Дело в другом. Авторитет, который он создавал годами, был под угрозой.
И давеча в правлении кое-что обидное услышал — тоже из-за поросят. Заместитель председателя без спора выписал полтора центнера ржаной мякины. Выписать-то выписал, но не удержался, пристегнул к слову: «Сам учитель, а занялся ерундой, за Юламаном увязался, достоинство свое роняешь».
Вспомнил Шамилов и от стыда пинком открыл ворота. Звеня цепью, с лаем выбежал Сарбай. Мало того — поросята завизжали. «Тьфу, вот скоты, и ночью жрать подавай!» — выругался хозяин, опускаясь на лавку возле дома.
— Чай поставь, гость будет,— сказал он вышедшей на шум жене и снова невесело задумался.
Теперь он размышлял о Фаткулле Кудрявом и Танхылыу. Ни рев коровы в хлеву, ни блеяние овец, ни визг этих ненасытных—ничего не могло отвлечь его от дум. Хоть как, но должен он распутать клубок — под угрозой была честь Куштиряка.
Если Кудрявый и Танхылыу переедут в новый дом, то за хозяина, который на их прежнем месте поселится нужно взяться сейчас же, клочок для тополей захватить сразу. Говорят, человек в своей жизни должен посадить хотя бы одно дерево. А здесь речь идет не о простом дереве. Сей тополь — памятнику равен.
План такой: во-первых, любая мелочь, связанная с тополем, должна быть в центре внимания; во-вторых, нужно направлять события, то есть взять вожжи в свои руки.
Учитель еще не знал, чем тут может помочь Гата. Но чуял: этот парень в стороне от грядущих событий не останется. Вон и сам уже прилетел. Шамилов с почтением ввел его в дом.
Разговор, который состоялся между учителем и учеником, автор относит к разряду выдающихся исторических событий. Посему, чтобы исключить хотя бы тень жизненной неправды, ему следовало бы обратиться к самой прекрасной и высокой разновидности искусства— к бессмертной драме. Но вспомнил он, как написал когда-то одну пьесу и тем самым выставил себя на посмешище,— и от измены золушке-прозе удержался, одолел соблазн. А если бы не одолел соблазна и дело дошло-таки до драмы — голову бы не ломал и назвал это произведение в произведении так: «Ночной разговор» — или нет: «Единство поколений». Нет же, нет! «Гата выходит на ристалище». Вот как! И по примеру некоторых драматургов, фамилии которых оканчиваются на -баев, дал бы глубокомысленную ремарку: «Действие происходит в наши дни». И о том бы сообщил, что кроме главных героев участвует и благоверная Шамилова — Асыл-бике (лет 50-ти). Автор, разумеется, не дерзнул бы потревожить сладкий сон столь почтенной ханум, но, коли она не спит, почему же не воспользоваться случаем — все равно ей, покуда ночь на утро не перевалит, придется раза три-четыре выйти к этим прожорливым «тупорылым» (как она называет поросят) и дать корм.
Итак, «Ночной разговор» решили мы изложить прозой. Чтобы никто не мог сказать: дескать, автор к чужому куску руку тянет, хлеб отнимает.
— Давай, браток, не стесняйся, вот сюда, в красный угол, проходи,— сказал Шамилов и похлопал гостя по плечу.
Гата оглядел комнату и оттопырил губу: ничего, мол, особенного, дом как дом.
— Вилела паза два. как ты верхом на своей трещалке носишься,— сказала Асылбике.— Гляди, как вымахал! Садитесь, чай стынет. Я пойду этих тупорылых наведаю...
Шамилов прошелся от застолья к порогу и обратно. По тому, как тер виски, было видно, что он даже собственные печали позабыл, о том лишь думает, как ученика от такой напасти выручить.
— Ба-ба, что с вами? Один туда-сюда носится, другой унылый сидит, словно топор в воду упустил,— с порога сказала Асылбике.— Ты бы сел, отец. Чай совсем остыл. Про тупорылых этих говорю, не по дням, а по часам растут, не сглазить бы.
— Оставь-ка ты их! — перебил ее хозяин.— Тут дела поважней, чем эти прорвы. Ты это... иди ложись, чай я и сам хорошо разливаю.
Асылбике спорить не стала:
— Ладно, ладно, отец,— и, отчего-то подмигнув Гате, ушла во внутреннюю половину.
— Так-так,— сказал Шамилов и, подперев щеку, испытующе посмотрел на бывшего своего шакирда.— Ротозейство! Мое ротозейство! Вот бестолковый! Не учуял. А я-то думаю: парень жизнь повидал, что к чему разбирается, и вдруг «ГАЗ» оставил, на председательскую машину пересел! Там на две руки одна работа, а тут — ни сна, ни отдыха, и все по чужой указке. У Кутлыбаева-то по струнке ходят. Крутой. Такие были волосы — наголо обрил.
— Пустяк,— хмуро сказал Гата.— Кутлыбаев-агай хоть и молодой еще, но человек что надо. Строгий, конечно. Но я с ним в любую погоду в открытое море, на любой посудине...
— Полностью согласен. На председателя нам повезло, как он за дело взялся, колхоз богатеть начал,— с растерянным лицом на полуслове подхватил Шамилов. Боясь, как бы слова, вылетевшие невпопад, не дошли до Кутлыбаева, добавил веско: — Ты меня извини, браток, я так скажу: я нашего председателя за отца родного почитаю.
Помолчали. Шамилов решил зайти с другого боку.
— В ауле-то уже обвыкся, по Одессе не скучаешь? — спросил Шамилов, подвигая чашку к гостю.
— Ых-хым...— сказал Гата. По ответу было видно, что краткий жест он ставит выше любого красноречия.
— И мне так показалось. Пусть там из серебряной тучи золотой дождик льет, а на родине лучше. Где тот
край, чтобы с Куштиряком сравниться? А вот мои сыновья не поняли, уехали, недотепы... Что вернулся, за ответственную работу взялся — похвально. А как насчет женитьбы? Не намереваешься?
От кутирякской манеры учителя резать напрямик по лицу Матроса пробежал румянец. Но оставить вопрос без ответа было неудобно. И вместо давешнего «ых-хым» сказал: «Эх-хем»,— помягче.
— Полностью согласен. Пора, давно пора. Чаю, чаю изволь. А может... и рюмочку, того, пригубим?
Гата Матрос поднял ладони к плечам:
— Пас.
Лицо Шамилова просветлело, даже мысли, весь вечер не дававшие покоя, позабылись.
— Молодец, брат, одобряю, с полным удовольствием подписываюсь! — И с этими словами, взяв стакан, он подошел к застекленному шкафу, налил из графина чего-то красного и махом выпил.-— Душа не на месте.
Тут и у Гаты язык развязался:
— Если из-за этого пить, то мне с моей душой впору по этому зелью вплавь пуститься.
Шамилов поднял брови:
— Ты-то чем маешься? Живешь, как птица в небе, как рыба в воде.
— Эх, агай,— сказал Гата, вскочив с места.— На рыбу невод есть, на птицу силки! Душа горит!
— И тебя подцепили? Ну-ка сядь. Такое горе, а ты от своего учителя таишься. Эх, Гата, Гата! Кто тебя первым буквам научил, глаза открыл, в широкий мир вывел? Нет чтобы взять сразу и посередке выложить!
— И не говори, агай! — махнул рукой Гата.
— Совсем голову заморочил этот Фаткулла,— сказал он, вспомнив, что лишь при этом имени Гата принял приглашение.— Ходит, слова из него не вытянешь.
— Ых-хым.
— Вот именно. Ты мне вот что скажи: коли ты в новый дом переезжаешь, старый дом тебе да место старой бани зачем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
И давеча в правлении кое-что обидное услышал — тоже из-за поросят. Заместитель председателя без спора выписал полтора центнера ржаной мякины. Выписать-то выписал, но не удержался, пристегнул к слову: «Сам учитель, а занялся ерундой, за Юламаном увязался, достоинство свое роняешь».
Вспомнил Шамилов и от стыда пинком открыл ворота. Звеня цепью, с лаем выбежал Сарбай. Мало того — поросята завизжали. «Тьфу, вот скоты, и ночью жрать подавай!» — выругался хозяин, опускаясь на лавку возле дома.
— Чай поставь, гость будет,— сказал он вышедшей на шум жене и снова невесело задумался.
Теперь он размышлял о Фаткулле Кудрявом и Танхылыу. Ни рев коровы в хлеву, ни блеяние овец, ни визг этих ненасытных—ничего не могло отвлечь его от дум. Хоть как, но должен он распутать клубок — под угрозой была честь Куштиряка.
Если Кудрявый и Танхылыу переедут в новый дом, то за хозяина, который на их прежнем месте поселится нужно взяться сейчас же, клочок для тополей захватить сразу. Говорят, человек в своей жизни должен посадить хотя бы одно дерево. А здесь речь идет не о простом дереве. Сей тополь — памятнику равен.
План такой: во-первых, любая мелочь, связанная с тополем, должна быть в центре внимания; во-вторых, нужно направлять события, то есть взять вожжи в свои руки.
Учитель еще не знал, чем тут может помочь Гата. Но чуял: этот парень в стороне от грядущих событий не останется. Вон и сам уже прилетел. Шамилов с почтением ввел его в дом.
Разговор, который состоялся между учителем и учеником, автор относит к разряду выдающихся исторических событий. Посему, чтобы исключить хотя бы тень жизненной неправды, ему следовало бы обратиться к самой прекрасной и высокой разновидности искусства— к бессмертной драме. Но вспомнил он, как написал когда-то одну пьесу и тем самым выставил себя на посмешище,— и от измены золушке-прозе удержался, одолел соблазн. А если бы не одолел соблазна и дело дошло-таки до драмы — голову бы не ломал и назвал это произведение в произведении так: «Ночной разговор» — или нет: «Единство поколений». Нет же, нет! «Гата выходит на ристалище». Вот как! И по примеру некоторых драматургов, фамилии которых оканчиваются на -баев, дал бы глубокомысленную ремарку: «Действие происходит в наши дни». И о том бы сообщил, что кроме главных героев участвует и благоверная Шамилова — Асыл-бике (лет 50-ти). Автор, разумеется, не дерзнул бы потревожить сладкий сон столь почтенной ханум, но, коли она не спит, почему же не воспользоваться случаем — все равно ей, покуда ночь на утро не перевалит, придется раза три-четыре выйти к этим прожорливым «тупорылым» (как она называет поросят) и дать корм.
Итак, «Ночной разговор» решили мы изложить прозой. Чтобы никто не мог сказать: дескать, автор к чужому куску руку тянет, хлеб отнимает.
— Давай, браток, не стесняйся, вот сюда, в красный угол, проходи,— сказал Шамилов и похлопал гостя по плечу.
Гата оглядел комнату и оттопырил губу: ничего, мол, особенного, дом как дом.
— Вилела паза два. как ты верхом на своей трещалке носишься,— сказала Асылбике.— Гляди, как вымахал! Садитесь, чай стынет. Я пойду этих тупорылых наведаю...
Шамилов прошелся от застолья к порогу и обратно. По тому, как тер виски, было видно, что он даже собственные печали позабыл, о том лишь думает, как ученика от такой напасти выручить.
— Ба-ба, что с вами? Один туда-сюда носится, другой унылый сидит, словно топор в воду упустил,— с порога сказала Асылбике.— Ты бы сел, отец. Чай совсем остыл. Про тупорылых этих говорю, не по дням, а по часам растут, не сглазить бы.
— Оставь-ка ты их! — перебил ее хозяин.— Тут дела поважней, чем эти прорвы. Ты это... иди ложись, чай я и сам хорошо разливаю.
Асылбике спорить не стала:
— Ладно, ладно, отец,— и, отчего-то подмигнув Гате, ушла во внутреннюю половину.
— Так-так,— сказал Шамилов и, подперев щеку, испытующе посмотрел на бывшего своего шакирда.— Ротозейство! Мое ротозейство! Вот бестолковый! Не учуял. А я-то думаю: парень жизнь повидал, что к чему разбирается, и вдруг «ГАЗ» оставил, на председательскую машину пересел! Там на две руки одна работа, а тут — ни сна, ни отдыха, и все по чужой указке. У Кутлыбаева-то по струнке ходят. Крутой. Такие были волосы — наголо обрил.
— Пустяк,— хмуро сказал Гата.— Кутлыбаев-агай хоть и молодой еще, но человек что надо. Строгий, конечно. Но я с ним в любую погоду в открытое море, на любой посудине...
— Полностью согласен. На председателя нам повезло, как он за дело взялся, колхоз богатеть начал,— с растерянным лицом на полуслове подхватил Шамилов. Боясь, как бы слова, вылетевшие невпопад, не дошли до Кутлыбаева, добавил веско: — Ты меня извини, браток, я так скажу: я нашего председателя за отца родного почитаю.
Помолчали. Шамилов решил зайти с другого боку.
— В ауле-то уже обвыкся, по Одессе не скучаешь? — спросил Шамилов, подвигая чашку к гостю.
— Ых-хым...— сказал Гата. По ответу было видно, что краткий жест он ставит выше любого красноречия.
— И мне так показалось. Пусть там из серебряной тучи золотой дождик льет, а на родине лучше. Где тот
край, чтобы с Куштиряком сравниться? А вот мои сыновья не поняли, уехали, недотепы... Что вернулся, за ответственную работу взялся — похвально. А как насчет женитьбы? Не намереваешься?
От кутирякской манеры учителя резать напрямик по лицу Матроса пробежал румянец. Но оставить вопрос без ответа было неудобно. И вместо давешнего «ых-хым» сказал: «Эх-хем»,— помягче.
— Полностью согласен. Пора, давно пора. Чаю, чаю изволь. А может... и рюмочку, того, пригубим?
Гата Матрос поднял ладони к плечам:
— Пас.
Лицо Шамилова просветлело, даже мысли, весь вечер не дававшие покоя, позабылись.
— Молодец, брат, одобряю, с полным удовольствием подписываюсь! — И с этими словами, взяв стакан, он подошел к застекленному шкафу, налил из графина чего-то красного и махом выпил.-— Душа не на месте.
Тут и у Гаты язык развязался:
— Если из-за этого пить, то мне с моей душой впору по этому зелью вплавь пуститься.
Шамилов поднял брови:
— Ты-то чем маешься? Живешь, как птица в небе, как рыба в воде.
— Эх, агай,— сказал Гата, вскочив с места.— На рыбу невод есть, на птицу силки! Душа горит!
— И тебя подцепили? Ну-ка сядь. Такое горе, а ты от своего учителя таишься. Эх, Гата, Гата! Кто тебя первым буквам научил, глаза открыл, в широкий мир вывел? Нет чтобы взять сразу и посередке выложить!
— И не говори, агай! — махнул рукой Гата.
— Совсем голову заморочил этот Фаткулла,— сказал он, вспомнив, что лишь при этом имени Гата принял приглашение.— Ходит, слова из него не вытянешь.
— Ых-хым.
— Вот именно. Ты мне вот что скажи: коли ты в новый дом переезжаешь, старый дом тебе да место старой бани зачем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59