Наверное, уже тогда можно было понять, что происходит что-то неладное, разделяющее нас. Но я не понял. Не дал себе труда задуматься. Отогнал саму мысль, что что-то может нас разделять. Лишь появилось смутное ощущение неблагополучия нашей жизни.
А трещина между тем росла. Не спросив меня, не посоветовавшись со мной, ты сделала пластическую операцию в клинике доктора Причарда — увеличила грудь. Ты знала, что я буду резко против, я любил тебя такой, какая ты есть. Твоя грудь, слегка увядшая после двух родов, трогала меня больше, чем в юности. Но ты все же сделала это, уже тогда ты выстраивала свой образ не для меня, а по неким стандартам из глянцевых журналов. Ты так и сказала мне в ответ на мои попреки: «Я сделала это для себя! Мне плевать, нравится это тебе или не нравится!» Росла трещина, росла.
Потом ты сама решила заняться бизнесом. И это тоже было знаком отчуждения, которого я не заметил, потому что замечать не хотел. Окончила курсы риэлтеров, поступила в фирму Гринблата, эмигранта из России. Он охотно брал на работу таких, как ты, — жен богатых русских, которые возили клиентов на представительских «ауди» и «мерседесах» мужей. Я не возникал, хотя с самого начала знал, чем все кончится. Эта профессия требует постоянного вранья — и продавцам домов, и покупателям. Ты не умела врать и угождать клиентам. Но тебе очень нравилась роль бизнес-леди. За свой счет обставила кабинет шикарной мебелью, без меры тратила деньги на рекламные проспекты. И что в итоге? За несколько лет бурной деятельности в минусе оказалось 4670 долларов. И снова виноватым стал я. Потому что однажды заставил тебя взять калькулятор и посчитать приход и расход. И после этого ты говоришь, что я мешал тебе реализоваться в социальном и профессиональном плане?
— Ты не о том думаешь, Герман, — укорил Маркиш. — Ты ищешь, в чем она виновата. Лучше подумай, в чем виноват перед ней ты. Когда рушится семья, в этом всегда виноваты оба.
— Что мне делать, Эдик? — спросил Герман. — Что же мне теперь делать?
— Не знаю, Герман. Никто тебе этого не скажет. Я могу лишь сказать, чего лучше не делать.
— Чего?! Чего?!
Маркиш бестелесными, зыбкими руками расправил зыбкую бороду и заунывно продекламировал:
Когда уходит женщина, вперед
Зайди — она и не поднимет взгляда.
Когда ушла, то, свесившись в пролет,
Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.
«Уже не надо, не надо, не надо», — эхом повторилось из-за окна, из тумана.
— Нет, она не ушла! — закричал Герман в пустоту. — Она не ушла! Она не ушла!
— С кем вы разговариваете? — раздался удивленный мужской голос.
Герман обернулся. На пороге гостиной стоял высокий худой человек с седыми волосами, с темными полукружиями под глазами, со шляпой в руках, в черном, поблескивающем от воды плаще. Глаза смотрели с сочувствием, понимающе.
Это был Ян Тольц.
II
Тольц бросил на диван шляпу. Не снимая плаща, прошел по гостиной, внимательно осматриваясь и как бы соразмеряя то, что видит, с тем, что ожидал увидеть.
— Значит, все правильно… Разрешите? Это не то, что вам сейчас нужно.
С этими словами наклонился над креслом и взял с колен Германа ружье. Держа его за ствол и приклад сверху, как держат за голову и за хвост гадюку, унес ружье из гостиной. Через минуту вернулся, старательно вытирая руки платком, как если бы действительно прикасался к гадюке.
— Что происходит, Герман? Вчера позвонил ваш привратник. Его встревожил ваш вид. Он приносил дрова для камина. Увидел, что вы сидите в кресле, а на коленях у вас ружье. Вы с кем-то разговаривали, хотя никого не было. Он позвонил к вам домой. Служанка ответила, что мадам приказала не звать ее к телефону. Он позвонил в офис, секретарша переключила на меня. Утром я поехал к вам. Катя сказала, что вы скорее всегда на даче… Вы так и просидели всю ночь?
Герман не ответил. Он внимательно всматривался в Тольца, напряженно пытаясь понять, почему так необычно выглядит его лицо. Понять это казалось очень важным, как человеку, забывшему какое-то слово, важно вспомнить его, чтобы убедиться, что с памятью у него все в порядке. Наконец понял:
— Вы сбрили бороду, Ян. Зачем? Она придавала вам очень респектабельный вид. Борода, трубка — эксквайр. А сейчас вы похожи на унылого российского пенсионера.
Тольц провел ладонью по подбородку, будто проверяя, хорошо ли он выбрит.
— Бороду я сбрил лет пять или шесть назад.
— Да? — удивился Герман. — А почему я заметил это только сейчас?
Тольц неодобрительно покачал головой и вышел из гостиной — спустился по лестнице, с каждым шагом становясь короче. И вот его уже как бы и не было. Лишь шляпа на диване свидетельствовала о его реальности.
Герман встал, с усилием преодолевая тяжесть, вжимающую его в кресло. Ярко горел камин, перед ним лежала стопка березовых полешек. Неподвижно висела белая портьера, как бы отяжелевшая, пропитавшаяся сыростью утреннего тумана. За окном, на площадке возле гаража, рядом с его «БМВ» стоял серый «додж» Тольца. Низко над озером стыло в тумане белесое солнце.
Начинался день.
И Герману вдруг остро, до сердечной тоски, захотелось оказаться на берегу Рыбинского моря, сидеть на бревнышке, слушать плеск воды и крик перелетных гусей. Чтобы булькала уха в котелке, балагурил Эдик Маркиш и горьковатый дым костра щекотал нос.
Такое же озеро было за окном, такая же хмурая вода, такие же темные сосны, все такое же. Такое, да не такое. Взгляду не хватало какого-то оттенка краски, как в дистиллированной воде не хватает какого-то витамина, как в чужой стране не хватает ощущения глубинной причастности к жизни. Все слышишь, все понимаешь, но уши будто заложены ватой. После переезда в Канаду Герман долго не мог отделаться от постоянного чувства глухоты. И как же приятно бывало, оказавшись в Москве, почувствовать себя своим среди своих, понимать при одном взгляде, без слов, что думает о тебе этот таксист, эта продавщица, этот мент, официант в ресторане, даже случайный прохожий. Будто включался звук.
Герман неожиданно подумал о том, о чем никогда раньше не думал. А как же Катя уже двенадцать лет живет с этим постоянным ощущением глухоты? Его часто раздражали ее подруги, по большей части разведенки — недобрые, завистливые, с постоянными разговорами о деньгах, о том, какие все мужики козлы и какие мы, бабы, дуры. Он не понимал, за каким чертом она устраивает для них «пати», приглашает на уик-энды на дачу. А сейчас вдруг дошло: а с кем ей общаться, чтобы хоть на время вернуться в полнозвучную жизнь, стать своей среди своих, кем он становился в Москве? Дома не насидишься, с матерью и отцом не о чем говорить, дети в своих делах. Он летал в Россию раз в месяц, она не бывала в Москве годами.
Как же ты жила, Катя, все эти двенадцать лет?
В гостиную вернулся Тольц, поставил на стол литровую бутылку финской водки и хрустальный стакан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
А трещина между тем росла. Не спросив меня, не посоветовавшись со мной, ты сделала пластическую операцию в клинике доктора Причарда — увеличила грудь. Ты знала, что я буду резко против, я любил тебя такой, какая ты есть. Твоя грудь, слегка увядшая после двух родов, трогала меня больше, чем в юности. Но ты все же сделала это, уже тогда ты выстраивала свой образ не для меня, а по неким стандартам из глянцевых журналов. Ты так и сказала мне в ответ на мои попреки: «Я сделала это для себя! Мне плевать, нравится это тебе или не нравится!» Росла трещина, росла.
Потом ты сама решила заняться бизнесом. И это тоже было знаком отчуждения, которого я не заметил, потому что замечать не хотел. Окончила курсы риэлтеров, поступила в фирму Гринблата, эмигранта из России. Он охотно брал на работу таких, как ты, — жен богатых русских, которые возили клиентов на представительских «ауди» и «мерседесах» мужей. Я не возникал, хотя с самого начала знал, чем все кончится. Эта профессия требует постоянного вранья — и продавцам домов, и покупателям. Ты не умела врать и угождать клиентам. Но тебе очень нравилась роль бизнес-леди. За свой счет обставила кабинет шикарной мебелью, без меры тратила деньги на рекламные проспекты. И что в итоге? За несколько лет бурной деятельности в минусе оказалось 4670 долларов. И снова виноватым стал я. Потому что однажды заставил тебя взять калькулятор и посчитать приход и расход. И после этого ты говоришь, что я мешал тебе реализоваться в социальном и профессиональном плане?
— Ты не о том думаешь, Герман, — укорил Маркиш. — Ты ищешь, в чем она виновата. Лучше подумай, в чем виноват перед ней ты. Когда рушится семья, в этом всегда виноваты оба.
— Что мне делать, Эдик? — спросил Герман. — Что же мне теперь делать?
— Не знаю, Герман. Никто тебе этого не скажет. Я могу лишь сказать, чего лучше не делать.
— Чего?! Чего?!
Маркиш бестелесными, зыбкими руками расправил зыбкую бороду и заунывно продекламировал:
Когда уходит женщина, вперед
Зайди — она и не поднимет взгляда.
Когда ушла, то, свесившись в пролет,
Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.
«Уже не надо, не надо, не надо», — эхом повторилось из-за окна, из тумана.
— Нет, она не ушла! — закричал Герман в пустоту. — Она не ушла! Она не ушла!
— С кем вы разговариваете? — раздался удивленный мужской голос.
Герман обернулся. На пороге гостиной стоял высокий худой человек с седыми волосами, с темными полукружиями под глазами, со шляпой в руках, в черном, поблескивающем от воды плаще. Глаза смотрели с сочувствием, понимающе.
Это был Ян Тольц.
II
Тольц бросил на диван шляпу. Не снимая плаща, прошел по гостиной, внимательно осматриваясь и как бы соразмеряя то, что видит, с тем, что ожидал увидеть.
— Значит, все правильно… Разрешите? Это не то, что вам сейчас нужно.
С этими словами наклонился над креслом и взял с колен Германа ружье. Держа его за ствол и приклад сверху, как держат за голову и за хвост гадюку, унес ружье из гостиной. Через минуту вернулся, старательно вытирая руки платком, как если бы действительно прикасался к гадюке.
— Что происходит, Герман? Вчера позвонил ваш привратник. Его встревожил ваш вид. Он приносил дрова для камина. Увидел, что вы сидите в кресле, а на коленях у вас ружье. Вы с кем-то разговаривали, хотя никого не было. Он позвонил к вам домой. Служанка ответила, что мадам приказала не звать ее к телефону. Он позвонил в офис, секретарша переключила на меня. Утром я поехал к вам. Катя сказала, что вы скорее всегда на даче… Вы так и просидели всю ночь?
Герман не ответил. Он внимательно всматривался в Тольца, напряженно пытаясь понять, почему так необычно выглядит его лицо. Понять это казалось очень важным, как человеку, забывшему какое-то слово, важно вспомнить его, чтобы убедиться, что с памятью у него все в порядке. Наконец понял:
— Вы сбрили бороду, Ян. Зачем? Она придавала вам очень респектабельный вид. Борода, трубка — эксквайр. А сейчас вы похожи на унылого российского пенсионера.
Тольц провел ладонью по подбородку, будто проверяя, хорошо ли он выбрит.
— Бороду я сбрил лет пять или шесть назад.
— Да? — удивился Герман. — А почему я заметил это только сейчас?
Тольц неодобрительно покачал головой и вышел из гостиной — спустился по лестнице, с каждым шагом становясь короче. И вот его уже как бы и не было. Лишь шляпа на диване свидетельствовала о его реальности.
Герман встал, с усилием преодолевая тяжесть, вжимающую его в кресло. Ярко горел камин, перед ним лежала стопка березовых полешек. Неподвижно висела белая портьера, как бы отяжелевшая, пропитавшаяся сыростью утреннего тумана. За окном, на площадке возле гаража, рядом с его «БМВ» стоял серый «додж» Тольца. Низко над озером стыло в тумане белесое солнце.
Начинался день.
И Герману вдруг остро, до сердечной тоски, захотелось оказаться на берегу Рыбинского моря, сидеть на бревнышке, слушать плеск воды и крик перелетных гусей. Чтобы булькала уха в котелке, балагурил Эдик Маркиш и горьковатый дым костра щекотал нос.
Такое же озеро было за окном, такая же хмурая вода, такие же темные сосны, все такое же. Такое, да не такое. Взгляду не хватало какого-то оттенка краски, как в дистиллированной воде не хватает какого-то витамина, как в чужой стране не хватает ощущения глубинной причастности к жизни. Все слышишь, все понимаешь, но уши будто заложены ватой. После переезда в Канаду Герман долго не мог отделаться от постоянного чувства глухоты. И как же приятно бывало, оказавшись в Москве, почувствовать себя своим среди своих, понимать при одном взгляде, без слов, что думает о тебе этот таксист, эта продавщица, этот мент, официант в ресторане, даже случайный прохожий. Будто включался звук.
Герман неожиданно подумал о том, о чем никогда раньше не думал. А как же Катя уже двенадцать лет живет с этим постоянным ощущением глухоты? Его часто раздражали ее подруги, по большей части разведенки — недобрые, завистливые, с постоянными разговорами о деньгах, о том, какие все мужики козлы и какие мы, бабы, дуры. Он не понимал, за каким чертом она устраивает для них «пати», приглашает на уик-энды на дачу. А сейчас вдруг дошло: а с кем ей общаться, чтобы хоть на время вернуться в полнозвучную жизнь, стать своей среди своих, кем он становился в Москве? Дома не насидишься, с матерью и отцом не о чем говорить, дети в своих делах. Он летал в Россию раз в месяц, она не бывала в Москве годами.
Как же ты жила, Катя, все эти двенадцать лет?
В гостиную вернулся Тольц, поставил на стол литровую бутылку финской водки и хрустальный стакан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68