— отвечает ему первый сердито. — Предложили комнату, он и снял. Три дня тихо было, и вот пожалуйста…
— Что ж вы не вступились за меня, Игорь Леонидович? — улыбаясь, спрашиваю я, придя наконец в себя от удивления. — Они бы одного вашего голоса испугались. А уж при виде вас, — я трясу разведенными в сторону руками, демонстрируя его мощь, — коленки бы подогнулись.
— Не в моих принципах… — сердито крутит массивной седой головой Игорь Леонидович. — Хватило ума прийти, должно хватить, чтобы уйти… Да и по делу вы пришли, я так понял… Чего же мешать… Не струсил, не думайте.
— Игорь Леонидович — герой войны, — замечает второй инженер. — Одних орденов у него…
— Между прочим, — запальчиво вступает в разговор Раечка, и голос ее даже звенит От волнения, — не все герои войны оказывались героями в мирных буднях. Мы даже как-то поспорили, где было труднее.
— Эх, деточка! — шумно вздыхает Игорь Леонидович. — Не была ты в том смертном пекле, слава богу…
— Все равно. Я читала, — упрямо встряхивает головой Раечка. — Вполне правдивые книги. И знаю, как было страшно. Но морально, — вы понимаете? — морально героем сейчас стать труднее, я считаю. Тут ведь сперва самому надо определить, кто же враг, а потом самому себе дать приказ идти в атаку. А кругом люди остаются в стороне, да кое-кто посмеивается и спокойно карьеру делает, а кое-кто тебя же еще и осудит. Просто это все, по-вашему? А если еще семья? Вот у нас такой парень нашелся. Декана на чистую воду решил вывести. Ну, аспирантура ему только улыбнулась из тумана. Ой, что было! И представьте, его друг тоже отказался от аспирантуры, демонстративно. Его даже в партком вызывали.
— Но вы, кажется, не отказались? — усмехается второй инженер, которого зовут Яков Захарович.
— Нет, — убежденно отвечает Раечка. — Не отказалась. Я же все-таки больше пользы принесу, если кончу аспирантуру, правда?
— Вы реалистически мыслящий человек, — кивает Яков Захарович и нервно теребит свою бородку. — В некотором смысле идеальная социологическая конструкция. Из нее только ушло сострадание, исчезло самопожертвование. Осталась лишь борьба за… эдакий, я бы сказал, нравственный релятивизм.
Но Игорю Леонидовичу, кажется, не нравятся рассуждения его приятеля. Он недовольно бурчит:
— Ты, Яша, всегда усложняешь. Уф!.. При чем здесь нравственный релятивизм?
— Ну, нравственное приспособленчество, это тебя больше устроит? — отвечает Яков Захарович.
— И тоже неверно. Человек реально смотрит на вещи. Человек рассуждает и взвешивает. Нынче такой век, не рыцарский, не дворянский. И науки…
— Кстати о науках, — перебивает Яков Захарович. — Один мудрый философ сказал: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая другая наука приносит лишь вред». Как сказано, а?
— В каком веке жил твой философ?
— Ну, в шестнадцатом.
— Вот этим действительно все сказано, — задыхаясь, смеется Игорь Леонидович. — Рыцырский век. Уф!..
— Не идеализируй. Тогда горели костры инквизиции, процветали доносы во имя веры, гонялись за ведьмами и десятилетиями шли войны. Но вот что сказал более поздний гений: «Оставь герою сердце; что же он будет без него? Тиран!»
— А это кто сказал? — интересуюсь я, пораженный пронзительностью этих слов.
— Это Пушкин. — И Яков Захарович язвительно добавляет: — Это уже девятнадцатый век, хоть и дворянский, но николаевский. И тогда многие рассуждали и взвешивали.
— Ну-ну, — гудит Игорь Леонидович. — С тобой спорить опасно. Ты у нас эрудит. И все-таки наш век особый. Добро и сердце надо поверять рассудком. — И поворачивается ко мне: — Но что же вы все-таки делали там, у Кости?
Я небрежно машу рукой:
— Он обещал мне продать заграничные джинсы.
— Ну, и продал?
— Нет. Размер не подошел. А вообще классные джинсы. Сначала, правда, собирались деньги отнять. Но потом мы даже подружились, — беспечно сообщаю я.
— Ой, какой ужас! — всплескивает руками Раечка.
Яков Захарович ядовито замечает:
— Интересно, чему вы учите своих учеников.
— Каких учеников?
— Как так — каких? В школе, конечно.
— Ах, ну да, — спохватываюсь я и улыбаюсь. — Учу, Яков Захарович, всяким наукам и добру тоже. Только христосиков я из них не делаю. Вторую щеку они вам под удар не подставят… — И, неожиданно чувствуя, что начинаю сердиться, добавляю: — Но на помощь они придут всегда, не раздумывая и не рассуждая.
На минуту мне вдруг действительно хочется стать учителем, чтобы кого-то всему этому обучить.
— Эх, молодой человек, молодой человек… — шумно вздыхает Игорь Леонидович и жмурит слезящиеся глаза. — Знали бы вы, сколько раз я приходил на помощь. Да вот хотя бы в прошлом году. Девочка тут одна пропала. Так я с ног сбился, а ее нашел. Помнишь, Яша? Уверяю вас, гораздо чаще я приходил на помощь, чем приходили мне.
— И вы решили уравнять число? — ехидно спрашивает Раечка.
— Ничего уже не уравняешь и ничего не изменишь, — качает массивной своей головой Игорь Леонидович и насмешливо смотрит на Раечку. — Это вот вам еще не поздно уйти из аспирантуры, тоже в знак протеста.
Раечкино лицо становится вдруг злым и некрасивым.
— С какой же это стати? — вызывающе говорит она. — Лучше я буду брать пример с вас и ни во что не вмешиваться.
— Ну, нет, нет, — вмешиваюсь я. — Вы не так все поняли, Раечка. Я же пошутил. Неужели можно всерьез упрекать Игоря Леонидовича…
Я бью отбой. Я понимаю, что Раечка задета за живое, ей стыдно. Она проболталась про этот случай неожиданно для себя самой. И потому сейчас она готова сказать старому инженеру жестокие и злые слова, даже совсем несправедливые, о которых потом будет жалеть.
Кажется, это чувствует и Яков Захарович. Он снимает очки, дышит на стекла и, близоруко щурясь, тщательно и долго протирает их белоснежным платком. Одновременно он говорит, обращаясь ко мне:
— Все-таки мы порой странно воспитываем в школе детей, вы уж меня извините. Вот моя внучка — она в седьмом классе — как-то мне говорит: «Деда, у нас в субботу вечер. Мы с Нинкой — комиссия по конфетам, Надька — по тортам. А Коля Никешин — по концерту. Ты ему свою австрийскую куртку и шляпу с пером дашь для выступления? Под расписку, конечно». Понимаете? Всюду у них комиссии, и все под расписку. Что это за бюрократизм такой? И кто из них вырастет, скажите на милость?
— Вырастут люди ответственные за порученное им дело, за доверенные им вещи, ценности… — сипит в ответ Игорь Леонидович. — Не растяпы.
И у нас возникает горячий диспут о школьном воспитании. Этой жгучей темы вполне хватает до конца завтрака. После чего мы расходимся по всяким процедурам.
Мне предстоит хвойно-кислородная ванна. Эту процедуру я даже успел полюбить, она удивительно действует на нервную систему. Эдакий покой разливается по телу. Кроме того, пока лежишь в ванне, думается необыкновенно хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
— Что ж вы не вступились за меня, Игорь Леонидович? — улыбаясь, спрашиваю я, придя наконец в себя от удивления. — Они бы одного вашего голоса испугались. А уж при виде вас, — я трясу разведенными в сторону руками, демонстрируя его мощь, — коленки бы подогнулись.
— Не в моих принципах… — сердито крутит массивной седой головой Игорь Леонидович. — Хватило ума прийти, должно хватить, чтобы уйти… Да и по делу вы пришли, я так понял… Чего же мешать… Не струсил, не думайте.
— Игорь Леонидович — герой войны, — замечает второй инженер. — Одних орденов у него…
— Между прочим, — запальчиво вступает в разговор Раечка, и голос ее даже звенит От волнения, — не все герои войны оказывались героями в мирных буднях. Мы даже как-то поспорили, где было труднее.
— Эх, деточка! — шумно вздыхает Игорь Леонидович. — Не была ты в том смертном пекле, слава богу…
— Все равно. Я читала, — упрямо встряхивает головой Раечка. — Вполне правдивые книги. И знаю, как было страшно. Но морально, — вы понимаете? — морально героем сейчас стать труднее, я считаю. Тут ведь сперва самому надо определить, кто же враг, а потом самому себе дать приказ идти в атаку. А кругом люди остаются в стороне, да кое-кто посмеивается и спокойно карьеру делает, а кое-кто тебя же еще и осудит. Просто это все, по-вашему? А если еще семья? Вот у нас такой парень нашелся. Декана на чистую воду решил вывести. Ну, аспирантура ему только улыбнулась из тумана. Ой, что было! И представьте, его друг тоже отказался от аспирантуры, демонстративно. Его даже в партком вызывали.
— Но вы, кажется, не отказались? — усмехается второй инженер, которого зовут Яков Захарович.
— Нет, — убежденно отвечает Раечка. — Не отказалась. Я же все-таки больше пользы принесу, если кончу аспирантуру, правда?
— Вы реалистически мыслящий человек, — кивает Яков Захарович и нервно теребит свою бородку. — В некотором смысле идеальная социологическая конструкция. Из нее только ушло сострадание, исчезло самопожертвование. Осталась лишь борьба за… эдакий, я бы сказал, нравственный релятивизм.
Но Игорю Леонидовичу, кажется, не нравятся рассуждения его приятеля. Он недовольно бурчит:
— Ты, Яша, всегда усложняешь. Уф!.. При чем здесь нравственный релятивизм?
— Ну, нравственное приспособленчество, это тебя больше устроит? — отвечает Яков Захарович.
— И тоже неверно. Человек реально смотрит на вещи. Человек рассуждает и взвешивает. Нынче такой век, не рыцарский, не дворянский. И науки…
— Кстати о науках, — перебивает Яков Захарович. — Один мудрый философ сказал: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая другая наука приносит лишь вред». Как сказано, а?
— В каком веке жил твой философ?
— Ну, в шестнадцатом.
— Вот этим действительно все сказано, — задыхаясь, смеется Игорь Леонидович. — Рыцырский век. Уф!..
— Не идеализируй. Тогда горели костры инквизиции, процветали доносы во имя веры, гонялись за ведьмами и десятилетиями шли войны. Но вот что сказал более поздний гений: «Оставь герою сердце; что же он будет без него? Тиран!»
— А это кто сказал? — интересуюсь я, пораженный пронзительностью этих слов.
— Это Пушкин. — И Яков Захарович язвительно добавляет: — Это уже девятнадцатый век, хоть и дворянский, но николаевский. И тогда многие рассуждали и взвешивали.
— Ну-ну, — гудит Игорь Леонидович. — С тобой спорить опасно. Ты у нас эрудит. И все-таки наш век особый. Добро и сердце надо поверять рассудком. — И поворачивается ко мне: — Но что же вы все-таки делали там, у Кости?
Я небрежно машу рукой:
— Он обещал мне продать заграничные джинсы.
— Ну, и продал?
— Нет. Размер не подошел. А вообще классные джинсы. Сначала, правда, собирались деньги отнять. Но потом мы даже подружились, — беспечно сообщаю я.
— Ой, какой ужас! — всплескивает руками Раечка.
Яков Захарович ядовито замечает:
— Интересно, чему вы учите своих учеников.
— Каких учеников?
— Как так — каких? В школе, конечно.
— Ах, ну да, — спохватываюсь я и улыбаюсь. — Учу, Яков Захарович, всяким наукам и добру тоже. Только христосиков я из них не делаю. Вторую щеку они вам под удар не подставят… — И, неожиданно чувствуя, что начинаю сердиться, добавляю: — Но на помощь они придут всегда, не раздумывая и не рассуждая.
На минуту мне вдруг действительно хочется стать учителем, чтобы кого-то всему этому обучить.
— Эх, молодой человек, молодой человек… — шумно вздыхает Игорь Леонидович и жмурит слезящиеся глаза. — Знали бы вы, сколько раз я приходил на помощь. Да вот хотя бы в прошлом году. Девочка тут одна пропала. Так я с ног сбился, а ее нашел. Помнишь, Яша? Уверяю вас, гораздо чаще я приходил на помощь, чем приходили мне.
— И вы решили уравнять число? — ехидно спрашивает Раечка.
— Ничего уже не уравняешь и ничего не изменишь, — качает массивной своей головой Игорь Леонидович и насмешливо смотрит на Раечку. — Это вот вам еще не поздно уйти из аспирантуры, тоже в знак протеста.
Раечкино лицо становится вдруг злым и некрасивым.
— С какой же это стати? — вызывающе говорит она. — Лучше я буду брать пример с вас и ни во что не вмешиваться.
— Ну, нет, нет, — вмешиваюсь я. — Вы не так все поняли, Раечка. Я же пошутил. Неужели можно всерьез упрекать Игоря Леонидовича…
Я бью отбой. Я понимаю, что Раечка задета за живое, ей стыдно. Она проболталась про этот случай неожиданно для себя самой. И потому сейчас она готова сказать старому инженеру жестокие и злые слова, даже совсем несправедливые, о которых потом будет жалеть.
Кажется, это чувствует и Яков Захарович. Он снимает очки, дышит на стекла и, близоруко щурясь, тщательно и долго протирает их белоснежным платком. Одновременно он говорит, обращаясь ко мне:
— Все-таки мы порой странно воспитываем в школе детей, вы уж меня извините. Вот моя внучка — она в седьмом классе — как-то мне говорит: «Деда, у нас в субботу вечер. Мы с Нинкой — комиссия по конфетам, Надька — по тортам. А Коля Никешин — по концерту. Ты ему свою австрийскую куртку и шляпу с пером дашь для выступления? Под расписку, конечно». Понимаете? Всюду у них комиссии, и все под расписку. Что это за бюрократизм такой? И кто из них вырастет, скажите на милость?
— Вырастут люди ответственные за порученное им дело, за доверенные им вещи, ценности… — сипит в ответ Игорь Леонидович. — Не растяпы.
И у нас возникает горячий диспут о школьном воспитании. Этой жгучей темы вполне хватает до конца завтрака. После чего мы расходимся по всяким процедурам.
Мне предстоит хвойно-кислородная ванна. Эту процедуру я даже успел полюбить, она удивительно действует на нервную систему. Эдакий покой разливается по телу. Кроме того, пока лежишь в ванне, думается необыкновенно хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106