Кривляка.
Сигмонд отрешенен ликом, как было в обычае его, перед схваткой, безмолвно стоял на выступе над воротами. Потом, поняв что до рукопашной дело не скоро дойдет, заинтересовался. — Да утихомирься ты, Гильда. Что у вас за манера так проводить моральную подготовку? А вот, скажи-ка, как будет по-местному…?
Гильда, даром, что разрумянившаяся от своей суеты, покраснела.
А дело было вот в чем. В бытность свою на Уральском родовом заводе, с удивительностью для себя, обнаружил Стилл Иг. Мондуэл, что говор фабричного люда разительно отличен от того языка, которой обучила его мать, и который знал он, как казалось, в совершенстве. Миссис Мондуэл, урожденная Морозова, воспитанница Смольного института, выпускница Сорбоны, блестящая эссеистка и эстет, изъяснялась высоким слогом Пушкина и Тургенева, языком полноводной Невы, но книжно-отстраненным от простых движений души.
В те поры и довелось Стиллу свести знакомство с мастером доменного цеха дядей Федей. Федор Григорьевич Самосудов, по юношеской кличке Заточка, имел пару-тройку ходок, и отбывал в местах огороженных много севернее Полярного Круга. Из тех диких, первозданных далей, из былинных краев, привез Заточка удивительного смысла наколки, полковника в шариках, многие полезные навыки и филигранное владение тем специфическим сленгом, который и отличает язык великороссов от всех ныне присных языков и наречий. Любил мастер щегольнуть перед рабочей молодежью своими познаниями, побалагурить. Да так, что аж покрякивали, затылки почесывали кадровые работяги и целомудренно прихихикивали цеховые девчата-вертихвостки.
Стилл, не преминул воспользоваться представившейся оказией. Со всей горячностью молодости, окунулся в неиссякаемы родник народной мудрости, в полную меру способностей принялся устранять пробелы в своих филологических познаниях.
А способности у него были недюжинные.
Потому, услышанная им сегодня перепалка, с однообразными предложениями поцеловать себя под кильт, показалась ему исключительно пресной и скучной. Без изюминки.
А те перебранивались долго. Утомились наконец. Замолчали отдуваясь, переводя дух. Когда азарт ругателей окончательно иссяк, Сигмонд окинул взглядом защитников, столпившихся на стенах замка, обращаясь к Гильде произнес:
— Женщин, — и, посмотрев на юного сына хозяина замка, который, как требовал его титул и честь, наряду со взрослыми готовился защищать отчую крепость, — и детей, попрошу мои высказывания игнорировать.
Все недоуменно уставились на витязя, несущего такую белиберду. Гильда, уже немного понимая если не смысл, то суть туманных высказываний своего лорда, растолмачила:
— Бабы, закрой слух! — И сама первой приложила ладошки к ушам. Но не слишком плотно, интересно было услышать, что же такого ее повелитель недругам говорить будет.
А повелитель заговорил.
Заговорил неторопливо, без горячности и запальчивости. Даже весьма медленно, иногда запинаясь. Без практики несколько подзабылись деепричастные фигуры идиоматических оборотов дяди Феди-Заточки. Но главное — в архаичном языке жителей королевства Нодд, просто-напросто не существовало многих логических понятий, рожденных более зрелой культурой. Поэтому приходилось на ходу импровизировать, подбирать наиболее близкие аналоги, изобретать неологизмы.
И нашлись слова. Заговорилось плавно, все более и более уверенно, голосом громким, ясно, толком и с расстановкой.
Спервоначала разбойнички пренебрежительно ухмылялись, насмешливо щурили воровские зеньки, лыбили хари выставляя редкие желтые зубы, слыша медлительный, задумчивый голос незнакомого витязя. Ясно, что он, высокородный, в залах с дамами кочевряжащийся, может сказать обидного им, с материнским молоком грубость и непотребства впитавшим.
Являлись они людьми низкими, беспутными и грубыми, без роду, без племени. Только, упившись браги, слезно друг дружке несли, заплетающимися языками, извечную байку, о пылкой любви юной прекрасной леди и доблестного рыцаря. Да по трезвому разумели, что все те рассказы одна муть, одна брехня. А правда в том, что были их мамаши гулящими девками и понесли в пьяном чадном чулане затрапезного трактира, или еще проще — в придорожье репьистых кустов. Не знали, а как знали то забыли, кто из залетных молодцов, прогуливая награбленную поживу, обрюхатил их никому ненужным младенцем.
Но, звучащие в свежем, промытом дождями воздухе, несусветные обвинения в блудодействиях родительницы, родителя, всех до четвертого колена предков и потомков, были воистину чудовищны.
Наверное, впервые в жизни, не от хмельного возлияния покраснели их бандитские физиономии. А Сигмонд продолжал навивать узоры блядословия.
Поведанное со стены, мерным голосом чужеземного витязя, не было ругательствами. Не было бранью. Не было похабщиной кабацкой ссоры. Не было проклятиями. Нет, это была неизмеримо кошмарная хула, кощунственное надругательство над всем сущим. Повеяло от тех речений потусторонним ядом цвелых трясин Валгаллы, тошнотворной плесенью гниющего в болотной жиже гроба, смрадом отрыжки обожравшегося живой человеческой плотью дракона.
Не весь грязный смысл извращенных образов, лишайником проросших за колючкой заполярной зоны, взлелеянных нашептыванием кума, отчаянным куражом блатаря, стоном доходяги и позорным петушиным всхлипом, удобренных шепилявиньем цинги, безъисходностью пеллагры, силикозной слякотностью рудников, отточенных шершавой метельной поземкой, политых нескончаемыми осенними дождями, выпестованных всполохами студеного небесного пламени, повязанных серебром звездного шитья савана ночного неба, смог проникнуть в недалекое разбойничье сознание. Но и того было довольно. Охнули грабители, подались, словно под порывом морозного гиперборейского ветра, побежали назад, в спасительную тишину девственного леса.
А прощальный пламенный призыв истово облобызать срамные места у больного дурной болезнью ежика, не вынес наследник лорда, стошнило его прямо на парапет замковой стены.
Много позже, пэр Короны лорд Сток, в задушевной беседе, в миг откровения, говорил своим доверенным людям: — Я провел жизнь в походах. С колыбели обучен сносить невзгоды и лишения, присущие судьбе ратника. Я сражался и убивал, не щадил врагов своих и они меня не жалели. В диких знойных степях полуденных земель я пил мочу своего коня, чтоб не околеть от жажды. Дабы насытить себя, в дремучих дождливых лесах, я ел сырое мясо, и запивал горячей медвежьей кровью. Я видел младенцев, растоптанных копытами байских коней. Я видел рассеченных надвое мужчин и распоротые животы беременных женщин. Я ожесточил свое сердце и изгнал из души сомнения. Но и на смертном одре, мне не позабыть этот кошмар, эту хулительную крамолу, это святотатственное окаянство, что явилось моему уху в тот кровавый день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Сигмонд отрешенен ликом, как было в обычае его, перед схваткой, безмолвно стоял на выступе над воротами. Потом, поняв что до рукопашной дело не скоро дойдет, заинтересовался. — Да утихомирься ты, Гильда. Что у вас за манера так проводить моральную подготовку? А вот, скажи-ка, как будет по-местному…?
Гильда, даром, что разрумянившаяся от своей суеты, покраснела.
А дело было вот в чем. В бытность свою на Уральском родовом заводе, с удивительностью для себя, обнаружил Стилл Иг. Мондуэл, что говор фабричного люда разительно отличен от того языка, которой обучила его мать, и который знал он, как казалось, в совершенстве. Миссис Мондуэл, урожденная Морозова, воспитанница Смольного института, выпускница Сорбоны, блестящая эссеистка и эстет, изъяснялась высоким слогом Пушкина и Тургенева, языком полноводной Невы, но книжно-отстраненным от простых движений души.
В те поры и довелось Стиллу свести знакомство с мастером доменного цеха дядей Федей. Федор Григорьевич Самосудов, по юношеской кличке Заточка, имел пару-тройку ходок, и отбывал в местах огороженных много севернее Полярного Круга. Из тех диких, первозданных далей, из былинных краев, привез Заточка удивительного смысла наколки, полковника в шариках, многие полезные навыки и филигранное владение тем специфическим сленгом, который и отличает язык великороссов от всех ныне присных языков и наречий. Любил мастер щегольнуть перед рабочей молодежью своими познаниями, побалагурить. Да так, что аж покрякивали, затылки почесывали кадровые работяги и целомудренно прихихикивали цеховые девчата-вертихвостки.
Стилл, не преминул воспользоваться представившейся оказией. Со всей горячностью молодости, окунулся в неиссякаемы родник народной мудрости, в полную меру способностей принялся устранять пробелы в своих филологических познаниях.
А способности у него были недюжинные.
Потому, услышанная им сегодня перепалка, с однообразными предложениями поцеловать себя под кильт, показалась ему исключительно пресной и скучной. Без изюминки.
А те перебранивались долго. Утомились наконец. Замолчали отдуваясь, переводя дух. Когда азарт ругателей окончательно иссяк, Сигмонд окинул взглядом защитников, столпившихся на стенах замка, обращаясь к Гильде произнес:
— Женщин, — и, посмотрев на юного сына хозяина замка, который, как требовал его титул и честь, наряду со взрослыми готовился защищать отчую крепость, — и детей, попрошу мои высказывания игнорировать.
Все недоуменно уставились на витязя, несущего такую белиберду. Гильда, уже немного понимая если не смысл, то суть туманных высказываний своего лорда, растолмачила:
— Бабы, закрой слух! — И сама первой приложила ладошки к ушам. Но не слишком плотно, интересно было услышать, что же такого ее повелитель недругам говорить будет.
А повелитель заговорил.
Заговорил неторопливо, без горячности и запальчивости. Даже весьма медленно, иногда запинаясь. Без практики несколько подзабылись деепричастные фигуры идиоматических оборотов дяди Феди-Заточки. Но главное — в архаичном языке жителей королевства Нодд, просто-напросто не существовало многих логических понятий, рожденных более зрелой культурой. Поэтому приходилось на ходу импровизировать, подбирать наиболее близкие аналоги, изобретать неологизмы.
И нашлись слова. Заговорилось плавно, все более и более уверенно, голосом громким, ясно, толком и с расстановкой.
Спервоначала разбойнички пренебрежительно ухмылялись, насмешливо щурили воровские зеньки, лыбили хари выставляя редкие желтые зубы, слыша медлительный, задумчивый голос незнакомого витязя. Ясно, что он, высокородный, в залах с дамами кочевряжащийся, может сказать обидного им, с материнским молоком грубость и непотребства впитавшим.
Являлись они людьми низкими, беспутными и грубыми, без роду, без племени. Только, упившись браги, слезно друг дружке несли, заплетающимися языками, извечную байку, о пылкой любви юной прекрасной леди и доблестного рыцаря. Да по трезвому разумели, что все те рассказы одна муть, одна брехня. А правда в том, что были их мамаши гулящими девками и понесли в пьяном чадном чулане затрапезного трактира, или еще проще — в придорожье репьистых кустов. Не знали, а как знали то забыли, кто из залетных молодцов, прогуливая награбленную поживу, обрюхатил их никому ненужным младенцем.
Но, звучащие в свежем, промытом дождями воздухе, несусветные обвинения в блудодействиях родительницы, родителя, всех до четвертого колена предков и потомков, были воистину чудовищны.
Наверное, впервые в жизни, не от хмельного возлияния покраснели их бандитские физиономии. А Сигмонд продолжал навивать узоры блядословия.
Поведанное со стены, мерным голосом чужеземного витязя, не было ругательствами. Не было бранью. Не было похабщиной кабацкой ссоры. Не было проклятиями. Нет, это была неизмеримо кошмарная хула, кощунственное надругательство над всем сущим. Повеяло от тех речений потусторонним ядом цвелых трясин Валгаллы, тошнотворной плесенью гниющего в болотной жиже гроба, смрадом отрыжки обожравшегося живой человеческой плотью дракона.
Не весь грязный смысл извращенных образов, лишайником проросших за колючкой заполярной зоны, взлелеянных нашептыванием кума, отчаянным куражом блатаря, стоном доходяги и позорным петушиным всхлипом, удобренных шепилявиньем цинги, безъисходностью пеллагры, силикозной слякотностью рудников, отточенных шершавой метельной поземкой, политых нескончаемыми осенними дождями, выпестованных всполохами студеного небесного пламени, повязанных серебром звездного шитья савана ночного неба, смог проникнуть в недалекое разбойничье сознание. Но и того было довольно. Охнули грабители, подались, словно под порывом морозного гиперборейского ветра, побежали назад, в спасительную тишину девственного леса.
А прощальный пламенный призыв истово облобызать срамные места у больного дурной болезнью ежика, не вынес наследник лорда, стошнило его прямо на парапет замковой стены.
Много позже, пэр Короны лорд Сток, в задушевной беседе, в миг откровения, говорил своим доверенным людям: — Я провел жизнь в походах. С колыбели обучен сносить невзгоды и лишения, присущие судьбе ратника. Я сражался и убивал, не щадил врагов своих и они меня не жалели. В диких знойных степях полуденных земель я пил мочу своего коня, чтоб не околеть от жажды. Дабы насытить себя, в дремучих дождливых лесах, я ел сырое мясо, и запивал горячей медвежьей кровью. Я видел младенцев, растоптанных копытами байских коней. Я видел рассеченных надвое мужчин и распоротые животы беременных женщин. Я ожесточил свое сердце и изгнал из души сомнения. Но и на смертном одре, мне не позабыть этот кошмар, эту хулительную крамолу, это святотатственное окаянство, что явилось моему уху в тот кровавый день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78