— рявкнул я в ответ
Я осторожно опустился в папино кресло с подлокотниками. Подошедший папа не попросил меня уступить ему кресло. Он уселся на мой стул, налил до половины в чашку кофе и долил сливок. Дал чашку мне.
— Ненавижу кофе со сливками!
— Как ты можешь быть уверен, если ты не пробовал?
— Знаю.
Я отказался пить испорченный кофе. Малькольм пил только черный кофе — значит, буду пить и я. Все, что я буду есть на завтрак — сухой тост. И, если я хочу стать мудрым, как Малькольм, я не должен намазывать его маслом и земляничным джемом. Потому что может быть несварение. Я должен опасаться несварения.
— Папа, что такое несварение?
— Кое-что такое, чего у тебя не должно быть. Да, трудно быть Малькольмом все время. Папа опустился на колено возле меня и ощупал мою ногу:
— Сегодня дела хуже, чем были вчера, — сказал он и подозрительно прищурился. — Барт, я надеюсь, ты не ползал на больном колене?
— Нет! — проорал я. — Я не сумасшедший! Это простыни. Они протерли мне кожу. Ненавижу хлопковые простыни! Шелковое белье лучше.
Малькольм спал только на шелковом белье.
— Откуда же ты это знаешь? — спросил папа. — У тебя никогда не было шелкового белья.
Он продолжал осматривать колено, вымыв его предварительно. Потом он насыпал на рану какой-то белый порошок и приклеил свежую накладку.
— А теперь давай поговорим серьезно. Я прошу тебя, Барт, обратить внимание на это колено. Неважно, где ты находишься: в доме, в саду или на веранде — не ползай в грязи.
— Это не веранда, а патио. — Я нарочно подчеркнул это, чтобы показать, что он вовсе не такой всезнайка.
— Ну хорошо, патио — тебе от этого легче? Нет. Мне никогда не было легко. Я стал над этим думать. Да, иногда мне бывало хорошо, когда я представлял себя Малькольмом, всесильным, богатым, умным и хитрым. Играть роль Малькольма было легче, приятнее, чем любую другую. Отчего-то я знал, что если я буду играть роль Малькольма, то я и стану таким же — всесильным, почитаемым, любимым.
День тянулся и тянулся. Все только и делали в тот бесконечный день, что следили за мной. Наступили сумерки; должен был прийти папа, и мама прихорашивалась перед его приходом. Эмма готовила обед. Джори был в балетном классе, поэтому я незаметно проскользнул в патио и поспешил в сад.
В сумерках косые тени от лучей солнца становились зловещими. Все бесчисленные ночные существа перешептывались, толклись у меня над головой. Я отмахивался от них. Я бежал к Джону Эмосу. Он сидел у себя в комнате и читал какой-то журнал, который он быстро спрятал, когда я вошел не постучавшись.
— Ты не должен так входить, — сказал он без улыбки, даже не обрадовавшись, что я пришел живой, на двух ногах.
Мне было теперь легко сделать такой же суровый вид, как у Малькольма, и напугать его:
— Это ты давал Эпплу еду и питье, пока я болел?
— Нет, конечно, — охотно отозвался он. — Это все твоя бабушка. Я же предупреждал тебя о женщинах: им никогда нельзя верить. И Коррин Фоксворт ничуть не лучше всех других женщин, которые заманивают мужчин, делают их рабами.
— Это имя бабушки — Коррин Фоксворт?
— Конечно, я же тебе говорил. Она дочь Малькольма. Он назвал ее в честь матери, но не потому что любил мать, а чтобы ему это имя напоминало о коварстве женщин. Он знал, что и собственная дочь предаст его — хотя он любил ее, слишком любил, по моему мнению. Мне порядком надоели разговоры о чарах женщин, о том, как они «заманивают».
— Почему ты не сделаешь себе хорошие зубы? — строго спросил я.
Мне не нравилось, как он свистит и пришепетывает при разговоре.
— Молодец! Ты начинаешь разговаривать, как Малькольм. Болезнь пошла тебе на пользу, как и ему всегда. Теперь слушай внимательно, Барт. Коррин — твоя настоящая бабушка, и она же была женой твоего родного отца. Она была любимой дочерью Малькольма, но однажды она так согрешила, что ее ждет суровое наказание.
— Наказание?
— Да, суровое наказание. Но ты не должен показывать, что переменил свое отношение к ней. Делай вид, что любишь ее, хочешь ее видеть. Тогда она станет уязвимой для нас.
Я знал, что значит «уязвимой». Это одно из тех взрослых слов, что мне надлежало выучить. Слабый. Плохо быть слабым. Джон Эмос сходил за своей Библией и положил мою руку на ее изношенную черную обложку, всю в трещинах.
— Это собственная Библия Малькольма, — сказал он. — Он сам завещал ее мне… хотя мог бы завещать гораздо больше…
Я подумал, что Джон Эмос — единственный человек, в котором я еще не разочаровался. В нем я нашел верного друга, в котором нуждаюсь. Ну и что, что он стар — ведь я научился играть в старость. Хотя я не мог вынуть зубы изо рта и положить их в чашку.
Я в испуге глядел на Библию. Мне хотелось убрать руку, но я не знал, что последует за этим.
— Поклянись на этой Библии, что выполнишь волю Малькольма, которую он возложил на своего великого внука: отомстить всем тем, кто вредил ему.
Как я мог поклясться в этом, если все еще любил ее? Может быть, Джон Эмос лжет? Может быть, это Джори кормил Эппла?
— Барт, ты что, не решаешься? Ты слабак, Барт? У тебя нет воли? Посмотри дома на свою мать: как она пользуется своей красотой, своим телом, поцелуями, объятиями, чтобы заставить твоего папу сделать все, что она захочет. Посмотри, как тяжело он работает, как устает. Спроси самого себя: почему? Для себя ли он это делает или для нее — для того, чтобы она покупала новую одежду, шубы, драгоценности и новый дом, который она хочет. Вот как женщины все время используют мужчин; пока они играют в жизнь, мужчины работают.
Я сглотнул ком в горле. Я знал, что у мамы есть работа. Она учит балетным танцам. Но ведь это скорее развлечение, чем работа, не так ли? Покупает ли мама что-то на свои деньги или только на папины? Этого я не знал.
— Ну, тогда иди к бабушке, будь с ней ласков, как прежде, и вскоре ты поймешь, кто тебя предал. Это не я. Иди и представь, что ты — Малькольм. Назови ее по имени — взгляни, как в ее лице сразу появятся стыд и вина, а еще страх, что ты узнал, кто тебя предал. Ты поймешь, кому можно верить, а кому — нет.
Я поклялся на Библии, что отомщу тем, кто предал Малькольма, и похромал в зал, который бабушка любила больше всего. Я встал в дверях и глядел на нее, а сердце мое билось, потому что мне хотелось побежать к ней, чтобы она обняла и посадила меня к себе на колени.
Было бы правильно представлять из себя Малькольма, называть ее Коррин, если она даже не объяснила мне, как все было?
— Коррин, — сказал я грубым голосом. Ах, как мне нравилась эта игра! Я сразу почувствовал себя сильным, правым.
— Барт! — радостно закричала она. — Наконец ты пришел ко мне! Я так рада видеть тебя снова сильным и здоровым.
Она немного помолчала и добавила:
— Кто сказал тебе мое имя?
— Джон Эмос. Он еще сказал мне, что ты давала еду и питье Эпплу, пока меня не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Я осторожно опустился в папино кресло с подлокотниками. Подошедший папа не попросил меня уступить ему кресло. Он уселся на мой стул, налил до половины в чашку кофе и долил сливок. Дал чашку мне.
— Ненавижу кофе со сливками!
— Как ты можешь быть уверен, если ты не пробовал?
— Знаю.
Я отказался пить испорченный кофе. Малькольм пил только черный кофе — значит, буду пить и я. Все, что я буду есть на завтрак — сухой тост. И, если я хочу стать мудрым, как Малькольм, я не должен намазывать его маслом и земляничным джемом. Потому что может быть несварение. Я должен опасаться несварения.
— Папа, что такое несварение?
— Кое-что такое, чего у тебя не должно быть. Да, трудно быть Малькольмом все время. Папа опустился на колено возле меня и ощупал мою ногу:
— Сегодня дела хуже, чем были вчера, — сказал он и подозрительно прищурился. — Барт, я надеюсь, ты не ползал на больном колене?
— Нет! — проорал я. — Я не сумасшедший! Это простыни. Они протерли мне кожу. Ненавижу хлопковые простыни! Шелковое белье лучше.
Малькольм спал только на шелковом белье.
— Откуда же ты это знаешь? — спросил папа. — У тебя никогда не было шелкового белья.
Он продолжал осматривать колено, вымыв его предварительно. Потом он насыпал на рану какой-то белый порошок и приклеил свежую накладку.
— А теперь давай поговорим серьезно. Я прошу тебя, Барт, обратить внимание на это колено. Неважно, где ты находишься: в доме, в саду или на веранде — не ползай в грязи.
— Это не веранда, а патио. — Я нарочно подчеркнул это, чтобы показать, что он вовсе не такой всезнайка.
— Ну хорошо, патио — тебе от этого легче? Нет. Мне никогда не было легко. Я стал над этим думать. Да, иногда мне бывало хорошо, когда я представлял себя Малькольмом, всесильным, богатым, умным и хитрым. Играть роль Малькольма было легче, приятнее, чем любую другую. Отчего-то я знал, что если я буду играть роль Малькольма, то я и стану таким же — всесильным, почитаемым, любимым.
День тянулся и тянулся. Все только и делали в тот бесконечный день, что следили за мной. Наступили сумерки; должен был прийти папа, и мама прихорашивалась перед его приходом. Эмма готовила обед. Джори был в балетном классе, поэтому я незаметно проскользнул в патио и поспешил в сад.
В сумерках косые тени от лучей солнца становились зловещими. Все бесчисленные ночные существа перешептывались, толклись у меня над головой. Я отмахивался от них. Я бежал к Джону Эмосу. Он сидел у себя в комнате и читал какой-то журнал, который он быстро спрятал, когда я вошел не постучавшись.
— Ты не должен так входить, — сказал он без улыбки, даже не обрадовавшись, что я пришел живой, на двух ногах.
Мне было теперь легко сделать такой же суровый вид, как у Малькольма, и напугать его:
— Это ты давал Эпплу еду и питье, пока я болел?
— Нет, конечно, — охотно отозвался он. — Это все твоя бабушка. Я же предупреждал тебя о женщинах: им никогда нельзя верить. И Коррин Фоксворт ничуть не лучше всех других женщин, которые заманивают мужчин, делают их рабами.
— Это имя бабушки — Коррин Фоксворт?
— Конечно, я же тебе говорил. Она дочь Малькольма. Он назвал ее в честь матери, но не потому что любил мать, а чтобы ему это имя напоминало о коварстве женщин. Он знал, что и собственная дочь предаст его — хотя он любил ее, слишком любил, по моему мнению. Мне порядком надоели разговоры о чарах женщин, о том, как они «заманивают».
— Почему ты не сделаешь себе хорошие зубы? — строго спросил я.
Мне не нравилось, как он свистит и пришепетывает при разговоре.
— Молодец! Ты начинаешь разговаривать, как Малькольм. Болезнь пошла тебе на пользу, как и ему всегда. Теперь слушай внимательно, Барт. Коррин — твоя настоящая бабушка, и она же была женой твоего родного отца. Она была любимой дочерью Малькольма, но однажды она так согрешила, что ее ждет суровое наказание.
— Наказание?
— Да, суровое наказание. Но ты не должен показывать, что переменил свое отношение к ней. Делай вид, что любишь ее, хочешь ее видеть. Тогда она станет уязвимой для нас.
Я знал, что значит «уязвимой». Это одно из тех взрослых слов, что мне надлежало выучить. Слабый. Плохо быть слабым. Джон Эмос сходил за своей Библией и положил мою руку на ее изношенную черную обложку, всю в трещинах.
— Это собственная Библия Малькольма, — сказал он. — Он сам завещал ее мне… хотя мог бы завещать гораздо больше…
Я подумал, что Джон Эмос — единственный человек, в котором я еще не разочаровался. В нем я нашел верного друга, в котором нуждаюсь. Ну и что, что он стар — ведь я научился играть в старость. Хотя я не мог вынуть зубы изо рта и положить их в чашку.
Я в испуге глядел на Библию. Мне хотелось убрать руку, но я не знал, что последует за этим.
— Поклянись на этой Библии, что выполнишь волю Малькольма, которую он возложил на своего великого внука: отомстить всем тем, кто вредил ему.
Как я мог поклясться в этом, если все еще любил ее? Может быть, Джон Эмос лжет? Может быть, это Джори кормил Эппла?
— Барт, ты что, не решаешься? Ты слабак, Барт? У тебя нет воли? Посмотри дома на свою мать: как она пользуется своей красотой, своим телом, поцелуями, объятиями, чтобы заставить твоего папу сделать все, что она захочет. Посмотри, как тяжело он работает, как устает. Спроси самого себя: почему? Для себя ли он это делает или для нее — для того, чтобы она покупала новую одежду, шубы, драгоценности и новый дом, который она хочет. Вот как женщины все время используют мужчин; пока они играют в жизнь, мужчины работают.
Я сглотнул ком в горле. Я знал, что у мамы есть работа. Она учит балетным танцам. Но ведь это скорее развлечение, чем работа, не так ли? Покупает ли мама что-то на свои деньги или только на папины? Этого я не знал.
— Ну, тогда иди к бабушке, будь с ней ласков, как прежде, и вскоре ты поймешь, кто тебя предал. Это не я. Иди и представь, что ты — Малькольм. Назови ее по имени — взгляни, как в ее лице сразу появятся стыд и вина, а еще страх, что ты узнал, кто тебя предал. Ты поймешь, кому можно верить, а кому — нет.
Я поклялся на Библии, что отомщу тем, кто предал Малькольма, и похромал в зал, который бабушка любила больше всего. Я встал в дверях и глядел на нее, а сердце мое билось, потому что мне хотелось побежать к ней, чтобы она обняла и посадила меня к себе на колени.
Было бы правильно представлять из себя Малькольма, называть ее Коррин, если она даже не объяснила мне, как все было?
— Коррин, — сказал я грубым голосом. Ах, как мне нравилась эта игра! Я сразу почувствовал себя сильным, правым.
— Барт! — радостно закричала она. — Наконец ты пришел ко мне! Я так рада видеть тебя снова сильным и здоровым.
Она немного помолчала и добавила:
— Кто сказал тебе мое имя?
— Джон Эмос. Он еще сказал мне, что ты давала еду и питье Эпплу, пока меня не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90