремова, который в то время был заместителем председателя Государственного комитета по атомной энергии и непосредственно участвовал в этой беседе. Вот что он рассказал:
«Встреча эта произошла в конце 1948 — начале 1949 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132