— Ведь пьесы в театрах представляют, артисты роли играют, а читают их только в крайней нужде, когда театра нет.
— Пошли! Обязательно пошли. Ее там разыграют, будь я подлец! — уверяет меня Легкий.
И я начал подумывать о том, как бы послать пьесу в Москву и в какой театр.В газете «Русское слово» на последней странице, в разделе «Театр и зрелища», всегда печаталось, что в каком театре идет.
Большой театр,., Малый театр... Художественный... Не-злобина... Корша... Эта газета иногда попадала к нам. Ее выписывал наш лавочник Волконский и завертывал в нее селедки покупателям.
«Ну, уж если посылать, то посылать в Большой,— думал я.—В Большом театре и народу больше посмотрит мою пьесу, чем в Малом или в других».
Не знал я тогда, что в Большом театре не пьесы ставятся, а оперы и балет. Я сбегал сначала на почту в Бытоть, узнал, сколько стоит пересылка двух моих тетрадок в Москву. «Ровно полтинник»,— ответили мне. С ума можно сойти! Где же мне взять такие деньги?
Я знал, что у матери есть три рубля — она бережет их на всякий пожарный случай,— но даст ли она мне из них пятьдесят копеек?
И я недели три мучился, решался и не решался заговорить с матерью.
— Мам, мне нужно пятьдесят копеек,—наконец осмелился я.
Мать изумилась:
— Сколько, сколько?
— Пятьдесят.
— Это зачем же они тебе?
— Я хочу послать свою пьесу в Москву, в Большой театр. Я сам написал пьесу, мам. Я уже ходил с нею на почту, и там мне сказали, что пересылка стоит пятьдесят копеек.
— А зачем тебе посылать ее туда?—любопытствует мать.
— Как зачем? Там ее прочтут, и, если она им понравится, артисты на сцене будут ее играть, а люди будут смотреть и смеяться. Она у меня очень смешная.
Мать ничего не поняла из того, что я говорил. Она вздохнула, а полтинник все же дала, большой, серебряный. Если бы отец был дома, тот бы «со понял, но зато полтинника не
только бы не дал, а еще взбучку бы, пожалуй, задал. Я после сам удивился, как мать решилась дать мне столько денег. О чем она думала в это время?
Словно вихрем понесло меня в Быгошь. «Вот теперь-то я докажу Телячьей Голове, какова моя пьеса, когда ее поставят в Большом театре в Москве!» — радовался я заранее.
А что ее примут, в этом я нисколько не сомневался, Я даже картинки к ней нарисовал: Соломкина, барышню и еще кое-кого из действующих лиц. Чтоб артисты знали, как, их играть. На почте начальник вложил мои тетрадочки в большущий конверт, взвесил на небольших весах и спросил:
— Куда посылаешь?
— В Москву, в Большой театр,— говорю я.
Он взял ручку и размашистым почерком написал адрес. Я уплатил пятьдесят копеек, он наклеил на контерт штук пять марок и выдал мне квитанцию.
Моя пьеса загремела в Москву, Это было весной, в марте. Дни шли за днями, а ответа не приходило. Сначала я ждал письма из Москвы, а потом и ждать перестал.
Я даже забыл о том, что посылал туда пьесу. В эту зиму отец был дома, и он впервые потащил меня с собою в лес.
— Давай, сынок, помогай мне кормить семью,— сказал он мне.
Я охотно пошел с ним. Мне хотелось быть настоящим помощником отцу, а не только лапти плести да матери по хозяйству помогать. Но одно дело — охота, а другое — работа. Пилить дрова дело не шуточное, особенно без привычки. Правда, отец прижаливал меня — он сам подрубал дерево, сам обрубал сучья и колол дрова, мое дело было водить за ручку пилу да укладывать наколотые дрова, но и тут отец самые тяжелые поленья поднимал сам. Самым трудным было с непривычки пилить с корня большие деревья.
Потом я втянулся в работу, стало легче. Мать нас кормила гречневой и пшенной кашей, жарила солянку утром, А в лес мы брали с собой хлеб, картошку и пузырек конопляного масла. Картошку мы пекли в золе, это был наш обед.
В воскресенье и в другие праздники мы отдыхали.
И вот однажды, в воскресенье, когда мы все сидели за столом и обедали, в хату входит старый Трусак. Он был в этот год в деревне еще и за десятского, разносил письма и созывал мужиков на сходки. Трусак. поздоровался, сказал «хлеб-соль» и полез за пазуху.
— Егор Афанасьевич, брат ты мой,— говорит он моему отцу,— пришел какой-то заказной пакет из Москвы, не то тебе, не то твоему малому — мы со старостой никак понять не могли! Погляди-ка ты сам, ты мужик грамотный.
Отец положил ложку на стол, вскрыл пакет, вынул оттуда какую-то бумагу и начал читать.
— Дрянь паршивая! — закричал он на меня, когда прочел бумагу.— Ишь, что задумал? На! Читай...
И он швырнул мне под нос бумагу и конверт. А сам заговорил с Трусаком об общественных делах, скоро ли сходка будет.
Я сначала не понял, в чем дело, за что отец на меня сердится. Я побоялся при нем заглянуть в бумагу, сидзл ни жив ни мертв и лишь тогда осмелился, когда отец с Труса-ком вышли на улицу.
Забрался на печку и начал читать.
На конверте стояло: «Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.».
Что такое «Е. В. Б.», я не понял. После мне объяснили: «Его высокоблагородию».
Хорош я «господин» — в дровосеках с отцом хожу, дрова в лесу пилю!
А в письме — и на какой бумаге, я в жизни такой не видывал! — читаю:
«Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.
Московская контора Императорских театров, возвращая Вам пьесу Вашу «Неудача Соломкина» по приказу Его Высокопревосходительства генерал-майора директора Московских Императорских театров Теляковского, сообщает Вам, что надобности в ней для Императорских театров не представляется.
Управляющий Московской конторой Императорских театров (размашистая и неразборчивая подпись).
С подлинным верно: делопроизводитель... (подпись менее размашистая, но тоже непонятная)».
В углу — двуглавый орел и печатный штамп, номер и число. Внизу — печать. Все честь честью. Тетрадки все целехоньки, даже картинки, на которых я нарисовал главного героя пьесы Соломкина и других, лежали тут же, в
тетрадках. Но самое удивительное было то, что от моей пьесы исходил такой дивный запах, какого раньше я нигде не встречал. Она пахла дорогими стойкими духами. Даже мать, мывшая миску и ложки возле лоханки, почувствовала этот
запах.
— Сынок, это что зтс так хорошо пахнет? — спрашивает она.
— Это моя пьеса.
— Ах, как хорошо! — говорит мать, потягивая носом. Ко мне на печку мигом прискочили братишки и сестренки.
— Братик, милый, дай и мы понюхаем,— просят они.
— Вытрите сначала носы,— приказываю я им. Они шмыгают носами, а потом тянутся к письму.
Но мне хотелось поскорей поделиться новостью с Васькой Легким, и я направляюсь к нему, захватив с собою пакет. Легкий был дома. Я отозвал его в сторонку н тихонько говорю ему:
— На-ка, понюхай!
Он нюхнул и глаза вытаращил.
— Вот это здорово! Что это такое?
— Пьеса моя, из Москвы пришла.
— А почему она стала такая?
— Сам не знаю. Видимо, та барышня, которая мне ее отсылала, была сильно надушена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Пошли! Обязательно пошли. Ее там разыграют, будь я подлец! — уверяет меня Легкий.
И я начал подумывать о том, как бы послать пьесу в Москву и в какой театр.В газете «Русское слово» на последней странице, в разделе «Театр и зрелища», всегда печаталось, что в каком театре идет.
Большой театр,., Малый театр... Художественный... Не-злобина... Корша... Эта газета иногда попадала к нам. Ее выписывал наш лавочник Волконский и завертывал в нее селедки покупателям.
«Ну, уж если посылать, то посылать в Большой,— думал я.—В Большом театре и народу больше посмотрит мою пьесу, чем в Малом или в других».
Не знал я тогда, что в Большом театре не пьесы ставятся, а оперы и балет. Я сбегал сначала на почту в Бытоть, узнал, сколько стоит пересылка двух моих тетрадок в Москву. «Ровно полтинник»,— ответили мне. С ума можно сойти! Где же мне взять такие деньги?
Я знал, что у матери есть три рубля — она бережет их на всякий пожарный случай,— но даст ли она мне из них пятьдесят копеек?
И я недели три мучился, решался и не решался заговорить с матерью.
— Мам, мне нужно пятьдесят копеек,—наконец осмелился я.
Мать изумилась:
— Сколько, сколько?
— Пятьдесят.
— Это зачем же они тебе?
— Я хочу послать свою пьесу в Москву, в Большой театр. Я сам написал пьесу, мам. Я уже ходил с нею на почту, и там мне сказали, что пересылка стоит пятьдесят копеек.
— А зачем тебе посылать ее туда?—любопытствует мать.
— Как зачем? Там ее прочтут, и, если она им понравится, артисты на сцене будут ее играть, а люди будут смотреть и смеяться. Она у меня очень смешная.
Мать ничего не поняла из того, что я говорил. Она вздохнула, а полтинник все же дала, большой, серебряный. Если бы отец был дома, тот бы «со понял, но зато полтинника не
только бы не дал, а еще взбучку бы, пожалуй, задал. Я после сам удивился, как мать решилась дать мне столько денег. О чем она думала в это время?
Словно вихрем понесло меня в Быгошь. «Вот теперь-то я докажу Телячьей Голове, какова моя пьеса, когда ее поставят в Большом театре в Москве!» — радовался я заранее.
А что ее примут, в этом я нисколько не сомневался, Я даже картинки к ней нарисовал: Соломкина, барышню и еще кое-кого из действующих лиц. Чтоб артисты знали, как, их играть. На почте начальник вложил мои тетрадочки в большущий конверт, взвесил на небольших весах и спросил:
— Куда посылаешь?
— В Москву, в Большой театр,— говорю я.
Он взял ручку и размашистым почерком написал адрес. Я уплатил пятьдесят копеек, он наклеил на контерт штук пять марок и выдал мне квитанцию.
Моя пьеса загремела в Москву, Это было весной, в марте. Дни шли за днями, а ответа не приходило. Сначала я ждал письма из Москвы, а потом и ждать перестал.
Я даже забыл о том, что посылал туда пьесу. В эту зиму отец был дома, и он впервые потащил меня с собою в лес.
— Давай, сынок, помогай мне кормить семью,— сказал он мне.
Я охотно пошел с ним. Мне хотелось быть настоящим помощником отцу, а не только лапти плести да матери по хозяйству помогать. Но одно дело — охота, а другое — работа. Пилить дрова дело не шуточное, особенно без привычки. Правда, отец прижаливал меня — он сам подрубал дерево, сам обрубал сучья и колол дрова, мое дело было водить за ручку пилу да укладывать наколотые дрова, но и тут отец самые тяжелые поленья поднимал сам. Самым трудным было с непривычки пилить с корня большие деревья.
Потом я втянулся в работу, стало легче. Мать нас кормила гречневой и пшенной кашей, жарила солянку утром, А в лес мы брали с собой хлеб, картошку и пузырек конопляного масла. Картошку мы пекли в золе, это был наш обед.
В воскресенье и в другие праздники мы отдыхали.
И вот однажды, в воскресенье, когда мы все сидели за столом и обедали, в хату входит старый Трусак. Он был в этот год в деревне еще и за десятского, разносил письма и созывал мужиков на сходки. Трусак. поздоровался, сказал «хлеб-соль» и полез за пазуху.
— Егор Афанасьевич, брат ты мой,— говорит он моему отцу,— пришел какой-то заказной пакет из Москвы, не то тебе, не то твоему малому — мы со старостой никак понять не могли! Погляди-ка ты сам, ты мужик грамотный.
Отец положил ложку на стол, вскрыл пакет, вынул оттуда какую-то бумагу и начал читать.
— Дрянь паршивая! — закричал он на меня, когда прочел бумагу.— Ишь, что задумал? На! Читай...
И он швырнул мне под нос бумагу и конверт. А сам заговорил с Трусаком об общественных делах, скоро ли сходка будет.
Я сначала не понял, в чем дело, за что отец на меня сердится. Я побоялся при нем заглянуть в бумагу, сидзл ни жив ни мертв и лишь тогда осмелился, когда отец с Труса-ком вышли на улицу.
Забрался на печку и начал читать.
На конверте стояло: «Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.».
Что такое «Е. В. Б.», я не понял. После мне объяснили: «Его высокоблагородию».
Хорош я «господин» — в дровосеках с отцом хожу, дрова в лесу пилю!
А в письме — и на какой бумаге, я в жизни такой не видывал! — читаю:
«Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.
Московская контора Императорских театров, возвращая Вам пьесу Вашу «Неудача Соломкина» по приказу Его Высокопревосходительства генерал-майора директора Московских Императорских театров Теляковского, сообщает Вам, что надобности в ней для Императорских театров не представляется.
Управляющий Московской конторой Императорских театров (размашистая и неразборчивая подпись).
С подлинным верно: делопроизводитель... (подпись менее размашистая, но тоже непонятная)».
В углу — двуглавый орел и печатный штамп, номер и число. Внизу — печать. Все честь честью. Тетрадки все целехоньки, даже картинки, на которых я нарисовал главного героя пьесы Соломкина и других, лежали тут же, в
тетрадках. Но самое удивительное было то, что от моей пьесы исходил такой дивный запах, какого раньше я нигде не встречал. Она пахла дорогими стойкими духами. Даже мать, мывшая миску и ложки возле лоханки, почувствовала этот
запах.
— Сынок, это что зтс так хорошо пахнет? — спрашивает она.
— Это моя пьеса.
— Ах, как хорошо! — говорит мать, потягивая носом. Ко мне на печку мигом прискочили братишки и сестренки.
— Братик, милый, дай и мы понюхаем,— просят они.
— Вытрите сначала носы,— приказываю я им. Они шмыгают носами, а потом тянутся к письму.
Но мне хотелось поскорей поделиться новостью с Васькой Легким, и я направляюсь к нему, захватив с собою пакет. Легкий был дома. Я отозвал его в сторонку н тихонько говорю ему:
— На-ка, понюхай!
Он нюхнул и глаза вытаращил.
— Вот это здорово! Что это такое?
— Пьеса моя, из Москвы пришла.
— А почему она стала такая?
— Сам не знаю. Видимо, та барышня, которая мне ее отсылала, была сильно надушена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46