Кажется, то же бывает и на других охотах на крупного зверя».
Все верно. Уже в далекие времена охотники переименовали арктоса в вежливое медведь (общеславянское «медоед», «тот, кто ест мед»). Но, видимо, забыв через века, что медведь — имя-заменитель, прибегли к вторичному переименованию. Его стали величать: хозяин, ломака, мохнач, лесник, косолапый, бурый, а то и совсем по-людски — Топтыгин, Потапыч, Михайло Иваныч.
Бьр — «бурый» — назвали его и немцы.
Следы языкового запрета лингвисты нашли в слове рыба. Как полагают, в языке пращуров ее название было иным — цивс. Но произносить это слово остерегались, чтобы не вернуться без улова. Последовала замена. Наша рыба пошла от родственного немецкого слова руппе, что означало «личинка угря».
Ни пуха ни пера — желаете вы приятелю, идущему на экзамен. А ведь «пожелание наоборот» досталось нам от промыслориков.. Остерегаясь лесных духов, оберегающих обитателей лесов и преследующих охотника, люди изобрели «обезвреживающую от сглаза» словесную формулу. Высказанные вслух недобрые слова должны были усыпить бдительность духов и сопутствовать успеху. А смысл замаскированного пожелания был таков: «чтоб тебе принести побольше пуха и пера» (то есть зверя и птицы).
Точь-в-точь такое же значение имеет и бытующее среди рыбаков выражение ни пера ни чешуйки (где перо — «рыбий плавник»). Но эти слова еще не вышли из рамок профессиональной лексики. Видимо, потому, что «охотничьего» пожелания вполне достаточно.
Я порою остерегаюсь произнести столь точное слово куда. «Куда ты идешь?» Для одних, как полагается, это обычный вопрос. Другие недовольно попрекнут: «Куда, куда. Теперь пути не будет». Наверно, поэтому с удовольствием слушал известных эстрадных артистов, высмеявших это сакраментальное «куда».
Штепсель. Куда ты?
Тарапунька. Да разве можно так спрашивать: «Куда, куда?» Ты же мне дорогу закудыкал! У меня же теперь неприятности будут. Верная примета!
Штепсель. Неужели оттого, что я спросил «куда», у тебя будут неприятности? Как ты можешь в это верить? Позор!
Тарапунька. Ну хорошо, мне ты не веришь, по классикам ты веришь? Пушкину ты веришь?
Штепсель. Верю. Ну так что?
Тарапунька. А что у Пушкина Ленский перед дуэлью пел?
Штепсель. «Куда, куда вы удалились…»
Тарапунька. Ага, видишь, «куда, куда!» Вот его и застрелили.
Кстати, мир артистов тоже не безупречен в отношении всякого рода примет. Прочтите превосходный рассказ Карела Чапека «Как ставится пьеса». В нем как бы продолжается разговор о «пожеланиях наоборот»:
«Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: „Желаю успеха“. Надо сказать: „Ну, ползи, недотепа“. Актёру не говорите: „Желаю удачи“, а скажите: „Сломай себе шею“, да еще плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: считается, что для того, чтобы премьера прошла гладко, на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал. В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае нельзя доказать обратного, потому что еще не бывало генеральной репетиции без скандала».
Словесные табу, о коюрых мы до сих пор говорили, определялись главным образом верованиями, суевериями и предрассудками, так сказать, примитивным мышлением человека далекого прошлого. То немногое, что донеслось до нас, — не более как «рудиментарные остатки», которые по мере приобщения людей к передовой культуре сойдут на нет.
Но слова-запреты встречаются и у культурных народов, рождаются и в новое время.
В конце XVIII века недоброй памяти император Павел декретом велел изъять из употребления слово общество. Вместо слова гражданин предписывалось употреблять обыватель, вместо отечество — государство. Здесь в силу вступили уже иные, социально-политические факторы.
Или морально-этические. Врачи, желающие смягчить диагноз или скрыть его жестокую суть от больных, запишут в историю болезни или скажут вместо чахотка — tbc («тэбэцэ», что является аббревиатурой слова туберкулез), вместо рак употребят cancer, что по-латыни то же самое.
Помните, как Дон-Кихот наставлял своего оруженосца, готовящегося вступить во владение островом?
— Не вздумай, Санчо, жевать обеими челюстями сразу, а также эрутировать в присутствии кого бы то ни было.
— Я не понимаю, что значит эрутировать, — объявил Санчо.
Идальго из Ламанчи пояснил:
— Эрутировать, Санчо, значит рыгать, но это одно из самых грубых слов во всем испанском языке, хотя оно и весьма выразительно. По сему обстоятельству люди с нежным слухом прибегли к латыни и слово рыгать заменили словом эрутировать.
Одно слово — запрещено. Другое, подменное, — рекомендовано.
Эвфемизмами мы можем считать и уже известные нам синонимы слова умереть: окончить земной путь, переселиться в мир иной — так мягче, и они часто бывают оправданы.
Из соображений такта мы не всегда дурака назовем дураком. Зачем, когда в языке созданы равнозначные шутливые эвфемизмы; у него винтика не хватает, у него не все дома, он пороха не выдумает, он с приветом.
Не так давно в зоопарке я услышал; как мне кажется, свежее слово — февралик. Так окрестила старушка подвыпившего верзилу, который весьма усердно переругивался со львом.
— Почему февралик? — поинтересовался д.
— Да как же, — ответила старушка. — Что у февраля дней не хватает, что в голове у этого ума.
Сравнение было неожиданным. Новый эвфемизм? Не полоумный, не дурак, а февралик. Право, оно не без успеха посоперничает с только что приведенными образными выражениями.
Оправданы ли подобные «вежливоговорения»?
Ответ напрашивается сам собой. Порою да, как в языке врачей. Порою «по великом раздумье», ибо иносказание не каждый раз бывает уместнее прямоты.
В документах, в беллетристике, в живой разгоэорной речи нередко попадаются на глаза и довольно пикантные эвфемизмы не менее пикантных табу.
Петр I предписывал дьякам и подьячим «самим проверять стрельбою два ружья каждый месяц… Буде заминка в войне приключится, особливо при баталиях, по нерадению дьяков, бить оных кнутом нещадно по оголенному месту».
«По тому месту, откуда ноги растут», как определит позднее Помяловский ту часть бурсацкого естества, что частенько отведывала розог.
Но имеются еще и такие эвфемизмы, рекомендовать которые значило бы сделать вас посмешищем для собеседников.
Одно время помещичье-мещанская среда слепо копировала «заграницы» — и галантную форму обхождения, и наряды, и способ кудревато выражаться. Атмосфера, язык французских салонов, где под словами «наперсник граций» разумели зеркало, а под «удобством собеседования» кресло, перенесенные на русскую почдеу, стали предметом энергичного осуждения со стороны передовой интеллигенции, виднейших наших писателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Все верно. Уже в далекие времена охотники переименовали арктоса в вежливое медведь (общеславянское «медоед», «тот, кто ест мед»). Но, видимо, забыв через века, что медведь — имя-заменитель, прибегли к вторичному переименованию. Его стали величать: хозяин, ломака, мохнач, лесник, косолапый, бурый, а то и совсем по-людски — Топтыгин, Потапыч, Михайло Иваныч.
Бьр — «бурый» — назвали его и немцы.
Следы языкового запрета лингвисты нашли в слове рыба. Как полагают, в языке пращуров ее название было иным — цивс. Но произносить это слово остерегались, чтобы не вернуться без улова. Последовала замена. Наша рыба пошла от родственного немецкого слова руппе, что означало «личинка угря».
Ни пуха ни пера — желаете вы приятелю, идущему на экзамен. А ведь «пожелание наоборот» досталось нам от промыслориков.. Остерегаясь лесных духов, оберегающих обитателей лесов и преследующих охотника, люди изобрели «обезвреживающую от сглаза» словесную формулу. Высказанные вслух недобрые слова должны были усыпить бдительность духов и сопутствовать успеху. А смысл замаскированного пожелания был таков: «чтоб тебе принести побольше пуха и пера» (то есть зверя и птицы).
Точь-в-точь такое же значение имеет и бытующее среди рыбаков выражение ни пера ни чешуйки (где перо — «рыбий плавник»). Но эти слова еще не вышли из рамок профессиональной лексики. Видимо, потому, что «охотничьего» пожелания вполне достаточно.
Я порою остерегаюсь произнести столь точное слово куда. «Куда ты идешь?» Для одних, как полагается, это обычный вопрос. Другие недовольно попрекнут: «Куда, куда. Теперь пути не будет». Наверно, поэтому с удовольствием слушал известных эстрадных артистов, высмеявших это сакраментальное «куда».
Штепсель. Куда ты?
Тарапунька. Да разве можно так спрашивать: «Куда, куда?» Ты же мне дорогу закудыкал! У меня же теперь неприятности будут. Верная примета!
Штепсель. Неужели оттого, что я спросил «куда», у тебя будут неприятности? Как ты можешь в это верить? Позор!
Тарапунька. Ну хорошо, мне ты не веришь, по классикам ты веришь? Пушкину ты веришь?
Штепсель. Верю. Ну так что?
Тарапунька. А что у Пушкина Ленский перед дуэлью пел?
Штепсель. «Куда, куда вы удалились…»
Тарапунька. Ага, видишь, «куда, куда!» Вот его и застрелили.
Кстати, мир артистов тоже не безупречен в отношении всякого рода примет. Прочтите превосходный рассказ Карела Чапека «Как ставится пьеса». В нем как бы продолжается разговор о «пожеланиях наоборот»:
«Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: „Желаю успеха“. Надо сказать: „Ну, ползи, недотепа“. Актёру не говорите: „Желаю удачи“, а скажите: „Сломай себе шею“, да еще плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: считается, что для того, чтобы премьера прошла гладко, на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал. В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае нельзя доказать обратного, потому что еще не бывало генеральной репетиции без скандала».
Словесные табу, о коюрых мы до сих пор говорили, определялись главным образом верованиями, суевериями и предрассудками, так сказать, примитивным мышлением человека далекого прошлого. То немногое, что донеслось до нас, — не более как «рудиментарные остатки», которые по мере приобщения людей к передовой культуре сойдут на нет.
Но слова-запреты встречаются и у культурных народов, рождаются и в новое время.
В конце XVIII века недоброй памяти император Павел декретом велел изъять из употребления слово общество. Вместо слова гражданин предписывалось употреблять обыватель, вместо отечество — государство. Здесь в силу вступили уже иные, социально-политические факторы.
Или морально-этические. Врачи, желающие смягчить диагноз или скрыть его жестокую суть от больных, запишут в историю болезни или скажут вместо чахотка — tbc («тэбэцэ», что является аббревиатурой слова туберкулез), вместо рак употребят cancer, что по-латыни то же самое.
Помните, как Дон-Кихот наставлял своего оруженосца, готовящегося вступить во владение островом?
— Не вздумай, Санчо, жевать обеими челюстями сразу, а также эрутировать в присутствии кого бы то ни было.
— Я не понимаю, что значит эрутировать, — объявил Санчо.
Идальго из Ламанчи пояснил:
— Эрутировать, Санчо, значит рыгать, но это одно из самых грубых слов во всем испанском языке, хотя оно и весьма выразительно. По сему обстоятельству люди с нежным слухом прибегли к латыни и слово рыгать заменили словом эрутировать.
Одно слово — запрещено. Другое, подменное, — рекомендовано.
Эвфемизмами мы можем считать и уже известные нам синонимы слова умереть: окончить земной путь, переселиться в мир иной — так мягче, и они часто бывают оправданы.
Из соображений такта мы не всегда дурака назовем дураком. Зачем, когда в языке созданы равнозначные шутливые эвфемизмы; у него винтика не хватает, у него не все дома, он пороха не выдумает, он с приветом.
Не так давно в зоопарке я услышал; как мне кажется, свежее слово — февралик. Так окрестила старушка подвыпившего верзилу, который весьма усердно переругивался со львом.
— Почему февралик? — поинтересовался д.
— Да как же, — ответила старушка. — Что у февраля дней не хватает, что в голове у этого ума.
Сравнение было неожиданным. Новый эвфемизм? Не полоумный, не дурак, а февралик. Право, оно не без успеха посоперничает с только что приведенными образными выражениями.
Оправданы ли подобные «вежливоговорения»?
Ответ напрашивается сам собой. Порою да, как в языке врачей. Порою «по великом раздумье», ибо иносказание не каждый раз бывает уместнее прямоты.
В документах, в беллетристике, в живой разгоэорной речи нередко попадаются на глаза и довольно пикантные эвфемизмы не менее пикантных табу.
Петр I предписывал дьякам и подьячим «самим проверять стрельбою два ружья каждый месяц… Буде заминка в войне приключится, особливо при баталиях, по нерадению дьяков, бить оных кнутом нещадно по оголенному месту».
«По тому месту, откуда ноги растут», как определит позднее Помяловский ту часть бурсацкого естества, что частенько отведывала розог.
Но имеются еще и такие эвфемизмы, рекомендовать которые значило бы сделать вас посмешищем для собеседников.
Одно время помещичье-мещанская среда слепо копировала «заграницы» — и галантную форму обхождения, и наряды, и способ кудревато выражаться. Атмосфера, язык французских салонов, где под словами «наперсник граций» разумели зеркало, а под «удобством собеседования» кресло, перенесенные на русскую почдеу, стали предметом энергичного осуждения со стороны передовой интеллигенции, виднейших наших писателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60