— Это комиссар Совета внутренней безопасности Лаффон.
Кинзел не знал, что сказать. Перед ним была очень важная персона; и если все, что он о нем слышал, правда, — человек с, мягко говоря, небезгрешной репутацией.
— Благодарю, генерал, это все, — сказал Лаффон Басторрану.
— Паладина, похоже, задело, что его отсылают, точно какого-нибудь лакея.
— Может, желаете, чтобы кто-то присутствовал при вашем разговоре с пленником? — спросил он.
— Уверен, в этом нет необходимости. — Басторран коротко кивнул и вышел, оставив дверь полуоткрытой. Комиссар подтолкнул ее, так что осталась лишь небольшая щель, широко улыбнулся Кинзелу, подошел к нему и пожал связанные руки.
— Мне так приятно встретиться с вами. — Кинзел невольно отпрянул.
— Приятно?
— О да. Я большой почитатель вашего пения, вашего таланта. Не раз слушал вас в Меракасе. — Лаффон опустился в кресло, которое недавно занимал Басторран. — Ну, как вы?
Вопрос показался Кинзелу настолько абсурдным, что он не знал, что ответить.
— Я…
— Огорчены, без сомнения. Рассержены и оскорблены тем, что с вами так обходятся. Вполне понятно. Мы должны исправить эту ужасную ошибку.
— Ошибку?
— Да, конечно. Ведь это ошибка, не правда ли? Я имею в виду, что такой уважаемый человек, как вы, человек вашего положения, никак не может быть связан со столь недостойными людьми.
— Могу сказать со всей откровенностью, господин специальный уполномоченный, что с такими я не общаюсь.
— Именно. Уверен, это ужасное недоразумение. Хотя бы потому, что вы известный пацифист.
— Я никогда не делал секрета из того факта, что являюсь противником насилия.
— И это меня в вас восхищает, поверьте. Хотелось бы и мне иметь такие убеждения. Это нечто… Но, к прискорбию, не все имеют возможность их придерживаться. Увы, таков мир, в котором мы живем.
— Какое отношение это имеет ко мне? Обвинения против вас основаны, главным образом, на том, что вы общаетесь с очень большим кругом лиц. Вы говорите, что никак не преступали закон, и, безусловно, я верю этому. Однако разве нельзя допустить, что кое-кто из людей, с которыми вы поддерживаете отношения, воспользовался преимуществом вашего… скажем так, неведения?
— Нет. В смысле… как такое возможно?
— Не стоит недооценивать собственную значимость. Вы имеете доступ в такие общественные круги, куда большинству людей вход воспрещен. Вы не допускаете возможности, что могли случайно, по неосторожности, обронить слово о том, что видели и слышали? Или, может быть, вас просили выполнить какое-нибудь маленькое поручение, просто так, по-дружески?
— Я певец, а не политик. И конечно, я не доставляю сообщений и не выполняю никаких странных поручений.
— Вот как. Сообщений.
— Прошу прощения?
— Вы только что сказали, что не доставляли сообщений. Вы сказали, не я. Интересно почему.
— Ну, с ваших слов. Кажется естественным предположить…
— Видите, как это легко?
— Что вы имеете в виду? Что легко?
— Забывать всякие мелочи в круговороте жизни. Я спросил, не брали ли вы на себя выполнение каких-либо поручений, а вы упомянули о доставке сообщений.
— Нет, я ничего такого не имел в виду. В ваших устах это звучит так, словно я делал нечто постыдное, но это не соответствует действительности.
— Тогда вы ничего не потеряете, сообщив нам некоторые имена, — с торжествующим видом сказал Лаффон.
— Вы искажаете мои слова, делаете из меня преступника.
Комиссара как будто напугало это предположение.
— Мне и в голову не приходило ничего подобного. Уверен, вы никогда не делали ничего представляющего собой угрозу для государства… сознательно.
— Что это значит?
— Никогда нельзя быть уверенным в том, каковы намерения других. Когда дело касается безопасности государства, этим должны заниматься профессионалы. Все, что от вас требуется, — это назвать имена…
— Зачем мне способствовать тому, чтобы другие люди оказались в такой же ситуации, как я?
— Значит, другие люди существуют?
— Я рассуждал чисто гипотетически.
— Полагаю, у этих гипотетических людей есть имена?
— Ничем не могу помочь вам, комиссар.
— Возможно, вам кажется, что некоторые люди невиновны, и, возможно, так оно и есть, но необходимо провести соответствующее расследование.
— Любое имя, которое я предположительно назову, станет результатом давления в чистом виде. На самом деле нет никого, заслуживающего вашего внимания.
— Предоставьте нам судить об этом.
— Я настаиваю на присутствии адвоката, прежде чем произнесу еще хотя бы слово.
— Невозможно. — Лаффон вздохнул. — Послушайте, Руканис, в этом мире множество жестоких, склонных к насилию людей.
— Это очевидная истина, не так ли, комиссар?
— Зато для вас, по-видимому, не очевидно то, что их немало среди паладинов, и в данный момент вы находитесь как раз в их руках. Есть предел моего возможного влияния в этом деле.
— Насколько я понимаю, паладины — это наемники. Вы для них высшая власть.
— В конечном счете — да. Однако с учетом того обстоятельства, что это всего лишь протекторат, не сама Гэт Тампур… ну, возможно, понадобится некоторое время, чтобы стало ясно, кому на самом деле принадлежит высшая власть. А пока это будет происходить, вы останетесь у них под стражей. С другой стороны, если сейчас вы начнете со мной сотрудничать, я могу добиться, чтобы вас перевели под опеку Совета. Уверен, мое ведомство покажется вам гораздо более… вменяемым.
— Прошу прощения, но позвольте мне усомниться в этом.
На лице Лаффона возникло раздраженное выражение.
— Вы никак не поймете, насколько серьезно ваше положение, Руканис. Вы понятия не имеете, как много нам известно о вашей деятельности.
— А мне показалось, будто вы сказали, что это ошибка.
— Не понимаете, да? Это не вопрос вашей невиновности, вины или даже наивности. Вы просто должны делать то, что мы вам говорим.
— Совесть не позволяет.
— В наши беспокойные времена немногие могут позволить себе такую роскошь, как совесть. Говорите. Сообщите мне все, что знаете, и избегнете многих неприятностей.
— Я ведь уже сказал…
— Прекрасно, — жестко оборвал Кинзела Лаффон и встал. — В таком случае я умываю руки.
Он подошел к двери и дважды ударил по ней кулаком. Дверь открылась.
На пороге стоял высокий мускулистый человек в традиционном черном одеянии и маске пыточных дел мастера.
Таналвах вздрогнула.
Что с тобой? — спросила Серра. Озноб пробежал по спине.
— Ну, становится холоднее.
— Нет, это что-то другое.
Они сидели на попоне, разложенной на вершине холма.
— Ты не одинока в своем горе, Тан. Мы все здесь, чтобы поддержать тебя. Хотелось бы мне, чтобы ты понимала это.
— Я понимаю и очень благодарна вам за это. Но ведь нельзя то же самое сказать о Кинзеле, верно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Кинзел не знал, что сказать. Перед ним была очень важная персона; и если все, что он о нем слышал, правда, — человек с, мягко говоря, небезгрешной репутацией.
— Благодарю, генерал, это все, — сказал Лаффон Басторрану.
— Паладина, похоже, задело, что его отсылают, точно какого-нибудь лакея.
— Может, желаете, чтобы кто-то присутствовал при вашем разговоре с пленником? — спросил он.
— Уверен, в этом нет необходимости. — Басторран коротко кивнул и вышел, оставив дверь полуоткрытой. Комиссар подтолкнул ее, так что осталась лишь небольшая щель, широко улыбнулся Кинзелу, подошел к нему и пожал связанные руки.
— Мне так приятно встретиться с вами. — Кинзел невольно отпрянул.
— Приятно?
— О да. Я большой почитатель вашего пения, вашего таланта. Не раз слушал вас в Меракасе. — Лаффон опустился в кресло, которое недавно занимал Басторран. — Ну, как вы?
Вопрос показался Кинзелу настолько абсурдным, что он не знал, что ответить.
— Я…
— Огорчены, без сомнения. Рассержены и оскорблены тем, что с вами так обходятся. Вполне понятно. Мы должны исправить эту ужасную ошибку.
— Ошибку?
— Да, конечно. Ведь это ошибка, не правда ли? Я имею в виду, что такой уважаемый человек, как вы, человек вашего положения, никак не может быть связан со столь недостойными людьми.
— Могу сказать со всей откровенностью, господин специальный уполномоченный, что с такими я не общаюсь.
— Именно. Уверен, это ужасное недоразумение. Хотя бы потому, что вы известный пацифист.
— Я никогда не делал секрета из того факта, что являюсь противником насилия.
— И это меня в вас восхищает, поверьте. Хотелось бы и мне иметь такие убеждения. Это нечто… Но, к прискорбию, не все имеют возможность их придерживаться. Увы, таков мир, в котором мы живем.
— Какое отношение это имеет ко мне? Обвинения против вас основаны, главным образом, на том, что вы общаетесь с очень большим кругом лиц. Вы говорите, что никак не преступали закон, и, безусловно, я верю этому. Однако разве нельзя допустить, что кое-кто из людей, с которыми вы поддерживаете отношения, воспользовался преимуществом вашего… скажем так, неведения?
— Нет. В смысле… как такое возможно?
— Не стоит недооценивать собственную значимость. Вы имеете доступ в такие общественные круги, куда большинству людей вход воспрещен. Вы не допускаете возможности, что могли случайно, по неосторожности, обронить слово о том, что видели и слышали? Или, может быть, вас просили выполнить какое-нибудь маленькое поручение, просто так, по-дружески?
— Я певец, а не политик. И конечно, я не доставляю сообщений и не выполняю никаких странных поручений.
— Вот как. Сообщений.
— Прошу прощения?
— Вы только что сказали, что не доставляли сообщений. Вы сказали, не я. Интересно почему.
— Ну, с ваших слов. Кажется естественным предположить…
— Видите, как это легко?
— Что вы имеете в виду? Что легко?
— Забывать всякие мелочи в круговороте жизни. Я спросил, не брали ли вы на себя выполнение каких-либо поручений, а вы упомянули о доставке сообщений.
— Нет, я ничего такого не имел в виду. В ваших устах это звучит так, словно я делал нечто постыдное, но это не соответствует действительности.
— Тогда вы ничего не потеряете, сообщив нам некоторые имена, — с торжествующим видом сказал Лаффон.
— Вы искажаете мои слова, делаете из меня преступника.
Комиссара как будто напугало это предположение.
— Мне и в голову не приходило ничего подобного. Уверен, вы никогда не делали ничего представляющего собой угрозу для государства… сознательно.
— Что это значит?
— Никогда нельзя быть уверенным в том, каковы намерения других. Когда дело касается безопасности государства, этим должны заниматься профессионалы. Все, что от вас требуется, — это назвать имена…
— Зачем мне способствовать тому, чтобы другие люди оказались в такой же ситуации, как я?
— Значит, другие люди существуют?
— Я рассуждал чисто гипотетически.
— Полагаю, у этих гипотетических людей есть имена?
— Ничем не могу помочь вам, комиссар.
— Возможно, вам кажется, что некоторые люди невиновны, и, возможно, так оно и есть, но необходимо провести соответствующее расследование.
— Любое имя, которое я предположительно назову, станет результатом давления в чистом виде. На самом деле нет никого, заслуживающего вашего внимания.
— Предоставьте нам судить об этом.
— Я настаиваю на присутствии адвоката, прежде чем произнесу еще хотя бы слово.
— Невозможно. — Лаффон вздохнул. — Послушайте, Руканис, в этом мире множество жестоких, склонных к насилию людей.
— Это очевидная истина, не так ли, комиссар?
— Зато для вас, по-видимому, не очевидно то, что их немало среди паладинов, и в данный момент вы находитесь как раз в их руках. Есть предел моего возможного влияния в этом деле.
— Насколько я понимаю, паладины — это наемники. Вы для них высшая власть.
— В конечном счете — да. Однако с учетом того обстоятельства, что это всего лишь протекторат, не сама Гэт Тампур… ну, возможно, понадобится некоторое время, чтобы стало ясно, кому на самом деле принадлежит высшая власть. А пока это будет происходить, вы останетесь у них под стражей. С другой стороны, если сейчас вы начнете со мной сотрудничать, я могу добиться, чтобы вас перевели под опеку Совета. Уверен, мое ведомство покажется вам гораздо более… вменяемым.
— Прошу прощения, но позвольте мне усомниться в этом.
На лице Лаффона возникло раздраженное выражение.
— Вы никак не поймете, насколько серьезно ваше положение, Руканис. Вы понятия не имеете, как много нам известно о вашей деятельности.
— А мне показалось, будто вы сказали, что это ошибка.
— Не понимаете, да? Это не вопрос вашей невиновности, вины или даже наивности. Вы просто должны делать то, что мы вам говорим.
— Совесть не позволяет.
— В наши беспокойные времена немногие могут позволить себе такую роскошь, как совесть. Говорите. Сообщите мне все, что знаете, и избегнете многих неприятностей.
— Я ведь уже сказал…
— Прекрасно, — жестко оборвал Кинзела Лаффон и встал. — В таком случае я умываю руки.
Он подошел к двери и дважды ударил по ней кулаком. Дверь открылась.
На пороге стоял высокий мускулистый человек в традиционном черном одеянии и маске пыточных дел мастера.
Таналвах вздрогнула.
Что с тобой? — спросила Серра. Озноб пробежал по спине.
— Ну, становится холоднее.
— Нет, это что-то другое.
Они сидели на попоне, разложенной на вершине холма.
— Ты не одинока в своем горе, Тан. Мы все здесь, чтобы поддержать тебя. Хотелось бы мне, чтобы ты понимала это.
— Я понимаю и очень благодарна вам за это. Но ведь нельзя то же самое сказать о Кинзеле, верно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72