Я эти тротуары ненавидела! Вот и в этот злосчастный летний день раскаленный камень жег мои розовые ступни даже сквозь розовые сандалии. А ведь я стояла под навесом перед входом в демонстрационный зал «Компании Хардигри». Я держалась именно так, как бабушка учила меня держаться на людях: плечи расправлены, голова высоко поднята, руки сложены на розовой сумочке из соломки, которую я прижимала к розовой кофточке с вышитой на ней розовой розой. Горячий пот намочил ленты в длинной косе, заплетенной на французский манер. Я была крепким темноволосым и синеглазым ребенком, которому очень хотелось посмотреть на мир без розовых очков.
Рядом со мной стояла моя лучшая и единственная подруга Карен Ноланд, одетая точно так же. В городскую школу мы с Карен не ходили. Нас обучала жившая в нашем доме учительница. Нам никогда не разрешали играть с другими детьми из города, и мы могли гулять только в лесу за особняком. Мы были одиноки и тем сильнее обожали друг друга.
В нашей жизни многое было одинаковым. Мы обе рано осиротели, нас обеих воспитывали бабушки. Сван Хардигри Сэмпле и Матильда Дав, ее помощница, были знакомы с детства; их дочери – наши с Карен матери – тоже в свое время стали подругами; дружили и мы с Карен. Однако между нашими семьями было одно, но весьма существенное по тем временам различие.
Мы были белыми, а они нет. Даже в нашем городке, где правила моя бабушка, это имело значение.
Я не могу сказать, что Карен и ее бабушка были черными. У обеих были светло-карие глаза и длинные жесткие волосы цвета шоколадного мороженого, а кожа оттенком напоминала янтарь. Ни Карен, ни я никогда не видели снимков Кэтрин, матери Карен, поэтому мы не знали, какого цвета была кожа у нее. Зато фотография отца стояла у Карен на тумбочке у кровати. Он был симпатичным чернокожим мужчиной в форме морского пехотинца. Я понимала, что Карен и Матильда не такие, как мы, но и не такие, как негры с окружающих город ферм. Их никто не смог бы назвать черномазыми. Я знала только одно: что очень люблю их обеих.
– Лучше бы нам было пройтись по тротуару до ратуши, – шепнула Карен уголком рта, не меняя позы. – Мы выглядим по-дурацки.
– Только белая шваль и нищие бродят по дорогам, как цыгане, – ответила я ей, повторяя слова наших бабушек.
– По-твоему, лучше стоять здесь, как потные розовые дуры?
Я вздохнула. Карен была права. Мы напоминали две мраморные фигуры перед входом в демонстрационный зал, где богатые южане могли заказать все, что им приходило в голову, – от мраморных полов до вырезанных вручную херувимов. Наискосок от нас, в городском сквере посередине площади, высилась розовая копия Парфенона, служившая беседкой. «Подарена благодарным горожанам Эстой Хардигри в 1931 году», – гласила прикрепленная к одной из колонн табличка. Стайка городских ребятишек гонялась друг за другом по траве. Я страшно завидовала им, проклиная свою вынужденную благовоспитанность. Карен издала какой-то странный звук, похожий на мяуканье. Но мы не смели нарушить приказ наших бабушек.
Пока мы стояли под гнетом наших обязанностей – одна белая девочка в розовом и одна янтарная девочка в розовом, – в дальнем конце площади показался странный автомобиль. Старый грузовичок с фургоном выехал из-за угла и медленно двигался вдоль тротуара в тени гигантских магнолий. Казалось, что он движется сам по себе, без шофера. На фургоне висели корзины и кастрюли, их дребезжание напоминало звон коровьего колокольчика. Горы каких-то коробок и мешков были привязаны веревками на крыше. К переднему бамперу кто-то прикрепил старый и ржавый трехколесный велосипед.
На эту развалину на колесах глазели все, кто оказался в эту минуту на тротуарах, в сквере, в магазинах. Я повернула голову и наконец разглядела высокого, красивого, но грубого на вид мужчину, толкавшего грузовичок со стороны водительского места. Хрупкая темноволосая женщина шла рядом, одетая в старенькое синтетическое платье; на ногах у нее были тонкие теннисные тапочки. Она несла на руках девчушку, уткнувшуюся лицом ей в шею.
И тут я увидела его.
Высокий худенький мальчик в вылинявших джинсах и футболке упирался худым плечом в задний угол фургона и казался муравьем, толкающим камень. Его черные волосы были гладко зачесаны назад, только одна прядь падала на высокий лоб и очки в черной оправе, какие носят старики. На его руках вздулись жилы. Он выглядел как мальчик Иисус, толкающий машину вместо того, чтобы нести крест.
«Ну надо же, цыганский мальчик!» – подумала я почему-то, хотя никогда раньше цыгане не появлялись в Бернт-Стенде. Так или иначе, этот мальчик отвечал за свой мир – он двигал его. А мой мир был таким же устойчивым, как мраморные херувимы в витрине демонстрационного зала «Компании Хардигри», и я не имела на него никакого влияния.
Словно завороженная, я смотрела на гремящий фургон, дюйм за дюймом преодолевающий овал городской площади и приближающийся к нам. Минуты текли медленно, но вот наконец и мальчик, и его мир на колесах оказались на небольшой пустой стоянке у демонстрационного зала, прямо перед резными белыми дверями и сверкающими арочными окнами, в двадцати футах от нас. Наши с Карен места оказались в первом ряду.
– Чужие… И белая шваль к тому же, – со страхом прошептала Карен. Отступив назад, она прижалась спиной к мраморному фасаду и с ужасом посмотрела на меня, напоминая героиню какого-нибудь голливудского фильма. – Иди лучше сюда, ко мне!
Я покачала головой. Разве я могла упустить такую возможность? Будоражащий, пугающий мир остановился прямо передо мной!
Мальчик тяжело дышал. Он протер рукой очки, но только размазал по стеклам пот и грязь. Когда мальчик заметил меня, он вздрогнул, и мое лицо тут же вспыхнуло от унижения. Я знала, что похожа на крупную, выкрашенную в розовый цвет пасхальную курицу. Словно желая убедиться, что я ему не привиделась, он снял очки и вытер их краем футболки. Я откровенно глазела на него, и он принялся, в свою очередь, рассматривать меня. У него были большие карие глаза, опушенные длинными ресницами. Никогда еще я не видела таких красивых глаз. Он склонил голову набок, пытаясь разглядеть меня без очков.
– Вот это да! – пробормотал он. – Ты все еще розовая.
– Эли, ты присмотришь за Белл и подождешь нас здесь, – сказала женщина, опуская девочку на мостовую рядом с ним. – А мы с Па скоро вернемся. Ты меня слышишь?
– Да, Ма.
Он взял сестренку за руку. Девочка немедленно прижалась к нему и уткнулась лицом ему в живот. Губы Эли дрогнули, и уголки их страдальчески опустились. Но он быстро смирился и погладил девочку по волосам. Его мать посмотрела на меня и робко улыбнулась.
– Здравствуй, – сказала она. – Как приятно на тебя посмотреть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86