— Ничего-ничего. Так оно даже и лучше есть.
— Да я и кинжала ему в ребра не всуну.
— Не надо, не надо кинжал. Ты ему — яду.
— Яду?! Так стариковские руки мои дрожат.
— Что?! — заревел генерал. — Руки дрожат? Плетей захотелось? О, доннерветтер, всыпать ему плетей.
Понял старик Кобылин — выбора нет.
— Слушаюсь, ваше сиятельство!
ЧЕСТЬ И ПРИВЕТСТВИЕ
Вот так радостный день у Пугачева! То-то удача! И Кара разбили, и вернулся Хлопуша. Порох, ядра, пушки привез. Мортиры — целых три штуки. И привет от работного люда. Дружбу-союз с Урала. И Гришатка вернулся. Герой! Без него — как знать, может, и не было бы здесь мортиры.
— Ну, Соколов-Сокол, уважил, уважил! Исполнил, как есть, мое государственное поручение. Ну, Соколов-Соколенок, порадовал!
Произвел Пугачев Хлопушу в полковники.
— Ну, а тебе какую награду? — обратился к Гришатке.
Подумал Гришатка:
— Мне бы, батюшка, в Тоцкое…
И вот едет Гришатка в Тоцкое. Сабля при нем. Шапка на нем. Пистолет настоящий за поясом.
Блестит, искрится на солнце снег. От яркого света глаза смыкаются. Прикроет Гришатка глаза. Вырастает, как в сказке, Тоцкое.
Сбежался, сгрудился народ. Встречают Гришатку жители. Честь ему кричат и приветствие:
«Ура! Ура! Соколов Гришатка приехал».
«Он у царя-батюшки в видных начальниках».
«То-то будет теперь Хлыстову».
Приятно от таких мыслей Гришатке. За спиной у него сундучок. В нем полушалок для матери, сарафан для сестрички Аннушки, для дедушки Тимофея Васильевича сапоги, козловые, новые, никем не ношенные.
Справа от Гришатки казак Ферапонт Узловой, слева — башкирец. Хаким. Специально посланы вместе с Гришаткой.
Резво бегут казацкие кони. Верста за верстой, верста за верстой — все ближе и ближе родимое Тоцкое.
Вот и оно. Божий храм на пригорке. Погост. Каменный дом купца Недосекина. Каменный дом штык-юнкера Хлыстова. Мельница. Вот и замерзшая речка, речка Незнайка. Вот и Шарик бежит. Стойте, буланые, стойте! Не торопитесь. Приехали.
Радостно бьется Гришаткино сердце. Встречай, выползай из хибарок, народ!
Но что такое? Наперерез путникам выбежала группа крестьян. С топорами, с вилами, с косами.
— Не шевелись! Кто такие?
— Мы здешние, здешние, тоцкие! — закричал во всю мочь Гришатка.
Смотрит мальчик — мужики незнакомые. Обступили они приехавших со всех сторон. Вышел вперед горбоносый, в треухе детина:
— Здешние, не здешние — слазь!
Схватились Ферапонт и Хаким за сабли. Гришатка руку быстрей к пистолету. Да где тут! В один момент набросились мужики на конных. Стащили на землю. Руки за спины. Скрутили, связали.
— Тащи их, тащи к командиру! — кричит горбоносый в треухе.
Потащили крестьяне.
Вот так встреча! Вот так честь и приветствие!
«УХ ТЫ! ОХ ТЫ!»
Приволокли мужики пленников к командиру. Втащили в каменный дом к Хлыстову.
Глянул Гришатка — Вавила!
Глянул Вавила — Гришатка!
— Ух ты!
— Ох ты!
Смотрят мужики остолбенело на Вязова. Горбоносый почесал за ухом. Понимает, что вышла промашка. Видать, и вправду не тех словили.
Рассказал Вавила Гришатке, в чем дело. Вот уже две недели, как он здесь, в Тоцком. Послал Рейнсдорп дровокола в Тоцкое за продуктами.
Трудно с харчами сейчас в Оренбурге. Приехал Вязов, а назад не вернулся.
Снова, как весной, заволновались тоцкие мужики. Избрали Вавилу своим командиром.
К тоцким присоединились крестьяне соседних сел и деревень. Организовался целый отряд. Волю всем объявили. Землю барскую стали делить. А вот теперь собираются идти в Берды к Пугачеву.
— Порядок у нас строгий, — объяснил Вавила. — Охрана. Вы уж не сердитесь, что так получилось, — обратился он к Хакиму и Узловому.
— А как же Хлыстов? — задал вопрос Гришатка.
— Повесили, повесили, вздернули. Да ты-то мамку видел? Эй, позвать Соколову! — крикнул Вавила.
Прибежала Гришаткина мать, взвыла при виде сына:
— Кровинушка, родненький, дитятко!
Плачет, не верит своим глазам.
— Он, он. Он самый, тетка Лукерья, — улыбается Вязов.
Примчалась сестренка Аннушка. За ней дед Тимофей Васильевич.
За ними соседи и просто тоцкие жители. Набился хлыстовский дом до отказа.
— Гришатка, Гришатка! Ух ты! И стрижен на казацкий манер, и пистолет, и сабля, и шапка, гляди, мерлушковая!
Пришлось Гришатке до позднего вечера рассказывать всем про Берды, Оренбург и Пугачева.
Пробыл мальчик в Тоцком три дня. На могилку сходил к родителю. Вволю поплакал. Повидал своих старых дружков и приятелей. Удаль свою в стрельбе показал. Похвастал про Авзянский завод.
Но вот пора и назад к царю-батюшке.
— Вот что, — сказал Вавила. — Едем все разом.
Собралось Вавилово войско. Кто конно, кто пеше, кто в санках. Присмотрелся Гришатка. Ба — и дед Тимофей Васильевич тут же! В новых, привезенных Гришаткой козловых сапогах.
— Да куда же ты, дедушка?!
— Молчи, молчи, — оборвал старик. — К нему, к амператору. В войско казацкое.
— Да ты же старенький, дедушка.
— Эка скажешь! — обиделся дед. Тряхнул бородой. — Стар, да умел! Я еще при царе Петре Первом со шведами бился…
Но тут подбежала Гришаткина мать:
— Ах ты, старый, ах ты, глупый, ах душа твоя неспокойная! Да кто же в такой мороз и в козловых сапогах! Не смеши народ. Сиди, дед, дома.
И Аннушка вцепилась в дедов армяк.
Остался дед Тимофей Васильевич.
Уехало крестьянское воинство.
— Эх, эх! — еще долго сокрушался старик. — Как они там без меня! Хватит ли без меня у них силушки?
БОЖИЙ СТРАННИК
Вернулся Гришатка в Берды — новостей целый ворох.
— Ой, что тут было, что тут было! — докладывала ему Ненила. — Дружка твоего словили.
«Какого это еще дружка?» — подумал Гришатка.
— Ну, того, того самого, что тебя плетками драл, что в водовозах у губернатора.
— Деда Кобылина?!
— Его, его самого. Он царя-батюшку травить собирался.
Рассказала Ненила, что появился старик Кобылин в слободе под видом божьего странника.
— На молебен, все говорил, иду. Из Сибири в далекий град Киев, в Киево-Печерскую лавру. Все за нашего царя-батюшку помолиться там обещался. Я ему еще сухарей на дорогу дала и баранины кус зажарила, — призналась Ненила. — А он, ох, ох, душонка его бесстыжая, мне же в котелок, где уха для государя варилась, взял и подсыпал отраву.
— Повесили? — поинтересовался Гришатка.
— Нет, нет! Отпустил его государь. Говорит: «Ступай в свой Оренбург. Не имею на тебя зла, потому что человек ты глупый и темный. Иди и подумай». Да еще этому супостату десять рублей пожаловал. Чудной наш батюшка. К людям доверчив. Воистину царская, святая у него душа.
Пожалел Гришатка, что не к нему в руки старик попался. «Ишь ты, царя-батюшку явился травить! Да я бы его, как Хлыстова, на одну перекладину!» — совершил свой приговор Гришатка.
ПОРТРЕТ
Сидел как-то Гришатка в царевой горнице.
Взял лист бумаги, карандаш и стал рисовать портрет Пугачева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113