В конце концов папа пообедал один и поспешил по своим делам, а мама удалилась в свою комнату работать над книгой.
— Барт, пойдем поиграем, — предложил я. — Может, в шашки?
— Нет! — выкрикнул он, сидя с напряженными, черными глазами в углу. — Я бы желал, чтобы с этой старухой случилась авиакатастрофа.
— Это низко, Барт. Почему ты всех так ненавидишь?
Он ничего не ответил, только продолжал глядеть на меня.
Зазвонил дверной колокольчик. Я побежал открывать дверь. Там стояла бабушка, улыбающаяся и… растрепанная.
Ей было уже около семидесяти четырех лет, она была седая и сгорбленная. Иногда ее волосы были окрашены в угольно-черный, иногда под ними проглядывала седина. Барт сказал, что это делает ее похожей на хорька или нерпу. Он думал, она нарочно смазывает волосы маслом. Но, когда она с порога порывисто обняла меня, мне она показалась прекрасной. По ее щекам побежали слезы. А на Барта она даже не взглянула.
— Джори, Джори, какой ты стал красавец, — проговорила она.
У нее был такой огромный пучок волос, что мне показалось, это шиньон.
— Можно, я буду называть вас бабушкой, пока мы дома?
— Да, да, конечно, — она закивала, как птичка. — Но только когда с нами больше никого нет, слышишь, Джори?
— Здесь Барт, — напомнил я ей, чтобы она с ним поздоровалась.
Она редко бывала деликатной. Они с Бартом не любили друг друга. Она коротко кивнула Барту, а потом вовсе перестала обращать на него внимание, будто его здесь и не было.
— Я рада, что у нас есть несколько минут, чтобы поболтать наедине, — снова заговорила мадам, обнимая меня. Она потянула меня к софе, и мы с ней уселись, а Барт оставался в своем темном углу. — Джори, когда ты мне написал, что этим летом снова не приедешь, я заболела от горя, правда, заболела. Я начала прикидывать так и этак, и решила, что с меня довольно; я вижу своего любимого внука всего однажды в год, а тут и того меньше. Поэтому я решила продать свою танцевальную студию и приехать помогать твоей матери. Конечно, я отдавала себе отчет, что это ей может не понравиться, ну, и что же из того? Я не могу ждать два долгих года, чтобы увидеться с единственным моим внуком.
— Полет был ужасный, — продолжала она. — Все время болтанка. Меня еще и обыскали, будто я преступница. Перед посадкой мы несколько минут кружили, ожидая разрешения на посадку. Меня начало тошнить. Наконец, едва не израсходовав топливо, мы сели, но так, что я едва не сломала шею. Боже милостивый, ты слышал, что шофер в аэропорту запросил за машину! Он, видно, думал, что я — куль с деньгами. Раз уж я решила здесь осесть, я куплю себе собственную машину, подумала я. Не новую, нет, а добрую старую машину, которая понравилась бы Джулиану. Говорила ли я тебе когда-нибудь, что твой отец любил возиться со старыми машинами, и они у него превосходно бегали?
Бог ведает, сколько раз она мне это говорила.
— Так вот, я заплатила этим вымогателям невероятную цену в восемьсот долларов и села в мою собственную красную машину, и направилась к вам, ориентируясь по карте. Я была так счастлива, что я увижу тебя, мой любимый внук, единственный наследник Джорджа. Это было почти такое же волшебное чувство, как тогда, когда твой отец был еще юношей, и он, бывало, прибегал ко мне такой счастливый и гордый, чтобы покатать меня на машине, которую он спас с городской свалки!..
Ее черные глаза сверкали; она вновь покорила меня своей горячей привязанностью, своим темпераментом.
— …И, как все старые люди, раз начав отсчет воспоминаниям, я предаюсь им без удержу. Твой дед был страшно счастлив, когда родился Джулиан! Это был счастливейший день в его жизни. А я держала твоего отца на руках и глядела на своего мужа-красавца, как и ты, конечно. Я готова была лопнуть от гордости, что в том своем возрасте дала жизнь ребенку, первенцу, появившемуся на свет так легко — и таким легким, замечательным ребенком он был с самого рождения!
Я хотел было набраться храбрости и спросить, в каком же именно возрасте она родила моего отца, но не осмелился. Вероятно, вопрос этот стоял у меня в глазах, потому что она сказала:
— Не твоего чертова ума дела, сколько мне лет, — а потом порывисто поцеловала меня. — Да, но ты выглядишь даже лучше, чем твой отец в таком же возрасте. Я и не думала, что это возможно. Я всегда говорила Джулиану, что он будет выглядеть лучше с загаром, но он вечно возражал мне и даже нарочно оставался ненатурально бледным.
Грусть заволокла ее глаза. К моему удивлению, она взглянула в сторону Барта, и к еще большему удивлению, я увидел, что он заинтересованно слушает.
Она снова была все в том же черном платье, поверх которого было накинуто болеро из леопардовой шкуры, видавшее лучшие дни.
— Никто глубоко не знал твоего отца, Джори, так же как никому на самом деле он не принадлежал. Никому, кроме твоей матери.
Она вздохнула, помолчала и снова начала говорить, будто хотела выговориться, пока не вошла мама:
— Итак, я решила получше узнать сына моего Джулиана. Я также решила во что бы то ни стало добиться твоей любви, потому что я никогда не была уверена в любви Джулиана ко мне. Я все время повторяю, что сын, рожденный от союза Джулиана с такой женщиной, как твоя мать, должен быть превосходным танцором и даже без недостатков, что имел Джулиан. Твоя мать очень дорога мне, Джори, очень дорога, хотя она и не желает в это верить. Я признаю, что временами дурно с ней обращалась. Она принимала это за мое истинное к ней отношение, хотя это были всего только вспышки злости, потому что мне казалось, она недооценивает моего сына.
Мне стало неловко от разговоров на эту тему. Как бы то ни было, я был на стороне матери. Она это заметила, но продолжала:
— …Я так одинока, Джори, мне необходимо быть возле тебя, возле твоей матери. — Какие-то воспоминания омрачили ее лицо, сделав его еще старше. — Самое худшее, что несет нам старость — это чувство одиночества, ненужности, заброшенности.
— Ах, бабушка! — воскликнул я, обнимая ее. — Не чувствуйте себя одинокой и бесполезной. У вас есть мы. — Я крепко обнял и поцеловал ее. — Разве вам не нравится наш дом? Вы можете жить здесь с нами. Я не рассказывал, что мама сама сделала дизайн дома?
Мадам с любопытством оглядела комнату:
— Да, интерьер прекрасный, и это так похоже на руку Кэтрин. А где она сама?
— Она в своей комнате, пишет.
— Письма? — Мадам казалась оскорбленной тем, что мама не слишком гостеприимная хозяйка и не соблюдает обычаи.
— Бабушка, мама пишет книгу.
— Книгу? Танцоры не должны писать! Улыбаясь, я сделал пируэт и несколько па:
— Мадам Бабушка, танцоры могут все, что задумают. Кроме того, если мы с легкостью переносим ежедневную боль, чего еще стоит бояться?
— Отказа! — отрезала она. — У танцоров всегда высокое «это».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90