Стало темно. Осколки и отражения запрыгали в моих глазах.
Глава 3
Мама сидела рядом, поглаживая мне веки. На стуле сидел Папа, лоб его избороздили морщины, а подбородок покрыла густая щетина. Полная бутылка виски стояла на столе. В воздухе плавали ароматы роскошных кушаний. Я широко открыл глаза и спросил:
— Где дорога?
Ко мне тут же подскочил Папа и пальцами растопырил мне глаза. Мама влила в них черную жидкость. Жидкость начинала жечь, когда я закрывал глаза, поэтому мне приходилось держать их широко открытыми. Травник ушел, но его тень и несколько орлиных перьев остались. Мама заставила меня выпить настой из горьких трав. Папа сделал надрезы бритвой на моей груди, на плечах и на лбу и приложил к ним жгучее лекарство. Я закричал, требуя еды. Никто не обратил на меня внимания. Я попытался вернуться в свое путешествие, но не смог закрыть глаза. Мама поила меня водой, апельсиновым соком и кормила кашей. Папа, оставаясь в тени травника, выглядел так, словно он не спал всю жизнь. Мама была такая истощенная и худая, такая красивая в своей печали, излучавшая свет от радости видеть меня живым, что я заплакал по ним обоим. Папа запел песню. Мама поглаживала мне виски. Я не ел две недели. Доктора уже объявили меня мертвым. Но по-настоящему я так и не смог покинуть мир живущих.
Глава 4
Меня подкармливали постепенно — с каши они перешли на более основательную пищу. Мама вложила всю свою любовь, чтобы приготовить мне самые восхитительные лакомства. Я не мог понять, откуда у них взялись деньги на изысканные супы из козлиного мяса и рыбы, перечный суп со свежим ямсом, овощные блюда, жаркое с ароматными перцами и ярко-красными омарами. Я стал почти тенью, очень похудел и был еще слишком слаб, чтобы передвигаться. Ходить было очень больно, ступни ныли, в глазах была резь. Каждую ночь от жидкости, которую закапывали мне в глаза, я спал очень поверхностно. Я спал с открытыми глазами, как кролик, когда ему нужно одурачить врагов. Папа бодрствовал возле меня каждую ночь, иногда его сменяла Мама. Свечи горели до самого рассвета.
Родители еще раз вызывали травника. Он исполнил ритуал и смотрел на меня с глубокой подозрительностью. Он сказал Папе и Маме, чтобы они были добрыми ко мне, не кричали, не били, не наказывали, не ссорились между собой, а также намекнул, что необходима еще одна церемония, которая разорвет мою связь с миром духов. Также он что-то сказал о важности поисков моих знаков, связывающих меня с миром духов, которые, по его убеждению, я прячу в тайных местах. Он говорил с родителями ночью, когда все думали, что я сплю. Я сразу же стал считать травника своим врагом. Он взял свой непомерный гонорар и, когда уходил, забрал с собой свою трепещущую тень.
Таким образом, долгое время родители разговаривали со мной нежно и обращались мягко, словно я только что родился. Когда я ел отборные кушанья, приготовленные Мамой, родители сидели напротив и смотрели на меня, улыбаясь. Мамины глаза стали яркими от радости и, что любопытно, от гордости. Папа наблюдал за мной, словно я был неким редким удивительным зверьком. Они умоляли меня есть больше, чем я хотел. Они покупали мне слабоалкогольные напитки, и Папа разделял со мной свое виски. И если у них встречались трудности, чтобы заработать деньги, если Папа страдал от унижений, таская тяжести, или ему приходилось зажимать себя в кулак, когда он просил деньги взаймы, если Мама уставала ходить по всему городу, расхваливая свои товары на запыленных улицах, они ничем не показывали своих страданий. В какой-то мере мое возвращение оказало большое влияние на всю нашу жизнь. Я чувствовал себя плохо, когда понимал, что умножаю их страдания, поэтому старался угодить им, бегал по их поручениям, мыл посуду, оставался дома, исправно посещал школу. Но они еще больше старались угодить мне и обижались, когда я брался за работу. В течение этого времени Папа подметал комнату, носил воду из колодца, всегда возвращался с работы в приподнятом настроении, был добр и нежен в отношениях с Мамой, часто ее обнимал и, садясь на свой стул, закуривал и пел звучные старинные песни предков.
Казалось, что в нашу жизнь пришел рассвет, все окрасилось новыми цветами счастья, и в этой теплоте отношений наши бедствия превращались во что-то чудесное и осязаемое, как райские плоды. Этот мир был внове для меня, и все казалось заново родившимся. Это были первые дни творения. Я не мог надивиться на пауков, плетущих паутину, на тараканов. Я не мог остановиться, смотря на лица людей и заглядывая им в глаза. Тот факт, что человеческие существа говорят, смеются, плачут, потеют, поют песни без каких-либо особых видимых на то причин, тот факт, что они живы в своих телах и содержат такую необъяснимую вещь, как жизнь в своей плоти, казался мне невероятным. Я наблюдал за детьми, широко открыв рот. Я не мог понять, как мы можем смотреть из наших глаз, из глубины наших внутренних миров на людей, а люди, смотря на нас, не могут проникнуть через наши глаза в наши внутренние миры и достичь наших мыслей. Как прозрачны наши чувства, но и как они недоступны: вот что поражало меня. Даже сама ходьба, то, что человеческие существа передвигаются на двух ногах, не падая, удивляло меня. С глазами, широко открытыми от страха уснуть и больше здесь не проснуться, я смотрел на мир, пытаясь увидеть все, что в нем есть, чтобы вобрать в себя увиденное. Я обнимал тревожную мистерию реальности и становился сильнее.
Все было мне в диковинку. Все словно однажды ушло от меня, а теперь заново родилось и уже навеки. Даже соседи, которые точили на нас зуб, однажды вечером пришли нас навестить. Они принесли с собой сладости, напитки и отрезы новых тканей. Они привели с собой детей, чтобы те поиграли со мной. Они пили и оживленно разговаривали с Мамой и Папой, как будто между нами никогда не было вражды. Все лица были мне отдаленно знакомы. Я чувствовал себя так, словно я долго отсутствовал здесь. За это время имена этих людей стерлись из моей памяти, и теперь я произносил про себя их клички и обычные имена снова и снова, как будто в первый раз. Я играл с детьми медленно и размеренно, нежно к ним прикасаясь.
Наши соседи тепло со мной говорили. Когда они говорили, я наблюдал за их лицами. Мое сердце поднималось за них за всех. Словно странник, я видел страдание на их лицах, годы бедствий и подозрительности, болезненную чувствительность к малейшему неуважению, неуемный пыл ответных реакций, энергию их аппетитов, их беспредельный энтузиазм и неугасимые надежды. Их непоколебимые лица, на которые время надело плотную маску, казались мне очень хрупкими. Им отовсюду грозили опасности. Годы переживаний превратили их глаза в инструменты, смотрящие в мир с особой зоркостью, в которой не было прощения;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Глава 3
Мама сидела рядом, поглаживая мне веки. На стуле сидел Папа, лоб его избороздили морщины, а подбородок покрыла густая щетина. Полная бутылка виски стояла на столе. В воздухе плавали ароматы роскошных кушаний. Я широко открыл глаза и спросил:
— Где дорога?
Ко мне тут же подскочил Папа и пальцами растопырил мне глаза. Мама влила в них черную жидкость. Жидкость начинала жечь, когда я закрывал глаза, поэтому мне приходилось держать их широко открытыми. Травник ушел, но его тень и несколько орлиных перьев остались. Мама заставила меня выпить настой из горьких трав. Папа сделал надрезы бритвой на моей груди, на плечах и на лбу и приложил к ним жгучее лекарство. Я закричал, требуя еды. Никто не обратил на меня внимания. Я попытался вернуться в свое путешествие, но не смог закрыть глаза. Мама поила меня водой, апельсиновым соком и кормила кашей. Папа, оставаясь в тени травника, выглядел так, словно он не спал всю жизнь. Мама была такая истощенная и худая, такая красивая в своей печали, излучавшая свет от радости видеть меня живым, что я заплакал по ним обоим. Папа запел песню. Мама поглаживала мне виски. Я не ел две недели. Доктора уже объявили меня мертвым. Но по-настоящему я так и не смог покинуть мир живущих.
Глава 4
Меня подкармливали постепенно — с каши они перешли на более основательную пищу. Мама вложила всю свою любовь, чтобы приготовить мне самые восхитительные лакомства. Я не мог понять, откуда у них взялись деньги на изысканные супы из козлиного мяса и рыбы, перечный суп со свежим ямсом, овощные блюда, жаркое с ароматными перцами и ярко-красными омарами. Я стал почти тенью, очень похудел и был еще слишком слаб, чтобы передвигаться. Ходить было очень больно, ступни ныли, в глазах была резь. Каждую ночь от жидкости, которую закапывали мне в глаза, я спал очень поверхностно. Я спал с открытыми глазами, как кролик, когда ему нужно одурачить врагов. Папа бодрствовал возле меня каждую ночь, иногда его сменяла Мама. Свечи горели до самого рассвета.
Родители еще раз вызывали травника. Он исполнил ритуал и смотрел на меня с глубокой подозрительностью. Он сказал Папе и Маме, чтобы они были добрыми ко мне, не кричали, не били, не наказывали, не ссорились между собой, а также намекнул, что необходима еще одна церемония, которая разорвет мою связь с миром духов. Также он что-то сказал о важности поисков моих знаков, связывающих меня с миром духов, которые, по его убеждению, я прячу в тайных местах. Он говорил с родителями ночью, когда все думали, что я сплю. Я сразу же стал считать травника своим врагом. Он взял свой непомерный гонорар и, когда уходил, забрал с собой свою трепещущую тень.
Таким образом, долгое время родители разговаривали со мной нежно и обращались мягко, словно я только что родился. Когда я ел отборные кушанья, приготовленные Мамой, родители сидели напротив и смотрели на меня, улыбаясь. Мамины глаза стали яркими от радости и, что любопытно, от гордости. Папа наблюдал за мной, словно я был неким редким удивительным зверьком. Они умоляли меня есть больше, чем я хотел. Они покупали мне слабоалкогольные напитки, и Папа разделял со мной свое виски. И если у них встречались трудности, чтобы заработать деньги, если Папа страдал от унижений, таская тяжести, или ему приходилось зажимать себя в кулак, когда он просил деньги взаймы, если Мама уставала ходить по всему городу, расхваливая свои товары на запыленных улицах, они ничем не показывали своих страданий. В какой-то мере мое возвращение оказало большое влияние на всю нашу жизнь. Я чувствовал себя плохо, когда понимал, что умножаю их страдания, поэтому старался угодить им, бегал по их поручениям, мыл посуду, оставался дома, исправно посещал школу. Но они еще больше старались угодить мне и обижались, когда я брался за работу. В течение этого времени Папа подметал комнату, носил воду из колодца, всегда возвращался с работы в приподнятом настроении, был добр и нежен в отношениях с Мамой, часто ее обнимал и, садясь на свой стул, закуривал и пел звучные старинные песни предков.
Казалось, что в нашу жизнь пришел рассвет, все окрасилось новыми цветами счастья, и в этой теплоте отношений наши бедствия превращались во что-то чудесное и осязаемое, как райские плоды. Этот мир был внове для меня, и все казалось заново родившимся. Это были первые дни творения. Я не мог надивиться на пауков, плетущих паутину, на тараканов. Я не мог остановиться, смотря на лица людей и заглядывая им в глаза. Тот факт, что человеческие существа говорят, смеются, плачут, потеют, поют песни без каких-либо особых видимых на то причин, тот факт, что они живы в своих телах и содержат такую необъяснимую вещь, как жизнь в своей плоти, казался мне невероятным. Я наблюдал за детьми, широко открыв рот. Я не мог понять, как мы можем смотреть из наших глаз, из глубины наших внутренних миров на людей, а люди, смотря на нас, не могут проникнуть через наши глаза в наши внутренние миры и достичь наших мыслей. Как прозрачны наши чувства, но и как они недоступны: вот что поражало меня. Даже сама ходьба, то, что человеческие существа передвигаются на двух ногах, не падая, удивляло меня. С глазами, широко открытыми от страха уснуть и больше здесь не проснуться, я смотрел на мир, пытаясь увидеть все, что в нем есть, чтобы вобрать в себя увиденное. Я обнимал тревожную мистерию реальности и становился сильнее.
Все было мне в диковинку. Все словно однажды ушло от меня, а теперь заново родилось и уже навеки. Даже соседи, которые точили на нас зуб, однажды вечером пришли нас навестить. Они принесли с собой сладости, напитки и отрезы новых тканей. Они привели с собой детей, чтобы те поиграли со мной. Они пили и оживленно разговаривали с Мамой и Папой, как будто между нами никогда не было вражды. Все лица были мне отдаленно знакомы. Я чувствовал себя так, словно я долго отсутствовал здесь. За это время имена этих людей стерлись из моей памяти, и теперь я произносил про себя их клички и обычные имена снова и снова, как будто в первый раз. Я играл с детьми медленно и размеренно, нежно к ним прикасаясь.
Наши соседи тепло со мной говорили. Когда они говорили, я наблюдал за их лицами. Мое сердце поднималось за них за всех. Словно странник, я видел страдание на их лицах, годы бедствий и подозрительности, болезненную чувствительность к малейшему неуважению, неуемный пыл ответных реакций, энергию их аппетитов, их беспредельный энтузиазм и неугасимые надежды. Их непоколебимые лица, на которые время надело плотную маску, казались мне очень хрупкими. Им отовсюду грозили опасности. Годы переживаний превратили их глаза в инструменты, смотрящие в мир с особой зоркостью, в которой не было прощения;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145