Одет Жилкин в старую, перепачканную телогрейку, под которой видна мятая и тоже старая клетчатая рубашка, брюки вправлены в сапоги, в руках он мнет кепку.
Войдя в комнату, Жилкин поводит своим кривым носом, словно к чему-то принюхиваясь, зыркает по углам хитроватыми черными глазками и останавливается посреди кабинета, слегка колеблемый неведомым ветерком, как бы недоумевая, двигаться ему дальше, к моему столу, или остаться на месте.
— Подходите, подходите, Жилкин, — говорю я. — И садитесь. Разговор у нас с вами будет серьезный.
— А вот это уж ни к чему, я так скажу, уважаемый, — трудно, с натугой рокочет Жилкин, не двигаясь с места. — Никаких разговоров, очень прошу.
Я даже не ожидал, что у такого тщедушного человечка окажется такой густой и могучий бас.
— Все-таки поговорить нам придется, — весело возражаю я. — Откровенно поговорить, Жилкин, по душам.
— Душа у меня сейчас разговору не приемлет, — Жилкин решительно крутит кудлатой головой. — Не в себе она.
— А что же ваша душа приемлет? — невольно усмехаюсь я.
— Ей бы сейчас, извиняюсь, соснуть. Вот это да. Это как раз что ей нужно, горемычной.
И он для убедительности блаженно прикрывает глаза.
— Ничего не выйдет, Жилкин, — уже строго говорю я. — Садитесь, и будем говорить.
Он безнадежно вздыхает и, колеблющейся походкой приблизившись к моему столу, осторожно опускается на самый кончик стула, двумя руками при этом почему-то придерживая стул.
Я строго смотрю на него, и Жилкин виновато отводит глаза, словно заранее совестясь предстоящего разговора.
Я все так же строго спрашиваю:
— В доме семнадцать, напротив вашей конторы, бываете? Правда, он не вашего ЖЭКа.
— Чего?.. — непонимающе спрашивает Жилкин и растерянно смотрит на меня.
Он не ожидает такого вопроса, он считает, конечно, что разговор начнется и будет вестись вокруг вещи, которую у него отобрали. Я и рассчитываю сейчас именно на внезапность и еще на некоторую затуманенность, что ли, в его голове.
— Так да или нет? — требовательно спрашиваю я. — Бываете вы в доме семнадцать или нет? Отвечайте, Жилкин.
— Ну, а чего же… я всюду, значит, бываю… Чего ж… запрещено, что ли?.. Я человек необходимый… Зовут, я и иду…
— У кого же вы там бывали, например?
— Да нешто я помню? Их тыща небось, а я один. Кто позовет. Засор там или, допустим, смеситель поменять, потек, значит. Да мало ли… Своего-то слесаря не дозовутся. А я всегда людям помочь готов. Натура у меня сильно отзывчивая. А их Васька…
— Их Васька, наверное, по вашим домам ходит, — насмешливо говорю я. — Там он тоже отзывчивый.
Жилкин в ответ задумчиво пожимает плечами.
— А кто его, Ваську-то, знает? Может, и ходит. Поди его попробуй проверь. Он тебе проверит.
— Ну хорошо. Значит, в доме семнадцать вы во многих квартирах бывали, так, что ли?
— Ясное дело, во многих. Всюду течет, всюду, как есть, засоряется. Хозяйство наше такое, система, значит. За ней глаз нужон, я скажу, а это деньги стоит для правительства. Ну, и…
Я, однако, прерываю его государственные размышления.
— Вы Полину Ивановну, старушку из четвертой квартиры, помните, наверное? — спрашиваю я таким тоном, словно она-то его помнит прекрасно, хотя про себя я сейчас досадую, что не догадался спросить Полину Ивановну о Жилкине.
— А всюду их сколько хошь, старушек этих, — небрежно машет рукой Жилкин. — Как днем пойдешь, одни они так и лезут. Нешто всех упомнишь? Как вы сказали, звать-то? Полина Ивановна? Гм…
Жилкин хмурится и сосредоточенно смотрит в потолок, всем видом своим давая понять, как он добросовестно пытается вспомнить это имя.
— Ну да, Полина Ивановна, — подтверждаю я. — С первого этажа. Маленькая такая, припоминаете?
— Вроде бы… — неуверенно произносит наконец Жилкин. — Чтой-то такое, значит, мерещится. У меня, откровенности ради говоря, все сейчас маленько в тумане. Соснуть бы не мешало. — Он зыркает черными глазками в мою сторону и неожиданно предлагает: — Может, я пойду, а? После обеда я у вас как штык буду. Свеженький. Я ведь завсегда так. Меня до обеда лучше не трогай.
— Так у нас дело не пойдет, Жилкин, — говорю я. — Быстрее отвечайте на вопросы, а там, может быть, и соснуть удастся. Полину Ивановну из четвертой квартиры в доме напротив помните или нет?
— Ну, помню, помню, — сварливо отвечает Жилкин. — Холера старая. За каждый гривенник торгуется. А у самой кажинный день засор. Спокою от нее нет.
— А еще кто там живет, в той квартире?
— Да живут… — вздыхает Жилкин. — Только завсегда они, значит, на работе. А так, конечно, живут. Чего им…
— И ни разу вы с ними не встречались?
— Ну, почему же это так — ни разу? — как будто даже обижается Жилкин. — Одной там даже заграничный замок врезал. Только ей мало показалось.
— Это как понимать? — спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.
— А вот так и понимать. Велела, значит, еще висячий повесить. То есть, значит, петли под него врезать. Ну, и за все, понимаешь, дыней расплатилась. «Ты, говорит, ее продай. У тебя ее с руками схватают. Она не наша, она, говорит, с Ташкента». Ну, я и снес. Верно, дали неплохо. На две… этих… хватило. Извиняюсь, конечно.
Я догадываюсь, что речь идет о второй Вериной соседке, работающей на железной дороге. Но на всякий случай спрашиваю:
— Где же она работает?
— А с бригадой поездной мотается туды-сюды, значит. Очень даже самостоятельная баба… и!..
Жилкин неожиданно громко икает, все его тщедушное тело сотрясается, и он чуть не сваливается с краешка стула. Взмахнув руками и вновь утвердившись в этом зыбком положении, он сердито бурчит:
— Ух, берет. Определенно соснуть надо…
— Уже скоро, — подбадриваю я его. — Так вы говорите, самостоятельная она женщина?
— А то! Другой раз спросила, продал я ту дыню али нет. Сколько дали. И, значит, еще мне две сунула, на продажу, — довольно толково поясняет Жилкин и с горечью заключает: — Моя б такая была, и-их… бонба, а не женщина, я так скажу. Усе разорвать может.
При этом он энергично взмахивает руками и снова чуть не сваливается с кончика стула, на котором только что с таким трудом утвердился. Я сознательно не предлагаю ему сесть поудобнее, опасаясь, как бы он тут у меня не уснул, а рискованное положение, которое он сам же избрал, заставляет его не терять бдительности.
Мне кажется, что сам Жилкин непосредственно в преступлении не замешан, он, скорей всего, не грабил комнату Веры и тем более не участвовал в убийстве. Но где-то рядом с этими событиями он все-таки находится. Ведь принимает же он всякие поручения. Вот о дынях он рассказал весьма охотно. Интересно, не расскажет ли он так же охотно и о костюме, с которым его задержали, и о тех, кто поручил ему этот костюм продать.
— Так, насчет дынь ясно, — говорю я и небрежно спрашиваю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Войдя в комнату, Жилкин поводит своим кривым носом, словно к чему-то принюхиваясь, зыркает по углам хитроватыми черными глазками и останавливается посреди кабинета, слегка колеблемый неведомым ветерком, как бы недоумевая, двигаться ему дальше, к моему столу, или остаться на месте.
— Подходите, подходите, Жилкин, — говорю я. — И садитесь. Разговор у нас с вами будет серьезный.
— А вот это уж ни к чему, я так скажу, уважаемый, — трудно, с натугой рокочет Жилкин, не двигаясь с места. — Никаких разговоров, очень прошу.
Я даже не ожидал, что у такого тщедушного человечка окажется такой густой и могучий бас.
— Все-таки поговорить нам придется, — весело возражаю я. — Откровенно поговорить, Жилкин, по душам.
— Душа у меня сейчас разговору не приемлет, — Жилкин решительно крутит кудлатой головой. — Не в себе она.
— А что же ваша душа приемлет? — невольно усмехаюсь я.
— Ей бы сейчас, извиняюсь, соснуть. Вот это да. Это как раз что ей нужно, горемычной.
И он для убедительности блаженно прикрывает глаза.
— Ничего не выйдет, Жилкин, — уже строго говорю я. — Садитесь, и будем говорить.
Он безнадежно вздыхает и, колеблющейся походкой приблизившись к моему столу, осторожно опускается на самый кончик стула, двумя руками при этом почему-то придерживая стул.
Я строго смотрю на него, и Жилкин виновато отводит глаза, словно заранее совестясь предстоящего разговора.
Я все так же строго спрашиваю:
— В доме семнадцать, напротив вашей конторы, бываете? Правда, он не вашего ЖЭКа.
— Чего?.. — непонимающе спрашивает Жилкин и растерянно смотрит на меня.
Он не ожидает такого вопроса, он считает, конечно, что разговор начнется и будет вестись вокруг вещи, которую у него отобрали. Я и рассчитываю сейчас именно на внезапность и еще на некоторую затуманенность, что ли, в его голове.
— Так да или нет? — требовательно спрашиваю я. — Бываете вы в доме семнадцать или нет? Отвечайте, Жилкин.
— Ну, а чего же… я всюду, значит, бываю… Чего ж… запрещено, что ли?.. Я человек необходимый… Зовут, я и иду…
— У кого же вы там бывали, например?
— Да нешто я помню? Их тыща небось, а я один. Кто позовет. Засор там или, допустим, смеситель поменять, потек, значит. Да мало ли… Своего-то слесаря не дозовутся. А я всегда людям помочь готов. Натура у меня сильно отзывчивая. А их Васька…
— Их Васька, наверное, по вашим домам ходит, — насмешливо говорю я. — Там он тоже отзывчивый.
Жилкин в ответ задумчиво пожимает плечами.
— А кто его, Ваську-то, знает? Может, и ходит. Поди его попробуй проверь. Он тебе проверит.
— Ну хорошо. Значит, в доме семнадцать вы во многих квартирах бывали, так, что ли?
— Ясное дело, во многих. Всюду течет, всюду, как есть, засоряется. Хозяйство наше такое, система, значит. За ней глаз нужон, я скажу, а это деньги стоит для правительства. Ну, и…
Я, однако, прерываю его государственные размышления.
— Вы Полину Ивановну, старушку из четвертой квартиры, помните, наверное? — спрашиваю я таким тоном, словно она-то его помнит прекрасно, хотя про себя я сейчас досадую, что не догадался спросить Полину Ивановну о Жилкине.
— А всюду их сколько хошь, старушек этих, — небрежно машет рукой Жилкин. — Как днем пойдешь, одни они так и лезут. Нешто всех упомнишь? Как вы сказали, звать-то? Полина Ивановна? Гм…
Жилкин хмурится и сосредоточенно смотрит в потолок, всем видом своим давая понять, как он добросовестно пытается вспомнить это имя.
— Ну да, Полина Ивановна, — подтверждаю я. — С первого этажа. Маленькая такая, припоминаете?
— Вроде бы… — неуверенно произносит наконец Жилкин. — Чтой-то такое, значит, мерещится. У меня, откровенности ради говоря, все сейчас маленько в тумане. Соснуть бы не мешало. — Он зыркает черными глазками в мою сторону и неожиданно предлагает: — Может, я пойду, а? После обеда я у вас как штык буду. Свеженький. Я ведь завсегда так. Меня до обеда лучше не трогай.
— Так у нас дело не пойдет, Жилкин, — говорю я. — Быстрее отвечайте на вопросы, а там, может быть, и соснуть удастся. Полину Ивановну из четвертой квартиры в доме напротив помните или нет?
— Ну, помню, помню, — сварливо отвечает Жилкин. — Холера старая. За каждый гривенник торгуется. А у самой кажинный день засор. Спокою от нее нет.
— А еще кто там живет, в той квартире?
— Да живут… — вздыхает Жилкин. — Только завсегда они, значит, на работе. А так, конечно, живут. Чего им…
— И ни разу вы с ними не встречались?
— Ну, почему же это так — ни разу? — как будто даже обижается Жилкин. — Одной там даже заграничный замок врезал. Только ей мало показалось.
— Это как понимать? — спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.
— А вот так и понимать. Велела, значит, еще висячий повесить. То есть, значит, петли под него врезать. Ну, и за все, понимаешь, дыней расплатилась. «Ты, говорит, ее продай. У тебя ее с руками схватают. Она не наша, она, говорит, с Ташкента». Ну, я и снес. Верно, дали неплохо. На две… этих… хватило. Извиняюсь, конечно.
Я догадываюсь, что речь идет о второй Вериной соседке, работающей на железной дороге. Но на всякий случай спрашиваю:
— Где же она работает?
— А с бригадой поездной мотается туды-сюды, значит. Очень даже самостоятельная баба… и!..
Жилкин неожиданно громко икает, все его тщедушное тело сотрясается, и он чуть не сваливается с краешка стула. Взмахнув руками и вновь утвердившись в этом зыбком положении, он сердито бурчит:
— Ух, берет. Определенно соснуть надо…
— Уже скоро, — подбадриваю я его. — Так вы говорите, самостоятельная она женщина?
— А то! Другой раз спросила, продал я ту дыню али нет. Сколько дали. И, значит, еще мне две сунула, на продажу, — довольно толково поясняет Жилкин и с горечью заключает: — Моя б такая была, и-их… бонба, а не женщина, я так скажу. Усе разорвать может.
При этом он энергично взмахивает руками и снова чуть не сваливается с кончика стула, на котором только что с таким трудом утвердился. Я сознательно не предлагаю ему сесть поудобнее, опасаясь, как бы он тут у меня не уснул, а рискованное положение, которое он сам же избрал, заставляет его не терять бдительности.
Мне кажется, что сам Жилкин непосредственно в преступлении не замешан, он, скорей всего, не грабил комнату Веры и тем более не участвовал в убийстве. Но где-то рядом с этими событиями он все-таки находится. Ведь принимает же он всякие поручения. Вот о дынях он рассказал весьма охотно. Интересно, не расскажет ли он так же охотно и о костюме, с которым его задержали, и о тех, кто поручил ему этот костюм продать.
— Так, насчет дынь ясно, — говорю я и небрежно спрашиваю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106