— Причащается раб божий... Как звать? — спрашивает он меня.
— Федор,— отвечаю я.
— Причащается раб божий Федор...
И Легкий сует мне ложку с тюрей в рот. Мы все причастились, а тюри в миске осталось больше половины. Да и сахару еще десять кусков целых.
— Как же с остальным-то будем, ребята? — спрашиваю я.
— По-моему, нужно сахар дотолочь, накрошить еще хлеба и доесть все! — говорит Легкий.
С ним согласны все. Сахар-то как-нибудь надо израсходовать.
— Только, ребята, смотрите не говорите никому об этом. А то мать забьет меня до смерти, она сахар очень бережет,— говорю я.
— Ну что ты! Разве мы не понимаем...
Мы толчем остальной сахар, добавляем в миску воды и хлеба, берем ложки и мигом доедаем сладкую тюрю. Ну и наелись же мы!
Когда пришла мать с поля, мы сидели как ни в чем не бывало на лавке в нашей хате и мирно разговаривали. Тут же были и мои братишки с сестрами, которых я позвал с улицы после причастия.
— Играете, ребятки? — спрашивает у нас мать.
— Играем, тетя,— отвечает Легкий.
— Ну, играйте, играйте, только не деритесь.
— Нет, мы драться не будем,— уверяет ее Легкий.
— А что это ладаном пахнет? — спрашивает мать.
— Это... это мы богу молились, я молитвенник читал,— говорю я, а сам краснею: испугался.
Мать сама приучила меня к молитвам. Она даже заставляла отчитывать болезни у соседских грудных ребят, которых бабы приносили к нам чуть ли не каждый день. Я отказывался, плакал даже, потому что ребята «дедом» меня за то прозвали. В таких случаях мне приходилось пробовать веника и сдаваться.
И сейчас матери понравилось, что я молился богу, да еще с ребятами. Она начала нас хвалить:
— Вот молодцы-то, детки, вот умники-то! Всегда богу молитесь, всегда, от этого только хорошими будете. А которые не молятся, те дураки, воришки, по чужим огородам лазают, дома таскают у матерей все. А вы молодцы. Только огонь в кадильнице вы зря разводили — пожар можно наделать. В следующий раз молитесь без свечи и ладана, слышите, что говорю?
— Слышу,— отвечаю я, а сам ни жив ни мертв.
— Мы и причасть ели,— говорит Леник, словно его, дурака, за язык кто тянул.
Но Легкий двинул Леника в бок так, что он поперхнулся.
— Что, что ты сказал? — спрашивает мать у Леника. Легкий еще раз дал такого тумака Ленику, что тот, точно волчонок, завыл и заплакал.
— Ты за что мальчонку-то лупишь? — заступается мать за Леника.
— А он не смей на меня ругаться, я постарше его,— отвечает Легкий и уходит домой, уводя за собой Леника.
...Как-то так у нас получилось, что мы не только в тот день, но и на другой, и на третий, и на четвертый, и на пятый никак не могли уйти в «пустыню». Нам что-нибудь да мешало. Легкий с ребятами являлись ко мне аккуратно каждый день утром, чуть только мать выйдет из хаты. Ле-ника лучше всего и не брать бы им с собой, но разве от него отвяжешься? У него тоже губа не дура, сладкую тюрю полюбил и он. Ведь Изарковы хоть богачами считаются, а сахарок берегут, чай пьют только по большим праздникам. И сахара ребятишкам своим дают в такие дни только по одному кусочку. А тут на-тко тебе, каждый раз по двадцати кусков берем на шестерых, это больше чем по три куска на брата приходится! Дурак бы набитый он был, если бы
отстал от ребят.
— Ну, пойдем сегодня? — спрашивает меня Легкий каждый раз, входя со своей ватагой к нам в хату.
— Нужно идти,— отвечаю я.
— Так. А причащаться еще не будем?
— Как хотите. Можно и причаститься, сахар там еще есть.
И мы снова начинаем причащаться. Мы причащались каждый день, пока на дне бумажного мешка не остался последний ряд сахару.
По правде говоря, нам уж и не очень-то хотелось уходить в «пустыню», а вот причащаться понравилось.Мать пока не замечала моих проделок, ей не до того было. Она убирала лен в поле, а лен для нее дороже всего: изо льна она прядет пряжу, холсты ткет, рубахи нам шьет. И, как нарочно, она в эти дни забирала с собой в поле маленьких, а я оставался дома один, караулить двор.
И нипочем бы она не узнала вскорости, что я сахар беру, ежели бы не этот дурак-несмыслень Леник. Сели Изарковы обедать. Легкий хотя и наелся у меня сладкой тюри досыта, но от щей не отказался. А Леник не понимает таких хитростей. Сидит за столом да ногами бол-
тает, к щам и не притрагивается. Мать Леника заметила это и удивилась:
— Ты чего это щи не ешь?
— Не хочу,— отвечает Леник.
— Это почему же ты не хочешь? Уж не заболел ли ты, чего доброго?
— Нет, не заболел я.
— Может быть, бабка чем накормила?
— Нет, бабка мне ничего не давала.
— Так почему же ты не ешь? — допытывается тетка Арина.
— А потому, что нас Федя Каманин причащал.
— Как причащал? Чем?
— А так. Сахару натолчет, хлеба накрошит в чашку, воды нальет и причащает. А потом мы еще и сладкую тюрю едим все: я, Легкий, Тишка, Митька и Захар. И сам Федя ест с нами.
Мужики засмеялись, а тетка Арина говорит:
— Ну ладно ж, расскажу я как-нибудь его матери, пусть-ка она разузнает, откуда это Федя ее сахар берет. Что ж это он делает, лиходей, а? Сахар-то он, поди, ворует у матери, а вас сладкой тюрей кормит? Никуда это не годится. Пусть-ка она трепку ему даст какую следует. Вы, наверно, уж не раз причащались у него, немало сахару сожрали?
— Мы каждый день причащаемся,— говорит ей Леник. Легкий хотел тут же задать Ленику трепку, но нельзя
было при матери, а после хоть он и поколотил брата, но было уже поздно...
В этот же день тетка Арина встретилась в поле с моей матерью и все ей рассказала, так что Легкий не успел даже предупредить меня...
Сижу я в хате вечерком, читаю книжку, поджидаю мать. Смотрю — бежит она шибко, точно на пожар спешит, влетает в хату, словно вихрь какой, бледная, сама не своя.
— Мам, ты что? — спрашиваю я ее, а сам испугался, думаю: что бы это такое случиться могло, что она даже в лице переменилась?
Ничего она мне не отвечает, а сразу к шкафу. Открывает дверку, хватает мешочек с сахаром... а он почти пуст. Ахнула она и метнулась к порогу, где у нас обычно веник стоит. Выхватила из веника три здоровенных прута, стащила меня за волосы с лавки, задрала рубашонку, спустила штаны, а голову в коленях зажала.
— Мам, прости! Милая, прости! — ору я изо всех сил. А мать порет меня прутом и приговаривает:
— Вот тебе причасть! Вот тебе обедня! Вот тебе поп! Ежели моя мать начнет хлестать, то милости не проси.
Будет пороть до тех пор, пока руки не устанут. А после начнет плакать, жалеть, зачем так отхлестала. И оттого еще обидней делается.Так было и сейчас. Она отбросила один измочаленный прут, взяла другой, свежий, и опять пороть. Я ору изо всех сил, не столько от боли, сколько от ужаса. Мне хочется, чтобы порка поскорей кончилась. Но мать не в себе. Она тяжело дышит и продолжает меня стегать.
На мой крик прибегает бабка Алена, по прозвищу Милая, наша соседка, отцова родня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46