Или тот день, когда
вызывали пожарную команду, чтоб снять кошку мамаши Джоунс с крыши
пресвитерианской церкви (никто и по сей день не понимает, как угораздило
кошку туда забраться)? Или случай, когда дядюшка Эндрюс с удочкой в руках
заснул на берегу реки - и бултых в воду! Спасибо, мимо проходил Лен
Стритер и вытащил его; тут уж сон со старика слетел, он так наглотался
воды, что на силу отдышался (и пошли рассуждения: а что понадобилось там
Лену Стритеру, с чего это его понесло на реку?). Из таких крупиц и
складывалась жизнь со всеми ее треволнениями.
И вот перед этими людьми предстало нечто большое, значительное, и они
не в силах его постичь; то, что произошло, пока еще слишком огромно и
непостижимо не только для них, но для всего человечества. Все слишком
сложно, тут не отделаешься праздным любопытством, недоумением зеваки перед
кошкой, бог весть как забравшейся на верхотуру, - вот почему им тягостно,
неспокойно, в них разгорается досада и злость, того гляди - вспыхнет,
прорвется открытой враждебностью, а тогда недалеко и до насилия... был бы
повод для насилия, было бы на кого наброситься. Что ж, если придет минута,
когда их ярость вырвется наружу, мишень готова - об этом постарались
Хайрам Мартин и Том Престон.
Идти уже недалеко. Я поравнялся с обителью нашего банкира Дэна
Виллоуби - этакая огромная скучная махина из кирпича, с первого взгляда
всякий догадается, что в таком доме может жить только тип вроде Дэниела
Виллоуби. Напротив, на углу, дом старика Перкинса. С неделю назад сюда
въехали новые жильцы. Это один из немногих домов у нас, в Милвилле,
которые сдаются внаем, и обитатели его меняются чуть не каждый год. Никто
даже не дает себе труда с ними знакомиться - охота время тратить! А
дальше, в конце улицы, живет доктор Фабиан.
Еще несколько минут - и я буду у себя, в доме с продырявленной
насквозь крышей, в пустых гулких комнатах, наедине с вопросом, на который
нет ответа, а за оградой будут меня подстерегать подозрительность и
ненависть всего Милвилла.
На той стороне улицы хлопнула дверь, кто-то, громко топая, бежал по
веранде. И тотчас раздался крик:
- Уолли, нас хотят бомбить! Сказали по телевизору!
Из темноты приподнялась большая сутулая тень - кто-то лежал на траве
или на низко, у самой земли, расставленном шезлонге, я и не видал его,
пока он не вскинулся на крик.
В горле у него булькало, он силился что-то сказать и не мог.
- Экстренное сообщение! - кричал тот, с веранды. - Сейчас передают!
По телевизору!
Второй, с шезлонга, вскочил и кинулся в дом.
И я тоже кинулся бежать. Домой, во весь дух, не думая, не рассуждая,
- ноги сами несли меня.
Я-то думал, у меня еще есть немного времени, а времени нет. Не ждал
я, что слух разнесется так быстро.
Потому что это сообщение наверняка только еще слух: предполагается,
что могут бомбить... говорят, что в самом крайнем случае на Милвилл, может
быть, сбросят бомбу... Но для нас тут разницы нет. Милвиллцам все едино,
они не станут разбирать, где слухи, а где факты.
Только этого и не хватало, чтоб ненависть сорвалась с цепи. И все
обрушится на меня да, пожалуй, на Джералда Шервуда... будь сейчас в
Милвилле Шкалик, досталось бы и ему.
Улица осталась позади; обежав дом доктора Фабиана, я помчался под
гору, к сырой низине, где росли долларовые кустики. И уже на полпути
спохватился: а Хайрам? Днем он сторожил эти кусты, вдруг он и сейчас там?
С разгону я насилу остановился, пригнулся к самой земле. Наскоро окинул
взглядом склон холма и низину, потом снова, уже медленно, стал
всматриваться в каждую тень, подстерегая малейшее движение, которое выдало
бы засаду.
Вдалеке послышались крики; наверху кто-то бежал, громыхая по тротуару
тяжелые башмаки. Хлопнула дверь, где-то, за несколько кварталов, взревел
мотор и рванула с места машина. Из открытого окна слабо донесся
взволнованный голос комментатора последних известий, но слов я не
разобрал.
Хайрама нигде не было видно.
Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь
напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот
самый, что поднялся из давнего тоненького побега.
Я дошел до теплиц, остановился на минуту - проверить напоследок, не
крадется ли за мною Хайрам, - и двинулся было дальше. Но тут я услышал
голос, он позвал меня - и я оцепенел.
Оцепенел, прирос к земле... но ведь я не слышал ни звука!
"Брэдшоу Картер", - вновь позвал беззвучный голос.
И - аромат Лиловости... может быть, даже не аромат, скорее ощущение.
Воздух полон им - и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у
шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом
проводило меня домой, на Землю.
- Я слышу, - отозвался я. - Где ты?
Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал - где ему
было качнуть такое дерево.
"Я здесь, - сказал вяз. - Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал
этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить."
- Ты знаешь? - спросил я.
Глупо спрашивать, конечно же он знает - и о бомбе, и обо всем...
"Мы знаем, - сказал вяз, - но отчаянию нет места."
- Нет места? - растерянно переспросил я.
"Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно,
в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради... как это
называется?"
- Радиация, вот как это называется, - подсказал я.
"Подождать, чтобы радиация рассеялась."
- На это уйдут годы.
"У нас есть годы, - был ответ. - У нас есть время, сколько угодно.
Нам нет конца. И времени нет конца."
- А для нас время кончается, - сказал я, и меня захлестнула горькая
жалость ко всем людям на свете и сильней всего - к самому себе. - И для
меня наступает конец.
"Да, мы знаем, - сказала Лиловость. - Мы очень о вас сожалеем."
Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду
не по своей воле и не по своей вине - пусть же нас выручают те, кто нас до
этого довел!
Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться
этому чужому, неведомому, в нашей совершенной беспомощности.
Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался
заговорить и убедился, что язык не слушается, лишь тогда я открыл в себе
эту гордость и упрямство.
"Мы очень о вас сожалеем", - сказал вяз. Но и жалеть можно
по-разному. Что это - подлинная, искренняя скорбь или так только,
мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной
дрожащей твари в ее смертный час?
От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни
тлена, лишь забвение и прах, - а Цветы будут жить и жить вовеки веков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
вызывали пожарную команду, чтоб снять кошку мамаши Джоунс с крыши
пресвитерианской церкви (никто и по сей день не понимает, как угораздило
кошку туда забраться)? Или случай, когда дядюшка Эндрюс с удочкой в руках
заснул на берегу реки - и бултых в воду! Спасибо, мимо проходил Лен
Стритер и вытащил его; тут уж сон со старика слетел, он так наглотался
воды, что на силу отдышался (и пошли рассуждения: а что понадобилось там
Лену Стритеру, с чего это его понесло на реку?). Из таких крупиц и
складывалась жизнь со всеми ее треволнениями.
И вот перед этими людьми предстало нечто большое, значительное, и они
не в силах его постичь; то, что произошло, пока еще слишком огромно и
непостижимо не только для них, но для всего человечества. Все слишком
сложно, тут не отделаешься праздным любопытством, недоумением зеваки перед
кошкой, бог весть как забравшейся на верхотуру, - вот почему им тягостно,
неспокойно, в них разгорается досада и злость, того гляди - вспыхнет,
прорвется открытой враждебностью, а тогда недалеко и до насилия... был бы
повод для насилия, было бы на кого наброситься. Что ж, если придет минута,
когда их ярость вырвется наружу, мишень готова - об этом постарались
Хайрам Мартин и Том Престон.
Идти уже недалеко. Я поравнялся с обителью нашего банкира Дэна
Виллоуби - этакая огромная скучная махина из кирпича, с первого взгляда
всякий догадается, что в таком доме может жить только тип вроде Дэниела
Виллоуби. Напротив, на углу, дом старика Перкинса. С неделю назад сюда
въехали новые жильцы. Это один из немногих домов у нас, в Милвилле,
которые сдаются внаем, и обитатели его меняются чуть не каждый год. Никто
даже не дает себе труда с ними знакомиться - охота время тратить! А
дальше, в конце улицы, живет доктор Фабиан.
Еще несколько минут - и я буду у себя, в доме с продырявленной
насквозь крышей, в пустых гулких комнатах, наедине с вопросом, на который
нет ответа, а за оградой будут меня подстерегать подозрительность и
ненависть всего Милвилла.
На той стороне улицы хлопнула дверь, кто-то, громко топая, бежал по
веранде. И тотчас раздался крик:
- Уолли, нас хотят бомбить! Сказали по телевизору!
Из темноты приподнялась большая сутулая тень - кто-то лежал на траве
или на низко, у самой земли, расставленном шезлонге, я и не видал его,
пока он не вскинулся на крик.
В горле у него булькало, он силился что-то сказать и не мог.
- Экстренное сообщение! - кричал тот, с веранды. - Сейчас передают!
По телевизору!
Второй, с шезлонга, вскочил и кинулся в дом.
И я тоже кинулся бежать. Домой, во весь дух, не думая, не рассуждая,
- ноги сами несли меня.
Я-то думал, у меня еще есть немного времени, а времени нет. Не ждал
я, что слух разнесется так быстро.
Потому что это сообщение наверняка только еще слух: предполагается,
что могут бомбить... говорят, что в самом крайнем случае на Милвилл, может
быть, сбросят бомбу... Но для нас тут разницы нет. Милвиллцам все едино,
они не станут разбирать, где слухи, а где факты.
Только этого и не хватало, чтоб ненависть сорвалась с цепи. И все
обрушится на меня да, пожалуй, на Джералда Шервуда... будь сейчас в
Милвилле Шкалик, досталось бы и ему.
Улица осталась позади; обежав дом доктора Фабиана, я помчался под
гору, к сырой низине, где росли долларовые кустики. И уже на полпути
спохватился: а Хайрам? Днем он сторожил эти кусты, вдруг он и сейчас там?
С разгону я насилу остановился, пригнулся к самой земле. Наскоро окинул
взглядом склон холма и низину, потом снова, уже медленно, стал
всматриваться в каждую тень, подстерегая малейшее движение, которое выдало
бы засаду.
Вдалеке послышались крики; наверху кто-то бежал, громыхая по тротуару
тяжелые башмаки. Хлопнула дверь, где-то, за несколько кварталов, взревел
мотор и рванула с места машина. Из открытого окна слабо донесся
взволнованный голос комментатора последних известий, но слов я не
разобрал.
Хайрама нигде не было видно.
Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь
напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот
самый, что поднялся из давнего тоненького побега.
Я дошел до теплиц, остановился на минуту - проверить напоследок, не
крадется ли за мною Хайрам, - и двинулся было дальше. Но тут я услышал
голос, он позвал меня - и я оцепенел.
Оцепенел, прирос к земле... но ведь я не слышал ни звука!
"Брэдшоу Картер", - вновь позвал беззвучный голос.
И - аромат Лиловости... может быть, даже не аромат, скорее ощущение.
Воздух полон им - и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у
шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом
проводило меня домой, на Землю.
- Я слышу, - отозвался я. - Где ты?
Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал - где ему
было качнуть такое дерево.
"Я здесь, - сказал вяз. - Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал
этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить."
- Ты знаешь? - спросил я.
Глупо спрашивать, конечно же он знает - и о бомбе, и обо всем...
"Мы знаем, - сказал вяз, - но отчаянию нет места."
- Нет места? - растерянно переспросил я.
"Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно,
в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради... как это
называется?"
- Радиация, вот как это называется, - подсказал я.
"Подождать, чтобы радиация рассеялась."
- На это уйдут годы.
"У нас есть годы, - был ответ. - У нас есть время, сколько угодно.
Нам нет конца. И времени нет конца."
- А для нас время кончается, - сказал я, и меня захлестнула горькая
жалость ко всем людям на свете и сильней всего - к самому себе. - И для
меня наступает конец.
"Да, мы знаем, - сказала Лиловость. - Мы очень о вас сожалеем."
Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду
не по своей воле и не по своей вине - пусть же нас выручают те, кто нас до
этого довел!
Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться
этому чужому, неведомому, в нашей совершенной беспомощности.
Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался
заговорить и убедился, что язык не слушается, лишь тогда я открыл в себе
эту гордость и упрямство.
"Мы очень о вас сожалеем", - сказал вяз. Но и жалеть можно
по-разному. Что это - подлинная, искренняя скорбь или так только,
мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной
дрожащей твари в ее смертный час?
От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни
тлена, лишь забвение и прах, - а Цветы будут жить и жить вовеки веков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70