— На всякий случай изменим цвет и обвод глаз, плечи пошире сделаем. И будешь ты обычным парнем, отдаленно на князя похожим. А как до кремля доберешься, в каком-нито закутке слова заветные скажешь — прежний облик к тебе и воротится. Вот и нашлась княжна. Я же говорить, что дружок мой Невдогад домой подался. Каково?
— Таково, — Василиса сделала неопределенный жест, — Все равно же будут спрашивать, где была, что делала.
— А раньше ты, что думала отвечать?
— Да кабы я думала… — тяжко вздохнула княжна. — Оно ведь как получилось. Я, когда на батюшку озлилась, решила на судьбу себе погадать. Подружки одно: не велено гадалок пускать! Тогда я у одного отрока из прислуги, пока не видел, рубище одолжила и подалась на ярмарку — провидцам-то уже дня три как разрешено своим ремеслом заниматься. Только сунулась за ворота, вижу — не пройти: по дороге от кремля болеславичей — как в дожде капель, и ведь все меня в лицо знают. Тут тебя увидела… То есть вначале услышала, уж больно возок твой стучал да гремел. И думаю: а дай-ка к Науму прокачусь. Наум добрый: и судьбу предскажет, и, может, чего присоветует. Ну а тут такое злодейство… Забылась я. Когда вспомнила, гляжу, поздно уже возвращаться втихаря. Ну, думаю, что ни делается — все к лучшему. Пускай батюшка припомнит, как родную дочь обидел. Это я сейчас призадумалась, а вчера не до того было… Вот такая вот я Ласковая, — невесело усмехнулась она. — Вот такая Премудрая. Смешно, правда?
— Да нет, не очень, — ответил Упрям. — Скорее досадно. Ты же, Василиса, честь и краса Дивного, жемчужина Тверди — и, поверь, не впустую тебя так величают. И вдруг сорвалась… досадно. Совсем на тебя не похоже.
— Ну откуда ты это знаешь, откуда? — вскочила вдруг Василиса. — Что вы все как нелюди, навесили на меня это ярмо — быть славою Тверди — и довольны. А может, я совсем-совсем другая? Может, я злая и глупая, только притворяюсь этакой голубкой? Премудрой кличете? Да ведь все решения мои — с одобрения батюшки или боярина нарочного! Ласковой славите? А может, не от сердца ласка, а от расчета: обласканный человек без ропота подати платит!
— Что на тебя нашло? — искренне изумился Упрям.
— Нашло? Нет, дружок, это прорвало меня, нет больше мочи живой хоругвью ходить, двуногим знаменем. «Поезжай, Василисушка, поселенцам слово доброе промолви, торгашей бесстыдных попрекни, одного осуди, другого отпусти…» «Явись к послам, Василисушка, красотою да умом сверкни, ослепи их, иноземцев злокозненных, мысли им спутай…» Надоело! Не жизнь — сплошная служба, а вместо наград иди, Василисушка, за пришельца проклятого, постылого!.. А что, может быть, и впрямь обличье поменять? — неожиданно тихо спросила княжна, и жгучая слеза прокатилась по ее щеке. — И в самом деле… измени меня, Упрямушка. Зачаруй, заколдуй, сделай страшненькой. Сделай такой уродиной, чтоб родной отец не смог смотреть подолгу. Чтоб сватов от ужаса перекосило! Сделай, Упрямушка, добрый, не откажи несчастной девице, я в долгу не останусь…
— Да что ты несешь? Опамятуйся! — Упрям не усидел на месте, резко поднялся и тут же отступил к стене.
Василиса приближалась к нему, нетвердо держась на ногах, а взгляд у нее был сумасшедшим. Ему стало страшно
— Добрый Упрямушка! Ну что тебе стоит? Заколдуй, избавь меня от ярма этого, вызволи из кабалы, из личины постылой. Что молчишь?
Мысли Упряма метались. Одно видел он ясно: княжна не притворяется. Неужели околдована? Но какой же силой нужно обладать, чтобы навести порчу на человека в башне чародея, где каждый камень, каждое бревнышко — оберег от всех мыслимых несчастий?
Нет, это от души. Неужто простая дурь девичья? Упрям, бывший большим охотником побегать за длинными косами, считал себя знатоком девичьего ума (по юности лет, конечно, изрядно заблуждаясь, но далеко не во всем). И знал, что бывает такое, когда отрочество остается позади: взбредет вдруг в голову, что именно твоя судьба самая глупая и скучная, а любая другая — прямо-таки мечта заоблачная. И восхочет юный ум чего-то такого-этакого, чего — и словами-то сказать не получается, но — другого. Не того, что есть. Чего угодно. И тогда уходит лад из души, сердце мечется. Тут родителям ухо востро надо держать.
Но это люди простые, а сильные мира сего — разве такие же?
— Не молчи, Упрямушка, молви: спасешь ли меня от доли постылой? Любую судьбу приму…
И Упряма вдруг осенило: да. Точно такие же. Всех людей боги сделали из одного дерева. Кого из корней, кого из ветвей, а суть все та же. Будь ты листик оторвавшийся, никому не нужный, будь ты ствол, всему опора — те же соки тебя питают.
Как-то сладко и жутко сделалось от этого «открытия». Стало быть, и князья слабостям подвержены… и чародеи, наверное. Жемчужина Тверди плачется, как дочка мельника, не желающая за старостиного сына идти.
Значит, и ученика могучего чародея где-то поджидают и глупости, и обман. Не стать ему лучше других.
Но ведь и хуже не стать!
Может, это и хорошо? Если все мы из одного теста слеплены, из одной древесины струганы — значит, нет нужды завидовать. Донести до всех людей эту простую мысль — и на целом свете зависть исчезнет. И некому будет перед прочими гордиться, ибо — незачем. И никто не почувствует себя обделенным, униженным…
Или нет? Ведь некого будет и уважать. Все удачи чужие и всю недолю свою на шутку богов списывать — не станет почитания богов. А зависть станет злой, чуть что — перекинется в ненависть. И тогда в целом свете лада не станет. Из-за…
Из-за одной мысли, удосужься чья-то воля донести ее до всех людей. Из-за одной! Как ни странно, как ни нелепо это звучало, Упрям вдруг ясно вообразил себе такой мир. И ему стало не по себе.
Василиса утерла слезы и спросила ослабшим голосом:
— О чем призадумался, Упрямушка? Что, потускнела жемчужина?
— О дереве я подумал, княжна, — медленно ответил Упрям.
— О каком же дереве?
— О том, о котором волхвы говорят, что боги из него людей сделали. Первый народ свой возлюбленный. Из корней вырезали земледельцев да охотников, из ствола — князей да воинов. Из ветвей — ремесленников, купцов да строителей. Разные люди — а все из одной древесины. Одни соки питают нас.
— То не новость, — невесело усмехнулась Василиса. — Что же, ясно увидел, что княжна твердичская последней побродяжке безродной равна, а, пожалуй, что и завидует?
— Нет, княжна. Я подумал о том, что древесина бывает здоровой, а бывает с гнильцой, бывает и с болезнями. И жуки дерево точат, и ураганы буйные ветви ломят, а дерево стоит — потому что живое оно, с гнилью борется, как тело с лихоманкой.
— И что же, много гнили во мне углядел?
— Чего ты восхотела, Велиславна? Свободы?
— Ее, Упрямушка, ее, родименькой…
— Какой же именно? Свободы быть глупой? Свободы ни за что не отвечать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Таково, — Василиса сделала неопределенный жест, — Все равно же будут спрашивать, где была, что делала.
— А раньше ты, что думала отвечать?
— Да кабы я думала… — тяжко вздохнула княжна. — Оно ведь как получилось. Я, когда на батюшку озлилась, решила на судьбу себе погадать. Подружки одно: не велено гадалок пускать! Тогда я у одного отрока из прислуги, пока не видел, рубище одолжила и подалась на ярмарку — провидцам-то уже дня три как разрешено своим ремеслом заниматься. Только сунулась за ворота, вижу — не пройти: по дороге от кремля болеславичей — как в дожде капель, и ведь все меня в лицо знают. Тут тебя увидела… То есть вначале услышала, уж больно возок твой стучал да гремел. И думаю: а дай-ка к Науму прокачусь. Наум добрый: и судьбу предскажет, и, может, чего присоветует. Ну а тут такое злодейство… Забылась я. Когда вспомнила, гляжу, поздно уже возвращаться втихаря. Ну, думаю, что ни делается — все к лучшему. Пускай батюшка припомнит, как родную дочь обидел. Это я сейчас призадумалась, а вчера не до того было… Вот такая вот я Ласковая, — невесело усмехнулась она. — Вот такая Премудрая. Смешно, правда?
— Да нет, не очень, — ответил Упрям. — Скорее досадно. Ты же, Василиса, честь и краса Дивного, жемчужина Тверди — и, поверь, не впустую тебя так величают. И вдруг сорвалась… досадно. Совсем на тебя не похоже.
— Ну откуда ты это знаешь, откуда? — вскочила вдруг Василиса. — Что вы все как нелюди, навесили на меня это ярмо — быть славою Тверди — и довольны. А может, я совсем-совсем другая? Может, я злая и глупая, только притворяюсь этакой голубкой? Премудрой кличете? Да ведь все решения мои — с одобрения батюшки или боярина нарочного! Ласковой славите? А может, не от сердца ласка, а от расчета: обласканный человек без ропота подати платит!
— Что на тебя нашло? — искренне изумился Упрям.
— Нашло? Нет, дружок, это прорвало меня, нет больше мочи живой хоругвью ходить, двуногим знаменем. «Поезжай, Василисушка, поселенцам слово доброе промолви, торгашей бесстыдных попрекни, одного осуди, другого отпусти…» «Явись к послам, Василисушка, красотою да умом сверкни, ослепи их, иноземцев злокозненных, мысли им спутай…» Надоело! Не жизнь — сплошная служба, а вместо наград иди, Василисушка, за пришельца проклятого, постылого!.. А что, может быть, и впрямь обличье поменять? — неожиданно тихо спросила княжна, и жгучая слеза прокатилась по ее щеке. — И в самом деле… измени меня, Упрямушка. Зачаруй, заколдуй, сделай страшненькой. Сделай такой уродиной, чтоб родной отец не смог смотреть подолгу. Чтоб сватов от ужаса перекосило! Сделай, Упрямушка, добрый, не откажи несчастной девице, я в долгу не останусь…
— Да что ты несешь? Опамятуйся! — Упрям не усидел на месте, резко поднялся и тут же отступил к стене.
Василиса приближалась к нему, нетвердо держась на ногах, а взгляд у нее был сумасшедшим. Ему стало страшно
— Добрый Упрямушка! Ну что тебе стоит? Заколдуй, избавь меня от ярма этого, вызволи из кабалы, из личины постылой. Что молчишь?
Мысли Упряма метались. Одно видел он ясно: княжна не притворяется. Неужели околдована? Но какой же силой нужно обладать, чтобы навести порчу на человека в башне чародея, где каждый камень, каждое бревнышко — оберег от всех мыслимых несчастий?
Нет, это от души. Неужто простая дурь девичья? Упрям, бывший большим охотником побегать за длинными косами, считал себя знатоком девичьего ума (по юности лет, конечно, изрядно заблуждаясь, но далеко не во всем). И знал, что бывает такое, когда отрочество остается позади: взбредет вдруг в голову, что именно твоя судьба самая глупая и скучная, а любая другая — прямо-таки мечта заоблачная. И восхочет юный ум чего-то такого-этакого, чего — и словами-то сказать не получается, но — другого. Не того, что есть. Чего угодно. И тогда уходит лад из души, сердце мечется. Тут родителям ухо востро надо держать.
Но это люди простые, а сильные мира сего — разве такие же?
— Не молчи, Упрямушка, молви: спасешь ли меня от доли постылой? Любую судьбу приму…
И Упряма вдруг осенило: да. Точно такие же. Всех людей боги сделали из одного дерева. Кого из корней, кого из ветвей, а суть все та же. Будь ты листик оторвавшийся, никому не нужный, будь ты ствол, всему опора — те же соки тебя питают.
Как-то сладко и жутко сделалось от этого «открытия». Стало быть, и князья слабостям подвержены… и чародеи, наверное. Жемчужина Тверди плачется, как дочка мельника, не желающая за старостиного сына идти.
Значит, и ученика могучего чародея где-то поджидают и глупости, и обман. Не стать ему лучше других.
Но ведь и хуже не стать!
Может, это и хорошо? Если все мы из одного теста слеплены, из одной древесины струганы — значит, нет нужды завидовать. Донести до всех людей эту простую мысль — и на целом свете зависть исчезнет. И некому будет перед прочими гордиться, ибо — незачем. И никто не почувствует себя обделенным, униженным…
Или нет? Ведь некого будет и уважать. Все удачи чужие и всю недолю свою на шутку богов списывать — не станет почитания богов. А зависть станет злой, чуть что — перекинется в ненависть. И тогда в целом свете лада не станет. Из-за…
Из-за одной мысли, удосужься чья-то воля донести ее до всех людей. Из-за одной! Как ни странно, как ни нелепо это звучало, Упрям вдруг ясно вообразил себе такой мир. И ему стало не по себе.
Василиса утерла слезы и спросила ослабшим голосом:
— О чем призадумался, Упрямушка? Что, потускнела жемчужина?
— О дереве я подумал, княжна, — медленно ответил Упрям.
— О каком же дереве?
— О том, о котором волхвы говорят, что боги из него людей сделали. Первый народ свой возлюбленный. Из корней вырезали земледельцев да охотников, из ствола — князей да воинов. Из ветвей — ремесленников, купцов да строителей. Разные люди — а все из одной древесины. Одни соки питают нас.
— То не новость, — невесело усмехнулась Василиса. — Что же, ясно увидел, что княжна твердичская последней побродяжке безродной равна, а, пожалуй, что и завидует?
— Нет, княжна. Я подумал о том, что древесина бывает здоровой, а бывает с гнильцой, бывает и с болезнями. И жуки дерево точат, и ураганы буйные ветви ломят, а дерево стоит — потому что живое оно, с гнилью борется, как тело с лихоманкой.
— И что же, много гнили во мне углядел?
— Чего ты восхотела, Велиславна? Свободы?
— Ее, Упрямушка, ее, родименькой…
— Какой же именно? Свободы быть глупой? Свободы ни за что не отвечать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119