Сзади высоченный, длинноногий и долгорукий верзила с лошадиным лицом и “одухотворенным” горящим взглядом. Ни дать ни взять “белокурая бестия” с фашистского плаката. Он на ходу перезаряжает автомат.
Фельдфебель напарывается на мою очередь и падает как сноп. Верзила спотыкается об него и тоже падает. Это спасает его от моей второй очереди, она летит впустую. Он быстро вскакивает, я снова жму на спуск, но ППШ молчит. Патроны!
Прыгаю на верзилу, целясь ему прикладом в голову. Тот ловко отскакивает, и мой удар приходится ему в грудь. Верзила падает навзничь.
В этот момент сзади гремит взрыв, и меня бросает прямо на немца. На какую-то секунду у меня меркнет в глазах, и это позволяет верзиле подмять меня под себя и схватить за горло. Обеими руками держа автомат за приклад и ствол, упираюсь немцу в кадык. Он хрипит, но его руки гораздо длиннее моих и не ослабляют хватки.
Неужели все? Выжить в бою против десяти “мессеров” и погибнуть на земле от грязных лап “белокурой бестии”! Но что делать? При мне “ТТ”, но одной рукой я его не передерну. Финка!
Бросаю автомат. Немец радостно урчит, но я выхватываю из-за голенища правого сапога нож и с силой бью фашиста в левый бок. Он ахает и сразу ослабляет хватку. Сбрасываю его с себя и бью еще раз, в шею. С этим — все.
Перезаряжаю автомат и одновременно массирую себе горло. Потом вытираю нож и снова сую его в сапог.
Как я мог забыть о нем? Ведь с самой Финской войны мы с Сергеем обязательно совали перед вылетом в правый сапог нож. Ребята смеялись: “Это они на тот случай, если снаряды кончатся. В рукопашную на “Юнкерсов” пойдут”.
Выглядываю за поворот траншеи и сразу прячусь назад. Там хозяйничают немцы. Их человек десять вместе с лейтенантом. Тот что-то командует, машет рукой в оба направления траншеи.
— Форвертс! Форвертс! Шнель! Шнель!
Бросаю гранату и сразу после взрыва выскакиваю за поворот. Бью вдоль траншеи длинной очередью. Сзади меня поддерживает еще один автомат. Оборачиваюсь через плечо: Ненашев! С другого конца траншеи набегают наши бойцы и добивают уцелевших немцев.
— Ну, гвардия, в сорочке ты родился! И в небе уцелел, и на земле. Я уже думал: все, накрыло тебя снарядом. А ты живой и шороху здесь наводишь.
Ненашев быстро распределяет бойцов по траншее, и они открывают плотный огонь по совсем уже близким немцам. Подбегают еще двое с “дегтярями”.
— Все! — кричит комбат. — Обойдемся без контратаки. Сейчас они залягут.
И точно. Не выдержав плотного пулеметного и автоматного огня, немцы ложатся, а потом начинают отходить назад. Автоматный огонь стихает, вдогонку бегущим бьют пулеметы и винтовки. Танки, ворча моторами, возвращаются на исходные позиции.
К Ненашеву подходит начальник штаба.
— Я уже доложил: атака отбита, мы дополнительных средств не привлекали.
— Уточни потери.
— Сейчас ротные сведения дадут.
По траншее проходит знакомый мне сержант. Я останавливаю его и отдаю ему автомат, неизрасходованный диск и гранату.
— Это — Жилина.
Через час в блиндаже собирается тот же состав. Не хватает убитого лейтенанта-артиллериста и одного раненого взводного. Зато пришли экипажи двух танков со своим командиром взвода, молодым лейтенантом.
В блиндаж входит Ненашев.
— Так, славяне. Получен приказ. Держаться до завтра, до двадцати четырех часов. Держаться сколько сил хватит и сверх того. Помощи не будет, рассчитывать следует только на себя. В двадцать четыре то, что от нас останется, должно отойти вот на этот рубеж.
Он показывает на карте новый рубеж обороны.
— Наша задача — затормозить движение дивизий Гудериана, заставить их развернуться раньше времени. Тогда их и причешут.
— Опять отступать!
— А что прикажешь делать? Против нас — танковая группа. Можно, конечно, всей дивизией лечь Гудериану под гусеницы. Только это его не остановит. Так что, славяне, поняли? Отход в двадцать четыре и ни минутой раньше!
— Отход, отход! Когда это все кончится? Надоело пятиться!
— В самом деле, гвардия, ты же по небу летаешь. Тебе сверху все видно. Что там насчет наступления, ничего не разглядел?
— Разглядел.
— И что же?
— Будем наступать, мужики, непременно будем. Не так скоро, как нам хочется, но и не так долго этого ждать, как Гитлеру бы того хотелось.
— Интересно, как это все будет происходить?
— Ясно одно: нелегко это будет. Дай-ка гитару.
Перебрав струны, я запеваю:
— От границы мы землю вертели назад, было дело сначала. Но обратно ее раскрутил наш комбат, оттолкнувшись ногой от Урала…
Вслушиваясь в слова песни, Ненашев начинает разливать по кружкам самогон.
— Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон, принял пулю на вдохе, но на запад, на запад ползет батальон, чтобы солнце взошло на востоке.
Лейтенанты и танкисты шепчут про себя врезающиеся в душу слова Высоцкого, а я завершаю:
— Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад!
— Вот и выпьем за то, чтобы солнце всегда всходило на востоке, — говорит Ненашев, поднимая свою кружку.
Меня несет, и я выдаю весь свой репертуар. От выпитого зелья я несколько теряю контроль над собой и выдаю слушателям такие вещи, как “Звезды” и “Последний бой”. Правда, спохватившись, удачно захожусь кашлем на строчке “вон покатилась вторая звезда вам на погоны”, а слова “четвертый год” заменяю на “который год”.
Когда я устаю, запевает комбат. Звучат больше народные и казачьи песни. Здесь и знаменитый “Черный ворон” — древняя песнь русских воинов, и “Вниз по. Волге-реке”, и “Любо, братцы, любо!”, и многое другое.
Снова гитара переходит ко мне. И снова в блиндаже звучат песни Высоцкого и Окуджавы.
Постепенно тяжелый день и выпитое берут свое. Голова становится свинцовой, пальцы уже не нащупывают струны гитары. Ненашев отводит меня к месту на нарах и через несколько минут сам пристраивается рядом.
Я засыпаю с мыслью, что мое дело здесь, в 41-м году, сделано. Значит, скоро домой, в девяностые годы. Интересно, как это…
Глава 20
Если человек служит в спецслужбе, в сердце его поселяется вероломство, а в душе — жестокость.
Р.Хайнлайн
— Товарищ гвардии капитан! Подъем! — слышу я знакомый голос и чувствую, как меня кто-то расталкивает.
Открываю глаза. Передо мной стоит мой ведомый. Гена Шорохов.
— Давай, командир, скорее. Полковник приказал: мухой! Живого ли, мертвецки ли пьяного, а доставь комэска.
— В самом деле, друг, собирайся скорее, — торопит меня Ненашев. — Немцы уже зашевелились. Не ровен час ударят, тогда уже не взлетите.
Он протягивает мне полную фляжку:
— Возьми в подарок. Это я специально для тебя налил, когда ты его похвалил. Спасибо за все, за песни в особенности. Хороший ты мужик, Андрей! Живи, удачи тебе!
— И тебе, комбат, удачи!
Мы обнимаемся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Фельдфебель напарывается на мою очередь и падает как сноп. Верзила спотыкается об него и тоже падает. Это спасает его от моей второй очереди, она летит впустую. Он быстро вскакивает, я снова жму на спуск, но ППШ молчит. Патроны!
Прыгаю на верзилу, целясь ему прикладом в голову. Тот ловко отскакивает, и мой удар приходится ему в грудь. Верзила падает навзничь.
В этот момент сзади гремит взрыв, и меня бросает прямо на немца. На какую-то секунду у меня меркнет в глазах, и это позволяет верзиле подмять меня под себя и схватить за горло. Обеими руками держа автомат за приклад и ствол, упираюсь немцу в кадык. Он хрипит, но его руки гораздо длиннее моих и не ослабляют хватки.
Неужели все? Выжить в бою против десяти “мессеров” и погибнуть на земле от грязных лап “белокурой бестии”! Но что делать? При мне “ТТ”, но одной рукой я его не передерну. Финка!
Бросаю автомат. Немец радостно урчит, но я выхватываю из-за голенища правого сапога нож и с силой бью фашиста в левый бок. Он ахает и сразу ослабляет хватку. Сбрасываю его с себя и бью еще раз, в шею. С этим — все.
Перезаряжаю автомат и одновременно массирую себе горло. Потом вытираю нож и снова сую его в сапог.
Как я мог забыть о нем? Ведь с самой Финской войны мы с Сергеем обязательно совали перед вылетом в правый сапог нож. Ребята смеялись: “Это они на тот случай, если снаряды кончатся. В рукопашную на “Юнкерсов” пойдут”.
Выглядываю за поворот траншеи и сразу прячусь назад. Там хозяйничают немцы. Их человек десять вместе с лейтенантом. Тот что-то командует, машет рукой в оба направления траншеи.
— Форвертс! Форвертс! Шнель! Шнель!
Бросаю гранату и сразу после взрыва выскакиваю за поворот. Бью вдоль траншеи длинной очередью. Сзади меня поддерживает еще один автомат. Оборачиваюсь через плечо: Ненашев! С другого конца траншеи набегают наши бойцы и добивают уцелевших немцев.
— Ну, гвардия, в сорочке ты родился! И в небе уцелел, и на земле. Я уже думал: все, накрыло тебя снарядом. А ты живой и шороху здесь наводишь.
Ненашев быстро распределяет бойцов по траншее, и они открывают плотный огонь по совсем уже близким немцам. Подбегают еще двое с “дегтярями”.
— Все! — кричит комбат. — Обойдемся без контратаки. Сейчас они залягут.
И точно. Не выдержав плотного пулеметного и автоматного огня, немцы ложатся, а потом начинают отходить назад. Автоматный огонь стихает, вдогонку бегущим бьют пулеметы и винтовки. Танки, ворча моторами, возвращаются на исходные позиции.
К Ненашеву подходит начальник штаба.
— Я уже доложил: атака отбита, мы дополнительных средств не привлекали.
— Уточни потери.
— Сейчас ротные сведения дадут.
По траншее проходит знакомый мне сержант. Я останавливаю его и отдаю ему автомат, неизрасходованный диск и гранату.
— Это — Жилина.
Через час в блиндаже собирается тот же состав. Не хватает убитого лейтенанта-артиллериста и одного раненого взводного. Зато пришли экипажи двух танков со своим командиром взвода, молодым лейтенантом.
В блиндаж входит Ненашев.
— Так, славяне. Получен приказ. Держаться до завтра, до двадцати четырех часов. Держаться сколько сил хватит и сверх того. Помощи не будет, рассчитывать следует только на себя. В двадцать четыре то, что от нас останется, должно отойти вот на этот рубеж.
Он показывает на карте новый рубеж обороны.
— Наша задача — затормозить движение дивизий Гудериана, заставить их развернуться раньше времени. Тогда их и причешут.
— Опять отступать!
— А что прикажешь делать? Против нас — танковая группа. Можно, конечно, всей дивизией лечь Гудериану под гусеницы. Только это его не остановит. Так что, славяне, поняли? Отход в двадцать четыре и ни минутой раньше!
— Отход, отход! Когда это все кончится? Надоело пятиться!
— В самом деле, гвардия, ты же по небу летаешь. Тебе сверху все видно. Что там насчет наступления, ничего не разглядел?
— Разглядел.
— И что же?
— Будем наступать, мужики, непременно будем. Не так скоро, как нам хочется, но и не так долго этого ждать, как Гитлеру бы того хотелось.
— Интересно, как это все будет происходить?
— Ясно одно: нелегко это будет. Дай-ка гитару.
Перебрав струны, я запеваю:
— От границы мы землю вертели назад, было дело сначала. Но обратно ее раскрутил наш комбат, оттолкнувшись ногой от Урала…
Вслушиваясь в слова песни, Ненашев начинает разливать по кружкам самогон.
— Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон, принял пулю на вдохе, но на запад, на запад ползет батальон, чтобы солнце взошло на востоке.
Лейтенанты и танкисты шепчут про себя врезающиеся в душу слова Высоцкого, а я завершаю:
— Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад!
— Вот и выпьем за то, чтобы солнце всегда всходило на востоке, — говорит Ненашев, поднимая свою кружку.
Меня несет, и я выдаю весь свой репертуар. От выпитого зелья я несколько теряю контроль над собой и выдаю слушателям такие вещи, как “Звезды” и “Последний бой”. Правда, спохватившись, удачно захожусь кашлем на строчке “вон покатилась вторая звезда вам на погоны”, а слова “четвертый год” заменяю на “который год”.
Когда я устаю, запевает комбат. Звучат больше народные и казачьи песни. Здесь и знаменитый “Черный ворон” — древняя песнь русских воинов, и “Вниз по. Волге-реке”, и “Любо, братцы, любо!”, и многое другое.
Снова гитара переходит ко мне. И снова в блиндаже звучат песни Высоцкого и Окуджавы.
Постепенно тяжелый день и выпитое берут свое. Голова становится свинцовой, пальцы уже не нащупывают струны гитары. Ненашев отводит меня к месту на нарах и через несколько минут сам пристраивается рядом.
Я засыпаю с мыслью, что мое дело здесь, в 41-м году, сделано. Значит, скоро домой, в девяностые годы. Интересно, как это…
Глава 20
Если человек служит в спецслужбе, в сердце его поселяется вероломство, а в душе — жестокость.
Р.Хайнлайн
— Товарищ гвардии капитан! Подъем! — слышу я знакомый голос и чувствую, как меня кто-то расталкивает.
Открываю глаза. Передо мной стоит мой ведомый. Гена Шорохов.
— Давай, командир, скорее. Полковник приказал: мухой! Живого ли, мертвецки ли пьяного, а доставь комэска.
— В самом деле, друг, собирайся скорее, — торопит меня Ненашев. — Немцы уже зашевелились. Не ровен час ударят, тогда уже не взлетите.
Он протягивает мне полную фляжку:
— Возьми в подарок. Это я специально для тебя налил, когда ты его похвалил. Спасибо за все, за песни в особенности. Хороший ты мужик, Андрей! Живи, удачи тебе!
— И тебе, комбат, удачи!
Мы обнимаемся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140