Ой, господи!.. Ведь это у меня теперь на свете никого нет!..
Она закрывает руками лицо и горько, навзрыд плачет, впервые за все время нашего разговора. Мне кажется, что она только сейчас по-настоящему поняла, какое горе ее постигло.
Я курю и жду, когда она успокоится. Я не могу, да и не хочу ее утешать. Наконец-то она поняла. Так уж пусть и переживет это по-настоящему.
Постепенно Нина успокаивается, вытирает слезы и глубоко вздыхает. А меня вдруг осеняет одна мысль.
— Нина, — говорю я, — покажите мне Верин альбом со всякими фотографиями. Есть у нее такой альбом?
— Конечно, есть, — отвечает Нина. — Она там совсем маленькой снята, с мамочкой. И со мной тоже. А потом школьницей. Такая хорошенькая. Сейчас я вам покажу.
Ей самой захотелось взглянуть на этот альбом. Она торопливо роется в ящиках туалетного столика и наконец извлекает небольшой альбом для фотографий в пухлом цветном переплете. Часть фотографий вставлена в прорези плотных страниц, а часть просто вложена между страницами, это, вероятно, последние.
Мы с Ниной медленно, осторожно перелистываем страницы. Маленькая девочка, просто пузырь вначале, постепенно превращается в неуклюжего, голенастого подростка и, наконец, в стройную, очень красивую девушку с большими, задумчивыми глазами.
Нина что-то рассказывает мне, что-то, волнуясь, вспоминает из событий тех, детских лет. Я не очень вникаю в ее слова. Я жду, когда она возьмет в руки и начнет перебирать последние Верины фотографии.
Вот они!.. А вот и то, что мне нужно!
Вскоре я прощаюсь. Нина провожает меня до двери. Она еще остается. Ей хочется побыть одной в этой разоренной, опустевшей комнате. Одной. При этом в глазах у Нины такое отчаяние, что я прощаю ей все, что она наговорила мне лишнего за эти два часа. Так сильно, как она, Веру все-таки никто не любил. Так мне сейчас кажется, во всяком случае.
По дороге к себе в отдел я пытаюсь в который уже раз продумать все, что стало нам известно по этому запутанному делу. Мне кажется, убийство Веры начинает решительно перевешивать все другие версии и получает все новые подтверждения. И самое главное здесь — странное поведение обоих грузчиков, Мухина и Зинченко. Если люди не причастны к преступлению, они не будут скрываться, заметать следы, явно бояться чего-то и уж конечно они не будут так отчаянно сопротивляться, когда их обнаружат, а тем более стрелять, да еще в работников милиции. Последнее означает, что им уже нечего терять, что это отпетые бандиты и могут пойти на все. Но что означает, что им нечего терять? Это, скорей всего, означает, что у них за спиной такое преступление, страшнее которого и опасней ничего быть не может, и большего наказания, чем за него, они уже получить тоже не могут. А поскольку нами твердо установлено, что именно эти двое были в тот самый вечер и даже в тот самый час там, где произошло преступление, где погибла Вера, то вполне естественно предположить, что именно они-то и совершили преступление.
Правда, тут остается еще много неясного. И прежде всего — ограбление Вериной комнаты. Кто это совершил? Те же Мухин и Зинченко? Но как они могли узнать адрес? Ведь они не были раньше знакомы с Верой, они случайно столкнулись с ней. И как они смогли проникнуть в квартиру? Нашли ключ в сумочке? Узнали по паспорту адрес? Нет, это слишком сложно. К тому же ключи-то ведь остались в сумочке. Значит, Мухин и Зинченко исключаются, и ограбил комнату Веры кто-то другой? Кто же? Слесарь Жилкин назвал Вериного соседа, Горбачева. Но с какой стати он вдруг будет грабить свою соседку? И что она убита, он тоже не мог знать. И тем более не мог совершить это преступление. Горбачев вообще только на одну ночь появился в Москве и при этом вряд ли успел побывать дома, ведь он должен был безотлучно находиться в своем вагоне-ресторане. Но почему тогда на него указывает Жилкин? А интересно, этот Жилкин не узнает, допустим, Ивана Зинченко?..
Но вот и моя остановка. Я выскакиваю из троллейбуса и торопливо пересекаю улицу. Движение сегодня заметно меньше, чем обычно. Сегодня суббота. Вот такая у меня суббота, как видите. У нас у всех, точнее говоря. И когда и чем эта суббота кончится, никто не знает. Оказывается, ровно неделю мы занимаемся уже делом о смерти Веры Топилиной, как раз с понедельника. Сколько людей и событий промелькнуло за это время! Но дело далеко от завершения, и даже окончательной ясности в нем тоже пока нет. Сейчас я очень рассчитываю на допрос Ивана Зинченко. Надеюсь, он уже пришел в себя после ночных событий.
И вдруг я на секунду останавливаюсь. Я вспоминаю о Грише Воловиче. Для него ночные события оказались последними в жизни. Он-то уж никогда не придет в себя после них. Проклятая работа! Там, где люди, обыкновенные люди, естественно стараются избегнуть опасностей, особенно таких бессмысленных, как бандитская пуля или нож, мы почему-то обязаны эти опасности искать, идти им навстречу. Обязаны! И вот Гриша пошел им навстречу, пошел, спасая товарища, — это тоже нельзя забыть.
Я поднимаюсь к себе в отдел, и Петя Шухмин мне сообщает, что Кузьмич и Виктор Анатольевич Исаев, наш следователь, куда-то выехали после допроса Зинченко. Я понимаю, они заняты Мухиным, только Мухиным, это сейчас главное. Вооруженный бандит на свободе!
— Сами занялись, — многозначительно заключает Петя. — А тебе Виктор Анатольевич разрешил еще раз допросить Зинченко. Так что валяй действуй.
Петя в своем репертуаре: валяй действуй. Если бы он дал себе труд минуту подумать, то, наверное, понял бы, что все не так просто. Я не могу допрашивать Зинченко, пока не поговорю с Кузьмичом. Ведь он уже его допрашивал, уже составил впечатление об этом парне, уже, возможно, нащупал что-то в его характере, в манерах, в поведении. И потому Кузьмич может мне дать важный совет, как строить допрос. А может быть, Зинченко уже что-то рассказал, в чем-то признался Кузьмичу? Даже наверное, у Кузьмича бесплодных допросов не бывает. Да и Виктор Анатольевич следователь знающий и опытный, допрашивать тоже умеет.
Короче говоря, приходится ждать, пока приедет Кузьмич. Пользуясь этой вынужденной паузой, я звоню в больницу к Игорю. Я уже три дня у него не был, а вчера даже не звонил. Бешеный какой-то был вчера день, вы же знаете. Дежурные в справочном бюро больницы нас уже всех знают. Ведь мы обычно не просто задаем короткий вопрос о состоянии больного, а стараемся их разговорить, расположить к себе и выведать у них побольше сведений о нашем друге. Поскольку на обоих концах провода оказываются молодые, веселые и разговорчивые люди, то дружеские контакты у нас возникают мгновенно и действуют безотказно.
Вот и сейчас дежурная сообщает мне об Игоре такие подробности, которые вообще-то сообщать не принято.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Она закрывает руками лицо и горько, навзрыд плачет, впервые за все время нашего разговора. Мне кажется, что она только сейчас по-настоящему поняла, какое горе ее постигло.
Я курю и жду, когда она успокоится. Я не могу, да и не хочу ее утешать. Наконец-то она поняла. Так уж пусть и переживет это по-настоящему.
Постепенно Нина успокаивается, вытирает слезы и глубоко вздыхает. А меня вдруг осеняет одна мысль.
— Нина, — говорю я, — покажите мне Верин альбом со всякими фотографиями. Есть у нее такой альбом?
— Конечно, есть, — отвечает Нина. — Она там совсем маленькой снята, с мамочкой. И со мной тоже. А потом школьницей. Такая хорошенькая. Сейчас я вам покажу.
Ей самой захотелось взглянуть на этот альбом. Она торопливо роется в ящиках туалетного столика и наконец извлекает небольшой альбом для фотографий в пухлом цветном переплете. Часть фотографий вставлена в прорези плотных страниц, а часть просто вложена между страницами, это, вероятно, последние.
Мы с Ниной медленно, осторожно перелистываем страницы. Маленькая девочка, просто пузырь вначале, постепенно превращается в неуклюжего, голенастого подростка и, наконец, в стройную, очень красивую девушку с большими, задумчивыми глазами.
Нина что-то рассказывает мне, что-то, волнуясь, вспоминает из событий тех, детских лет. Я не очень вникаю в ее слова. Я жду, когда она возьмет в руки и начнет перебирать последние Верины фотографии.
Вот они!.. А вот и то, что мне нужно!
Вскоре я прощаюсь. Нина провожает меня до двери. Она еще остается. Ей хочется побыть одной в этой разоренной, опустевшей комнате. Одной. При этом в глазах у Нины такое отчаяние, что я прощаю ей все, что она наговорила мне лишнего за эти два часа. Так сильно, как она, Веру все-таки никто не любил. Так мне сейчас кажется, во всяком случае.
По дороге к себе в отдел я пытаюсь в который уже раз продумать все, что стало нам известно по этому запутанному делу. Мне кажется, убийство Веры начинает решительно перевешивать все другие версии и получает все новые подтверждения. И самое главное здесь — странное поведение обоих грузчиков, Мухина и Зинченко. Если люди не причастны к преступлению, они не будут скрываться, заметать следы, явно бояться чего-то и уж конечно они не будут так отчаянно сопротивляться, когда их обнаружат, а тем более стрелять, да еще в работников милиции. Последнее означает, что им уже нечего терять, что это отпетые бандиты и могут пойти на все. Но что означает, что им нечего терять? Это, скорей всего, означает, что у них за спиной такое преступление, страшнее которого и опасней ничего быть не может, и большего наказания, чем за него, они уже получить тоже не могут. А поскольку нами твердо установлено, что именно эти двое были в тот самый вечер и даже в тот самый час там, где произошло преступление, где погибла Вера, то вполне естественно предположить, что именно они-то и совершили преступление.
Правда, тут остается еще много неясного. И прежде всего — ограбление Вериной комнаты. Кто это совершил? Те же Мухин и Зинченко? Но как они могли узнать адрес? Ведь они не были раньше знакомы с Верой, они случайно столкнулись с ней. И как они смогли проникнуть в квартиру? Нашли ключ в сумочке? Узнали по паспорту адрес? Нет, это слишком сложно. К тому же ключи-то ведь остались в сумочке. Значит, Мухин и Зинченко исключаются, и ограбил комнату Веры кто-то другой? Кто же? Слесарь Жилкин назвал Вериного соседа, Горбачева. Но с какой стати он вдруг будет грабить свою соседку? И что она убита, он тоже не мог знать. И тем более не мог совершить это преступление. Горбачев вообще только на одну ночь появился в Москве и при этом вряд ли успел побывать дома, ведь он должен был безотлучно находиться в своем вагоне-ресторане. Но почему тогда на него указывает Жилкин? А интересно, этот Жилкин не узнает, допустим, Ивана Зинченко?..
Но вот и моя остановка. Я выскакиваю из троллейбуса и торопливо пересекаю улицу. Движение сегодня заметно меньше, чем обычно. Сегодня суббота. Вот такая у меня суббота, как видите. У нас у всех, точнее говоря. И когда и чем эта суббота кончится, никто не знает. Оказывается, ровно неделю мы занимаемся уже делом о смерти Веры Топилиной, как раз с понедельника. Сколько людей и событий промелькнуло за это время! Но дело далеко от завершения, и даже окончательной ясности в нем тоже пока нет. Сейчас я очень рассчитываю на допрос Ивана Зинченко. Надеюсь, он уже пришел в себя после ночных событий.
И вдруг я на секунду останавливаюсь. Я вспоминаю о Грише Воловиче. Для него ночные события оказались последними в жизни. Он-то уж никогда не придет в себя после них. Проклятая работа! Там, где люди, обыкновенные люди, естественно стараются избегнуть опасностей, особенно таких бессмысленных, как бандитская пуля или нож, мы почему-то обязаны эти опасности искать, идти им навстречу. Обязаны! И вот Гриша пошел им навстречу, пошел, спасая товарища, — это тоже нельзя забыть.
Я поднимаюсь к себе в отдел, и Петя Шухмин мне сообщает, что Кузьмич и Виктор Анатольевич Исаев, наш следователь, куда-то выехали после допроса Зинченко. Я понимаю, они заняты Мухиным, только Мухиным, это сейчас главное. Вооруженный бандит на свободе!
— Сами занялись, — многозначительно заключает Петя. — А тебе Виктор Анатольевич разрешил еще раз допросить Зинченко. Так что валяй действуй.
Петя в своем репертуаре: валяй действуй. Если бы он дал себе труд минуту подумать, то, наверное, понял бы, что все не так просто. Я не могу допрашивать Зинченко, пока не поговорю с Кузьмичом. Ведь он уже его допрашивал, уже составил впечатление об этом парне, уже, возможно, нащупал что-то в его характере, в манерах, в поведении. И потому Кузьмич может мне дать важный совет, как строить допрос. А может быть, Зинченко уже что-то рассказал, в чем-то признался Кузьмичу? Даже наверное, у Кузьмича бесплодных допросов не бывает. Да и Виктор Анатольевич следователь знающий и опытный, допрашивать тоже умеет.
Короче говоря, приходится ждать, пока приедет Кузьмич. Пользуясь этой вынужденной паузой, я звоню в больницу к Игорю. Я уже три дня у него не был, а вчера даже не звонил. Бешеный какой-то был вчера день, вы же знаете. Дежурные в справочном бюро больницы нас уже всех знают. Ведь мы обычно не просто задаем короткий вопрос о состоянии больного, а стараемся их разговорить, расположить к себе и выведать у них побольше сведений о нашем друге. Поскольку на обоих концах провода оказываются молодые, веселые и разговорчивые люди, то дружеские контакты у нас возникают мгновенно и действуют безотказно.
Вот и сейчас дежурная сообщает мне об Игоре такие подробности, которые вообще-то сообщать не принято.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106