Комедия. Я стараюсь только на комедии ходить. В крайнем случае — сатира, — и туманно поясняет: — Как жанр, конечно. Сам, знаете, причастен. Газету редактирую. «Штрихом и словом о нездоровом». Как название? Звучит, по-моему. Ну, еще цирк уважаю. Не скрою. Новое здание особенно волнительно.
— Но и дел не чураетесь? — усмехаюсь я, — Слышал, вы в министерство заглядывали?
— Да разве от этих дел куда убежишь? — подхватывает Лапушкин. — Услышали, что я в Москву собрался, ну и подкинули. А я, знаете, от работы бегать не привык. Интересы дела и интересы коллектива — это первое. Остальное бульон, я вам скажу. Всякие там сюжетики, они для отдыха. Верно я говорю?
— А у кого же вы в министерстве бывали?
— У кого?.. — Он задумывается, а в глазах мелькает неуверенность, даже почему-то испуг. — Я был… Даже не помню, честное слово… столько, знаете, людей, контактов… — бормочет он. — И знаю их всех мало.
Лапушкин просто на глазах тускнеет. Даже его роскошный галстук кажется уже не таким ярким, и улыбка не такой ослепительной, и глаза не блестят, а губы начинают мелко дрожать. Чего это он так испугался?
— Вы товарища Меншутина там знаете? — спрашиваю я.
— М-меншутина?.. Н-нет. Не знаю… То есть слышал! — спохватывается Лапушкин. — Слышал. Н-но… Не видел. Лично. Не пришлось, знаете…
— А секретаря его, Топилину?
— Нет, нет! — в испуге восклицает Лапушкин. — Вообще… не знаю! — Он энергично отмахивается обеими руками, словно прогоняя осу или даже что-то еще опаснее.
— Не знаете его секретаря? — удивленно переспрашиваю я, и в душе у меня возникает какое-то беспокойное ощущение надвигающейся неприятности, может быть, даже беды.
— Секретаря знаю… Но что Топилина… откуда же? — все так же сбивчиво лепечет Лапушкин. — Ну, сидела… и никаких… этих самых… сюжетиков…
— Бросьте, Владимир Карпович, — не выдержав, говорю я. — Ведь вы за ней и ухаживать пытались.
— Я?! Никогда! — с необычайной горячностью восклицает Лапушкин. — Злые языки! Бабьи! Из зависти!.. Из… из ревности! Сплетни разводят! Конечно… одинокий мужчина… Молодой… недурен… образован… кругозор…
В бессвязных выкриках вконец разволновавшегося и перетрусившего Лапушкина чувствуется, однако, набор давно отработанных аргументов.
— Ну, хорошо, — обрываю я его. — Значит, Топилину вы не знаете. Тогда напрягите свою память и постарайтесь вспомнить хотя бы вот что: как вы провели прошлый понедельник, двенадцатого. Ну, хотя бы только вечер. Это-то вы в состоянии сделать?
— Вечер. Двенадцатого. Понедельник, — как ученик перед доской, повторяет Лапушкин. — Одну минуту. Только сосредоточусь.
Он заметно успокаивается.
А у меня вдруг возникает досадное ощущение новой неудачи. В первый момент мне показалось даже, что Лапушкин и внешне похож на того человека с фотографии. Но сейчас я убеждаюсь, что ошибся. А уж внутренне… Вера никогда бы в жизни не смогла влюбиться в этого жалкого человечка.
Между тем Лапушкин торжествующе объявляет:
— Вспомнил! Что было, то было. Театр Сатиры. «Баню» смотрел. Чтобы не быть незрелым в этом вопросе. Четырнадцатый ряд партера. Мест не помню, заранее говорю. Был с кузиной. Вот ее телефончик. Может подойти тетя.
Он начинает торопливо рыться во внутреннем кармане пиджака. Но я раздраженно машу рукой:
— Не надо, Лапушкин. Верю. И можете идти. Я вас больше не задерживаю. До свидания.
Мне противно смотреть на этого человека, и я ничего не могу с собой поделать.
Сегодня мы хороним Гришу Воловича. Хороним почему-то не как обычно. Траурный митинг в нашем клубе будет позже. А пока что гроб с телом Гриши стоит в маленьком зальце при больничном морге.
Возле гроба несколько женщин. Высокая, полная старуха с суровым лицом держит за руку девочку лет семи, уже школьницу, под расстегнутым пальтишком видны коричневое форменное платьице, черный фартук и белоснежная каемка воротничка на тоненькой, нежной шейке. Девочка испуганно жмется к старухе и оглядывает каждого входящего быстрым и жалобным взглядом. Это старшая дочка Гриши, младшую, конечно, не привели, а старуха — это, наверное, его теща. По другую сторону гроба стоит еще одна старушка, маленькая, худенькая, сморщенная, в темном платке на голове. Это мать Гриши. А рядом с ней молодая женщина, удивительно похожая на Гришу, и всем ясно, что это его сестра. Вот и вся Гришина родня. Одни женщины.
Подальше от гроба, уже возле стен, стоим все мы, Гришины сослуживцы и друзья. Мы все в штатском. Другой одежды нам на работе не положено. Мы все из уголовного розыска, самого боевого и оперативного подразделения милиции, в этом каждый из нас твердо уверен. Мы особое братство, боевое товарищество, и смерть каждого из нас еще больше сплачивает остальных.
Эти высокие мысли невольно приходят мне в голову, когда я вижу вокруг посуровевшие, тяжело затвердевшие лица своих товарищей. Сколько, оказывается, наших людей знало Гришу Воловича, сколько их сегодня пришло сюда. Здесь, в этом зальце, места уже нет. Люди только заходят ненадолго сюда, сняв шапку, замрут у гроба и снова выходят во двор.
А во дворе собралась уже немалая толпа. И я обращаю внимание, что большинство из них вовсе не работники милиции. Откуда они? Мужчины, женщины, пожилые и средних лет, а рядом совсем молодые ребята и девчата, скромно одетые, рабочего вида люди, судя по всему, жители этого района — района, где был убит Гриша.
Рядом с собой я обнаруживаю Николая Ивановича. Длинное лицо его с тяжелым, оттянутым вниз подбородком и ввалившимися щеками, на которых пролегли борозды и складки морщин, кажется сейчас совсем старым.
— Откуда столько народу? — тихо спрашиваю я его, не поворачивая головы.
— Объявление о похоронах всюду повесили, — тоже еле слышно отвечает он.
— По всему району. Неужто не видел?
— Я тут с того раза не был. Что написали?
— «При задержании опасного преступника погиб работник московской милиции майор Г.А.Волович, — цитирует мне на память Николай Иванович. — Траурный митинг состоится в морге районной больницы…» Ну, а дальше время, число и адрес. Остальное на словах людям объяснили.
— Выходит, жители пришли?
— Именно.
— И с того двора пришли?
— Да. Это мы особенно постарались.
— Небось знают, что Федька убил?
— Ни одна душа не знает. Это мы тоже постарались.
Я не выдерживаю и скашиваю глаза на Николая Ивановича. И начинаю кое-что подозревать. А Николай Иванович в ответ на мой вопросительный взгляд чуть заметно горько усмехается и все так же тихо объясняет:
— Что в том сарае был Федька, знали только четыре человека: Анна Сергеевна, его мать и Зинченко с Алешкой. Этих двоих мы арестовали, Анну Сергеевну попросили молчать, ну, а старуха и без этого умрет, а не скажет.
— А зачем все это? Пусть бы знали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106