Не звериной лапой, человеческой стопой проторенная.
Перешли в брод, коней, сбрую поснимавши, напоили вдоволь, свели пастись под деревья. Сами остановились в тени развесистого дуба. Малыш, узнав милое сердцу его дерево, засеменил на поиски желудей. Судя по довольному похрюкиванию труды его напрасны не оказались.
Люди же к плесу направились. Хорошо в прозрачной воде поплескаться на песчаной отмели, грязь да пот посмывать. Пока Ингрендсоны на мелководье барахтались, Сигмонд на стремнину зашел и поплыл против течения. Ноддовцы не сильны в водных забавах, мало кто не тонет, не боится довериться мокрой стихии. Которые и плавают, то по-собачьи, голову выставив, руками под себя загребая. А как плыл витязь, вот такого вовсе не видели. Понять не могли: дышет ли Сигмонд, лицо в воду опустив. Право, как рыба движется, только вода кругом него бурунится, ключем кипит, пенится. Стилл, тот хорошо кролем владел, и специально, чтобы попутать своих, с противоположной от них стороны вздох делал. Потом развернулся, приблизился к лагерю, нырнул, только пятки сверкнули, и был таков.
— Ну, утоп! — Заволновались на берегу. А витязь, невидимый за блеском воды, доплыл до мелководья и, толкнувшись о дно, выпрыгнул в столбе брызг на поверхность, словно какой-то речной дух, водяной злошутливый.
— Ох, ты! — Отшатнулись в суеверном страхе Ингрендсоны.
Вдоволь нарезвившись, вернулись в лагерь. Пока Гильда тщетно искала грибы, Сигмонд мужским промыслом занялся. Поковырялся в своем мешке, изыскал нитку прозрачную, удивительную, к ней крючок приладил. Срезал гибкую ветку орешника, от листвы и паветок очистил. На тонком конце фаску прорезал, привязал нитку. Потом из сухой щепки поплавок соорудил, вот и вышло удилище. Поковырял кончиком меча легкую под одним кустом, под другим, где солнце окончательно листовую землю не иссушило, и там червя не нашлось. Забился, видать, от зноя скрываясь, куда поглубже. Свернулся клубком, слизью обволокся и спит-дремлет себе, дождей дожидается. Пойди, разыщи его. Тогда витязь пенек трухлявый расковырял, насобирал жирных паршивых короедов.
Вышел на берег, не на пляж — к излучине, где берег повыше, где сразу глубина речная, где омут. По бережку деревья склонились, тень накрывает русло. В тень и забросил крючок с наживкой. Уютно там рыбе от дневной жары хорониться, уютно, да голодно. Обмелел поток, в межень теснота по руслу, пищи мало, вода берегов не подмывает, с лугов и полей не сносит кузнечиков и прочих насекомых, разной вкусной зелени, семян спелых. Вот и голодают речные созданья, осторожность позабывали. В чистой воде издалека свежий короед заметен, аппетитно шевелится. Позарилась на него глупая рыба. Дернулся поплавок, опять дернулся и пошел по воду. Подсек Сигмонд, ощутил живой вес на конце лески. Не велик трофей гладкобокая плотвичка, да с удочкой рыбачат не промысла для, ради утехи. Снял Сигмонд с крючка улов, на кукан посадил, еще одного короеда наживил, в глубь омута закинул. Этим разом полосатый окунь попался.
Покуда лорд благородной забавой занят, поспешила Гильда, грибов не сыскавши, к повозке. Достала, предусмотрительно в дорогу захваченный, невод с мотней, на вешки надетый, с поплавками сверху и тягарем снизу. Расправили его Ингрендсоны, в воду снесли. Младший, по над берегом мелководьем идет, средний, он самый длинный, зашел глубоко, по самую шею, перед братом впереди забредает. Старший с берега подправляет: — Топчей, топчей! Вишь, ослабло.
И впрямь ослабло. Занырнули поплавки, испуганная щука длинномордая, со страху метнулась, плеснула хвостом, перескочила тенета.
— Топчей, топчей! Уйдеть! Заводи! Ровней!
Уже, не уйдет. Средний брат к берегу край сети подтащил. Окружили рыбу, дется ей некуда, разве в мотню. То и надобно ловцам. Дружно на сухое тянут. И старший с ними вместе тянет, и Гильда тянет. Хороша добыча! Навариста уха будет. Да грешно, по такой погоде жаркой, не насушить рыбки впрок, про черный день. Опять в воду пошли.
Умаялись. Пора и отобедать.
Над лагерем, на корявом суку дуба тужился мохнатый ворон. Отблескивал в полуденных солнечных лучах иссиней чернотой взьерошеного оперения, млея от своей значимости, в сытости и тепле распелся громко, вдохновенно. Привелось ему как-то перед сном услыхать соловьиные трели и теперь, с ноги на ногу переминаясь, приседая вертел головой, щелкал клювом, кряхтел, скрипел, хрипел, каркал — рулады выводил. В гордости своей эпигонству пустому чуждый, творчески импровизировал, внося в импотентную безликость ночного солиста пафос истинно мужских хрипловатых обертонов, аранжировал в героике торжествующей аппассионаты. Ваял, если не в бронзе, то уж в железяке перержавелой.
Вокальные упражнение чернокрылого, рождали в воображении Ингрендсонов яркие видения доброго булыжника в стремительном полете, кружащийся хоровод черных перьев, перышек, пушинок и, наконец, смачный хлопок тушки о землю под суком. Гильде-же мерещилась ее ясеневая стрела. Но видя, как сочувственно улыбается Сигмонд, следя за стараниями певца, свои душевные порывы сдерживали. А ворон, замечая к себе всеобщее внимание, надрывался пуще прежнего, нарывался таки, сердечный, на булыжные аплодисменты.
— Эко разошелся, падлоед. Неймется, чтоб ему пусто было. Слетал бы за реку, видали мы там лисицу дохлую. Пожрал бы, а то горланит полудурок. — Бурчали Ингрендсоны, рассаживаясь в прохладной тени густой кроны. Но и сами уже улыбались, на старания птицы глядючи.
Из пещеры вышел старец. Седая борода волнами ниспадала на светлый хитон. Казалось, века окутывают его фигуру, но строен стан, легка хода ног, в сандалии обутых. Подошел, оперся на посох. Ворон скружил ему на плечо. Примостился поудобнее. Огромным клювом ласково тронул снежные пряди волос.
— Здравствуйте, странники. Да будут дни ваши длинны, как степные дороги. Да озарятся славой ваши имена.
— Спасибо, на добром слове, дедушка. — Поклонясь, отвечала Гильда.
— И Вам желаем того же. — Сигмонд, привстав, приглашающе повел рукой. — Присаживайтесь к нам. Вместе перекусим. Только постного у нас, разве одна только рыба.
В вежливой предупредительности своего лорда, Гильда безошибочно признала малую толику насмешки. Насмешки, обычной по отношению к духовным и равным им, особам.
Сама же властительница Гильдгарда почтила гостя не за один только возраст. В такой безлюдной глухомани, в стороне от человеческого жилья, в утробе горы мог обитать только святой схимник. Праведный, благочестивый муж в душеспасительных размышлениях, познающий истинное откровение.
…Или невиданный злодей, на склоне лет тщетно возмечтавший постом и молитвами искупить грехи перед землей и небесами.
— Не в посте служение, мил человек. Худой помысел и плесневелого сухаря не убоится, а фазаньи лапки добродетели преградой не станут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Перешли в брод, коней, сбрую поснимавши, напоили вдоволь, свели пастись под деревья. Сами остановились в тени развесистого дуба. Малыш, узнав милое сердцу его дерево, засеменил на поиски желудей. Судя по довольному похрюкиванию труды его напрасны не оказались.
Люди же к плесу направились. Хорошо в прозрачной воде поплескаться на песчаной отмели, грязь да пот посмывать. Пока Ингрендсоны на мелководье барахтались, Сигмонд на стремнину зашел и поплыл против течения. Ноддовцы не сильны в водных забавах, мало кто не тонет, не боится довериться мокрой стихии. Которые и плавают, то по-собачьи, голову выставив, руками под себя загребая. А как плыл витязь, вот такого вовсе не видели. Понять не могли: дышет ли Сигмонд, лицо в воду опустив. Право, как рыба движется, только вода кругом него бурунится, ключем кипит, пенится. Стилл, тот хорошо кролем владел, и специально, чтобы попутать своих, с противоположной от них стороны вздох делал. Потом развернулся, приблизился к лагерю, нырнул, только пятки сверкнули, и был таков.
— Ну, утоп! — Заволновались на берегу. А витязь, невидимый за блеском воды, доплыл до мелководья и, толкнувшись о дно, выпрыгнул в столбе брызг на поверхность, словно какой-то речной дух, водяной злошутливый.
— Ох, ты! — Отшатнулись в суеверном страхе Ингрендсоны.
Вдоволь нарезвившись, вернулись в лагерь. Пока Гильда тщетно искала грибы, Сигмонд мужским промыслом занялся. Поковырялся в своем мешке, изыскал нитку прозрачную, удивительную, к ней крючок приладил. Срезал гибкую ветку орешника, от листвы и паветок очистил. На тонком конце фаску прорезал, привязал нитку. Потом из сухой щепки поплавок соорудил, вот и вышло удилище. Поковырял кончиком меча легкую под одним кустом, под другим, где солнце окончательно листовую землю не иссушило, и там червя не нашлось. Забился, видать, от зноя скрываясь, куда поглубже. Свернулся клубком, слизью обволокся и спит-дремлет себе, дождей дожидается. Пойди, разыщи его. Тогда витязь пенек трухлявый расковырял, насобирал жирных паршивых короедов.
Вышел на берег, не на пляж — к излучине, где берег повыше, где сразу глубина речная, где омут. По бережку деревья склонились, тень накрывает русло. В тень и забросил крючок с наживкой. Уютно там рыбе от дневной жары хорониться, уютно, да голодно. Обмелел поток, в межень теснота по руслу, пищи мало, вода берегов не подмывает, с лугов и полей не сносит кузнечиков и прочих насекомых, разной вкусной зелени, семян спелых. Вот и голодают речные созданья, осторожность позабывали. В чистой воде издалека свежий короед заметен, аппетитно шевелится. Позарилась на него глупая рыба. Дернулся поплавок, опять дернулся и пошел по воду. Подсек Сигмонд, ощутил живой вес на конце лески. Не велик трофей гладкобокая плотвичка, да с удочкой рыбачат не промысла для, ради утехи. Снял Сигмонд с крючка улов, на кукан посадил, еще одного короеда наживил, в глубь омута закинул. Этим разом полосатый окунь попался.
Покуда лорд благородной забавой занят, поспешила Гильда, грибов не сыскавши, к повозке. Достала, предусмотрительно в дорогу захваченный, невод с мотней, на вешки надетый, с поплавками сверху и тягарем снизу. Расправили его Ингрендсоны, в воду снесли. Младший, по над берегом мелководьем идет, средний, он самый длинный, зашел глубоко, по самую шею, перед братом впереди забредает. Старший с берега подправляет: — Топчей, топчей! Вишь, ослабло.
И впрямь ослабло. Занырнули поплавки, испуганная щука длинномордая, со страху метнулась, плеснула хвостом, перескочила тенета.
— Топчей, топчей! Уйдеть! Заводи! Ровней!
Уже, не уйдет. Средний брат к берегу край сети подтащил. Окружили рыбу, дется ей некуда, разве в мотню. То и надобно ловцам. Дружно на сухое тянут. И старший с ними вместе тянет, и Гильда тянет. Хороша добыча! Навариста уха будет. Да грешно, по такой погоде жаркой, не насушить рыбки впрок, про черный день. Опять в воду пошли.
Умаялись. Пора и отобедать.
Над лагерем, на корявом суку дуба тужился мохнатый ворон. Отблескивал в полуденных солнечных лучах иссиней чернотой взьерошеного оперения, млея от своей значимости, в сытости и тепле распелся громко, вдохновенно. Привелось ему как-то перед сном услыхать соловьиные трели и теперь, с ноги на ногу переминаясь, приседая вертел головой, щелкал клювом, кряхтел, скрипел, хрипел, каркал — рулады выводил. В гордости своей эпигонству пустому чуждый, творчески импровизировал, внося в импотентную безликость ночного солиста пафос истинно мужских хрипловатых обертонов, аранжировал в героике торжествующей аппассионаты. Ваял, если не в бронзе, то уж в железяке перержавелой.
Вокальные упражнение чернокрылого, рождали в воображении Ингрендсонов яркие видения доброго булыжника в стремительном полете, кружащийся хоровод черных перьев, перышек, пушинок и, наконец, смачный хлопок тушки о землю под суком. Гильде-же мерещилась ее ясеневая стрела. Но видя, как сочувственно улыбается Сигмонд, следя за стараниями певца, свои душевные порывы сдерживали. А ворон, замечая к себе всеобщее внимание, надрывался пуще прежнего, нарывался таки, сердечный, на булыжные аплодисменты.
— Эко разошелся, падлоед. Неймется, чтоб ему пусто было. Слетал бы за реку, видали мы там лисицу дохлую. Пожрал бы, а то горланит полудурок. — Бурчали Ингрендсоны, рассаживаясь в прохладной тени густой кроны. Но и сами уже улыбались, на старания птицы глядючи.
Из пещеры вышел старец. Седая борода волнами ниспадала на светлый хитон. Казалось, века окутывают его фигуру, но строен стан, легка хода ног, в сандалии обутых. Подошел, оперся на посох. Ворон скружил ему на плечо. Примостился поудобнее. Огромным клювом ласково тронул снежные пряди волос.
— Здравствуйте, странники. Да будут дни ваши длинны, как степные дороги. Да озарятся славой ваши имена.
— Спасибо, на добром слове, дедушка. — Поклонясь, отвечала Гильда.
— И Вам желаем того же. — Сигмонд, привстав, приглашающе повел рукой. — Присаживайтесь к нам. Вместе перекусим. Только постного у нас, разве одна только рыба.
В вежливой предупредительности своего лорда, Гильда безошибочно признала малую толику насмешки. Насмешки, обычной по отношению к духовным и равным им, особам.
Сама же властительница Гильдгарда почтила гостя не за один только возраст. В такой безлюдной глухомани, в стороне от человеческого жилья, в утробе горы мог обитать только святой схимник. Праведный, благочестивый муж в душеспасительных размышлениях, познающий истинное откровение.
…Или невиданный злодей, на склоне лет тщетно возмечтавший постом и молитвами искупить грехи перед землей и небесами.
— Не в посте служение, мил человек. Худой помысел и плесневелого сухаря не убоится, а фазаньи лапки добродетели преградой не станут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78