эти далекие леса, эти хмурые воды и эта одинокая белая колокольня.
Перст Божий.
XIV
К деревне Ключи, расположившейся на высоком песчаном берегу, вел разбитый тракторами проселок. Избы были старые, с вросшими в землю срубами. К церквушке, тоже старой, бревенчатой, примыкало кладбище с высокими, однобокими с северной наветренной стороны соснами. Деревня словно вымерла, лишь кое-где на огородах копали картошку. Изба-пятистенка Маркиша ничем не выделялась из таких же изб в порядке, только огород непроходимо зарос матерой, в человеческий рост крапивой. Калитка болталась на одной петле, на двери висел незапертый амбарный замок.
— Вы, небось, к Эдуарду Марковичу? — спросила соседка, высокая костлявая старуха в ватнике, выглянувшая на шум машины. — Дак он там, на бережку, рыбалит. Как сойдете, так от мостков налево. А вы кто будете — поэт?
— Разве я похож на поэта? — удивился Герман.
— Одежей не похожи. И они на машинах не приезжают, все пешим ходом. И с бутылками в сидорах. А потом стучат средь ночи: баба Клава, бутылец, маленько не хватило. Мне разве жалко? Только потом до света ворочаюсь. Вы намекните ему: пусть сразу берет сколь надо.
— Сами и скажите, — посоветовал Герман.
— Не, сама не скажу. Робею.
Захватив из багажника пакет с бутылью виски «Джонни Уокер» и закусью, купленными в «Седьмом континенте», Герман спустился по косогору и еще издали увидел Маркиша, сидевшего на берегу над воткнутыми в песок удочками. Он был в резиновых сапогах, в телогрейке, в натянутой до ушей черной вязаной шапке, которая словно бы перерастала в бороду. Рядом дымил костерчик, над огнем висел закопченный чайник. Поглядывая на поплавки, Маркиш чистил картошку, кромсал ее и бросал в котелок.
— Какие люди! — заорал он, оглянувшись на хруст песка, и тут же прервался: — Секундочку!
Подхватив удилище, ловко подсек, снял с крючка окунька, бросил его в ведро. Потом насадил червяка, старательно поплевал на крючок, забросил удочку и только после этого обнял Германа локтями, чтобы не испачкать его плащ руками в рыбьей чешуе.
— Вот уж кого не ожидал увидеть! Что случилось?
— Почему-то все при виде меня спрашивают, что случилось. Да ничего не случилось, — ответил Герман. — Заехал проведать тебя — чего тут такого? Странно другое. Предвыборная кампания вовсю, политтехнологи бабки гребут лопатой, а ты рыбку ловишь. Помнишь, что сказано в Писании? Время не рыбу, а души человеческие улавливать.
— Да ну их всех в задницу. Видеть не могу эти тухлые рожи…
Секундочку!
Еще один окунек булькнул в ведро.
— Бабки нужны зачем? — продолжал Маркиш. — Чтобы быть свободным. Правильно? А для этого не нужно много бабок. Вот ты — у тебя много бабок. А кто из нас свободней? Больше тебе скажу. Кто из нас богаче? Вот послушай… Слышишь?
Герман прислушался. Сквозь ровный шум сосен и хлюпанье о камни мелких волн откуда-то сверху неслись странные звуки.
— Это гуси начали перелеты, — объяснил Маркиш. — Ты часто слышишь, как гуси кричат на перелетах?
— Никогда не слышал.
— Потому что тебе голову некогда поднять. А я каждый день слышу.
Пока все суетились, дела делали, я приватизировал самое дорогое, это вот — все. Осень, весну, лето… Секунду!.. И этого вот подлещика, — добавил Эдуард, снимая с крючка рыбешку. — И вот представь, что придет время умирать. Что ты вспомнишь? Как делал дела? Нет, Герман. Ты вспомнишь, как сидел на бревнышке на берегу Рыбинского моря и слушал крик перелетных гусей.
Он ловко выпотрошил и почистил улов, загрузил в котелок, туда же ссыпал картошку, бросил три листика лаврушки и пристроил котелок над огнем. С удовлетворением сообщил:
— Будет уха. Ты давно ел уху? Не в ресторане, а такую, с костра?
— Вообще не ел.
— Я одарю тебя своим богатством, — высокопарно пообещал
Маркиш и развел руками, как бы предлагая во владения Герману низкое небо, хмурую воду и далекий лес на горизонте. — Так и быть, пользуйся. У меня его много, на всех хватит. У тебя не хватит, а у меня хватит. Так кто же из нас богаче? Ну вот, теперь можно и покурить.
— И выпить, — добавил Герман, извлекая из пакета бутылку виски.
— Ух ты, «блек лейбл»! — восхитился Эдуард. — Но, знаешь, нет. Нет, Герман. Этим ты будешь меня поить в Москве. А здесь вискарь неуместен.
— А что уместно?
— Сейчас покажу.
Он скрылся в кустах, через минуту вернулся с бутылкой из-под шампанского. Объяснил, наливая в эмалированные кружки мутноватую жидкость:
— Там у нас родничок. Охлаждает до плюс восемь. Ни больше, ни меньше. Это фирменный самогон бабы Клавы. Чистейший продукт на травках. Да ты не кривись, сначала попробуй! — посоветовал он, разгребая бороду, чтобы освободить для выпивки рот. — Будем здоровчики!
Самогон оказался крепчайшим, с послевкусием смородинного листа.
— Ну как? — ревниво спросил Маркиш.
— Неплохо. Давно не пил с таким удовольствием.
— А почему? Потому что выпивка гармонична с обстановкой. Все должно быть гармонично. В этом и состоит искусство жизни. Послушай, а как ты меня нашел? — полюбопытствовал Эдуард, прикуривая от головешки «Приму».
— Дания подсказала.
— А-а!.. Как она?
— Что ты хочешь спросить?
— Ну, вообще. Замуж не вышла?
— Не удивлюсь, если выйдет. Расстроилась, когда я спросил про тебя.
— Да? Черт. Плохо.
— Но потом просила передать, что ты козел.
— А вот это хорошо! — обрадовался Маркиш.
— Чего же тут хорошего?
— Значит, отсохло. Значит, проживет без меня. А я могу умирать спокойно. Все нормально, Герман. Все так, как и должно быть. Вот послушай, — предложил он и продекламировал заунывным голосом:
Уходит женщина. Ни злоба,
Ни просьбы непонятны ей.
И задержать ее не пробуй,
Остановить ее не смей.
Молить напрасно, звать напрасно,
Бежать за ней напрасный труд.
Уходит, и ее, как праздник,
Уже, наверно, где-то ждут.
Как сказано, а?
— Интересно, — не очень уверенно согласился Герман. — Это твои стихи?
— Мои. Не я их написал, но они мои. Поэзия принадлежит всем. Всем, кто способен ее услышать. Как музыка. Как природа.
— Никогда не понимал стихов, — признался Герман. — Не доходят они до меня.
— Дойдут, — уверенно пообещал Маркиш. — Когда перестанешь понимать, кто ты. Поэзия — единственное зеркало, в котором человек может увидеть себя. А вот еще, — оживленно продолжал он. — В тему:
Когда уходит женщина, скажи:
«Не уходи!» — и задержать попробуй.
На плечи смело руки положи.
Она их сбросит тотчас же со злобой.
Когда уходит женщина: «Молю,
Куда? — скажи. — Куда ты?» Нет ответа.
Посмотрит лишь, сквозь зубы: «Не люблю!» —
Произнесет. Что возразишь на это?
Когда уходит женщина, вперед
Зайди — она и не поднимет взгляда…
Когда ушла, то, свесившись в пролет,
Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.
Маркиш плеснул в кружки самогонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Перст Божий.
XIV
К деревне Ключи, расположившейся на высоком песчаном берегу, вел разбитый тракторами проселок. Избы были старые, с вросшими в землю срубами. К церквушке, тоже старой, бревенчатой, примыкало кладбище с высокими, однобокими с северной наветренной стороны соснами. Деревня словно вымерла, лишь кое-где на огородах копали картошку. Изба-пятистенка Маркиша ничем не выделялась из таких же изб в порядке, только огород непроходимо зарос матерой, в человеческий рост крапивой. Калитка болталась на одной петле, на двери висел незапертый амбарный замок.
— Вы, небось, к Эдуарду Марковичу? — спросила соседка, высокая костлявая старуха в ватнике, выглянувшая на шум машины. — Дак он там, на бережку, рыбалит. Как сойдете, так от мостков налево. А вы кто будете — поэт?
— Разве я похож на поэта? — удивился Герман.
— Одежей не похожи. И они на машинах не приезжают, все пешим ходом. И с бутылками в сидорах. А потом стучат средь ночи: баба Клава, бутылец, маленько не хватило. Мне разве жалко? Только потом до света ворочаюсь. Вы намекните ему: пусть сразу берет сколь надо.
— Сами и скажите, — посоветовал Герман.
— Не, сама не скажу. Робею.
Захватив из багажника пакет с бутылью виски «Джонни Уокер» и закусью, купленными в «Седьмом континенте», Герман спустился по косогору и еще издали увидел Маркиша, сидевшего на берегу над воткнутыми в песок удочками. Он был в резиновых сапогах, в телогрейке, в натянутой до ушей черной вязаной шапке, которая словно бы перерастала в бороду. Рядом дымил костерчик, над огнем висел закопченный чайник. Поглядывая на поплавки, Маркиш чистил картошку, кромсал ее и бросал в котелок.
— Какие люди! — заорал он, оглянувшись на хруст песка, и тут же прервался: — Секундочку!
Подхватив удилище, ловко подсек, снял с крючка окунька, бросил его в ведро. Потом насадил червяка, старательно поплевал на крючок, забросил удочку и только после этого обнял Германа локтями, чтобы не испачкать его плащ руками в рыбьей чешуе.
— Вот уж кого не ожидал увидеть! Что случилось?
— Почему-то все при виде меня спрашивают, что случилось. Да ничего не случилось, — ответил Герман. — Заехал проведать тебя — чего тут такого? Странно другое. Предвыборная кампания вовсю, политтехнологи бабки гребут лопатой, а ты рыбку ловишь. Помнишь, что сказано в Писании? Время не рыбу, а души человеческие улавливать.
— Да ну их всех в задницу. Видеть не могу эти тухлые рожи…
Секундочку!
Еще один окунек булькнул в ведро.
— Бабки нужны зачем? — продолжал Маркиш. — Чтобы быть свободным. Правильно? А для этого не нужно много бабок. Вот ты — у тебя много бабок. А кто из нас свободней? Больше тебе скажу. Кто из нас богаче? Вот послушай… Слышишь?
Герман прислушался. Сквозь ровный шум сосен и хлюпанье о камни мелких волн откуда-то сверху неслись странные звуки.
— Это гуси начали перелеты, — объяснил Маркиш. — Ты часто слышишь, как гуси кричат на перелетах?
— Никогда не слышал.
— Потому что тебе голову некогда поднять. А я каждый день слышу.
Пока все суетились, дела делали, я приватизировал самое дорогое, это вот — все. Осень, весну, лето… Секунду!.. И этого вот подлещика, — добавил Эдуард, снимая с крючка рыбешку. — И вот представь, что придет время умирать. Что ты вспомнишь? Как делал дела? Нет, Герман. Ты вспомнишь, как сидел на бревнышке на берегу Рыбинского моря и слушал крик перелетных гусей.
Он ловко выпотрошил и почистил улов, загрузил в котелок, туда же ссыпал картошку, бросил три листика лаврушки и пристроил котелок над огнем. С удовлетворением сообщил:
— Будет уха. Ты давно ел уху? Не в ресторане, а такую, с костра?
— Вообще не ел.
— Я одарю тебя своим богатством, — высокопарно пообещал
Маркиш и развел руками, как бы предлагая во владения Герману низкое небо, хмурую воду и далекий лес на горизонте. — Так и быть, пользуйся. У меня его много, на всех хватит. У тебя не хватит, а у меня хватит. Так кто же из нас богаче? Ну вот, теперь можно и покурить.
— И выпить, — добавил Герман, извлекая из пакета бутылку виски.
— Ух ты, «блек лейбл»! — восхитился Эдуард. — Но, знаешь, нет. Нет, Герман. Этим ты будешь меня поить в Москве. А здесь вискарь неуместен.
— А что уместно?
— Сейчас покажу.
Он скрылся в кустах, через минуту вернулся с бутылкой из-под шампанского. Объяснил, наливая в эмалированные кружки мутноватую жидкость:
— Там у нас родничок. Охлаждает до плюс восемь. Ни больше, ни меньше. Это фирменный самогон бабы Клавы. Чистейший продукт на травках. Да ты не кривись, сначала попробуй! — посоветовал он, разгребая бороду, чтобы освободить для выпивки рот. — Будем здоровчики!
Самогон оказался крепчайшим, с послевкусием смородинного листа.
— Ну как? — ревниво спросил Маркиш.
— Неплохо. Давно не пил с таким удовольствием.
— А почему? Потому что выпивка гармонична с обстановкой. Все должно быть гармонично. В этом и состоит искусство жизни. Послушай, а как ты меня нашел? — полюбопытствовал Эдуард, прикуривая от головешки «Приму».
— Дания подсказала.
— А-а!.. Как она?
— Что ты хочешь спросить?
— Ну, вообще. Замуж не вышла?
— Не удивлюсь, если выйдет. Расстроилась, когда я спросил про тебя.
— Да? Черт. Плохо.
— Но потом просила передать, что ты козел.
— А вот это хорошо! — обрадовался Маркиш.
— Чего же тут хорошего?
— Значит, отсохло. Значит, проживет без меня. А я могу умирать спокойно. Все нормально, Герман. Все так, как и должно быть. Вот послушай, — предложил он и продекламировал заунывным голосом:
Уходит женщина. Ни злоба,
Ни просьбы непонятны ей.
И задержать ее не пробуй,
Остановить ее не смей.
Молить напрасно, звать напрасно,
Бежать за ней напрасный труд.
Уходит, и ее, как праздник,
Уже, наверно, где-то ждут.
Как сказано, а?
— Интересно, — не очень уверенно согласился Герман. — Это твои стихи?
— Мои. Не я их написал, но они мои. Поэзия принадлежит всем. Всем, кто способен ее услышать. Как музыка. Как природа.
— Никогда не понимал стихов, — признался Герман. — Не доходят они до меня.
— Дойдут, — уверенно пообещал Маркиш. — Когда перестанешь понимать, кто ты. Поэзия — единственное зеркало, в котором человек может увидеть себя. А вот еще, — оживленно продолжал он. — В тему:
Когда уходит женщина, скажи:
«Не уходи!» — и задержать попробуй.
На плечи смело руки положи.
Она их сбросит тотчас же со злобой.
Когда уходит женщина: «Молю,
Куда? — скажи. — Куда ты?» Нет ответа.
Посмотрит лишь, сквозь зубы: «Не люблю!» —
Произнесет. Что возразишь на это?
Когда уходит женщина, вперед
Зайди — она и не поднимет взгляда…
Когда ушла, то, свесившись в пролет,
Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.
Маркиш плеснул в кружки самогонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68