Разве не сказал доктор, что, если бы ему подарили весь Монкбарнс, он и тогда не согласился бы еще раз переночевать в Зеленой комнате? Ведь Мэри и мне пришлось тогда уступить ему нашу…
— Оставь, Гризл! Доктор — добрейший и честнейший тупоголовый немец. У него свои достоинства, но он, как многие его земляки, любит всякую мистику. Вы с ним весь вечер вели меновую торговлю: ты получала от него россказни о Месмере, Шропфере, Калиостро и других современных претендентах на искусство вызывать духов, находить скрытые сокровища и так далее, а он от тебя — легенду Зеленой комнаты. И если еще принять во внимание, что illustrissimus note 75 уплел за ужином полтора фунта шотландских битков, выкурил шесть трубок и выпил соответствующее количество эля и бренди, то нет ничего удивительного в том, что его ночью душил кошмар. Однако теперь все готово. Разрешите мне, мистер Ловел, посветить вам и показать дорогу. Вы, несомненно, нуждаетесь в отдыхе. Мой предок, я уверен, настолько сознает обязанности гостеприимства, что не станет нарушать покой, который вы так заслужили смелым и мужественным поведением.
С этими словами антикварий взял массивный старинный подсвечник, который, как он отметил, был выкован из серебра, добываемого в рудниках Гарца, и принадлежал той самой особе, что дала им тему для разговора. После этих пояснений он направился по множеству сумрачных, извилистых переходов, то поднимаясь, то вновь спускаясь, пока не привел гостя в предназначенную для него комнату.
ГЛАВА X
Когда в полуночное время
Мрак землю саваном прикрыл,
Когда все спят, но встало племя
Бескровных выходцев могил,
За мной в тиши не ходят тени,
Не жду я призрачных гостей,
Печальнее мои виденья -
Виденья счастья прежних дней
У.Р.Спенсер
Когда мистер Олдбок и его гость вошли в так называемую Зеленую комнату, Олдбок поставил свечу на туалетный столик перед огромным зеркалом в черной лакированной раме, окруженным такими же ящичками, и огляделся с несколько встревоженным выражением лица.
— Я редко бываю в этой комнате, — сказал он, — и всегда невольно поддаюсь печальному чувству — конечно, не из-за тех детских сказок, которыми вас угощала Гризл, но из-за воспоминаний о ранней и несчастливой привязанности. В такие минуты, мистер Ловел, мы особенно ощущаем перемены, произведенные временем. Перед нами те же предметы, те же неодушевленные вещи, на которые мы глядели в своенравном детстве, и в пылкой юности, и в обремененной заботами, расчетливой зрелости. Они неизменны и всё те же. Но когда мы смотрим на них в холодной, бесстрастной старости, можем ли мы, наделенные теперь иным нравом, иными стремлениями, иными чувствами, мы, чей облик, тело и физическая сила так изменились, — можем ли мы сами быть названы теми же? И не оглядываемся ли мы с некоторым удивлением на себя в прошлом, как на каких-то других людей, отличных от тех, кем мы стали? Философ, жаловавшийся на Филиппа, разгоряченного вином, Филиппу в часы его трезвости, не избирал судью столь непохожего, как если бы пожаловался на юного Филиппа Филиппу состарившемуся. Меня всегда трогает чувство, так прекрасно выраженное в неоднократно слышанном мною стихотворении note 76:
Я слезы детские пролил,
И было сердце сжато:
Я снова голос уловил,
Мне дорогой когда-то.
Да, увяданье — это зло,
Но умным кто зовется
Не то жалеет, что прошло,
А то, что остается.
Да, время залечивает всякую рану, и хотя остается рубец, который иногда ноет, первоначальной острой боли уже не ощущаешь.
Сказав это, он сердечно пожал Ловелу руку, пожелал ему доброй ночи и откланялся.
Шаг за шагом Ловел мог проследить, как удалялся хозяин дома по разным переходам, и каждая дверь, которую он за собой закрывал, давала все более глухой и мертвый звук. Отделенный, таким образом, от мира живых, гость взял свечу и осмотрел помещение. Огонь ярко пылал. Заботливая мисс Гризл оставила несколько запасных поленьев, на случай если бы гость пожелал их подбросить в камин. Комната имела вполне уютный, хотя и не особенно веселый вид. Она была увешана коврами, изготовленными на ткацких станках Арраса в шестнадцатом столетии. Ученый-типограф, о котором так часто упоминалось, привез их с собой как образцы искусства континента. Рисунок изображал охотничьи сцены. И оттого, что раскидистые ветви и листва лесных деревьев задавали на коврах основной тон, комната и получила название Зеленой. Суровые фигуры в старинной фламандской одежде — прорезных камзолах с лентами, коротких плащах и широких, до колен, штанах, держали на сворках борзых и гончих или травили ими дичь. Другие — с пиками, мечами и старинными ружьями — добивали загнанных оленей и вепрей. На ветвях вытканного леса сидело множество птиц, и каждая была изображена в соответствующем оперении. Казалось, богатая, плодовитая фантазия старого Чосера вдохновила фламандского художника. Поэтому Олдбок велел выткать готическими буквами на подшитой к коврам кайме следующие стихи этого прекрасного поэта былых времен:
Взгляни на эти мощные дубы!
А как свежа трава густая тут!
На восемь футов стебли здесь растут.
Деревья встали стройною толпой.
Покрыты ветви сочною листвой.
Ее ласкает солнца теплый свет,
И спорит с багрецом зеленый цвет.
А в другом месте была такая схожая надпись:
И, мчась глухой лесной тропой,
Я ланей видел пред собой,
И то олень, то лось мелькал,
То заяц в чащу убегал.
Сидели белки на ветвях,
Рядком, с орешками в зубах.
Покрывало на постели было темного, но поблекшего зеленого цвета, расшитое в тон коврам, но более современной и менее искусной рукой. Большие и тяжелые стулья со штофными сиденьями и спинками черного дерева украшал такой же узор, а высокое зеркало над древним камином было оправлено в такую же раму, как и старомодное зеркало туалета.
«Я слыхал, — сказал про себя Ловел, бегло осмотрев комнату и мебель, — что духи часто выбирают лучшую комнату в доме, чтобы обосноваться в ней, и я не могу не похвалить вкус расставшегося с телесной оболочкой типографа „Аугсбургского исповедания“. Но молодому человеку трудно было сосредоточиться на слышанных им рассказах об этой комнате, хотя они вполне соответствовали тому, что он здесь видел. Он даже пожалел, что не испытывает того возбуждения, слагающегося из страха и любопытства, которое порождают милые нам старинные сказки и предания. Ему мешала печальная действительность — захватившая его безнадежная страсть, ибо сейчас им владели только чувства, выраженные в строках:
Меня ты, дева, изменила:
Лишила доброты!
Моя душа навек остыла,
Жесток я стал, как ты.
Он попытался вызвать в себе подобие тех чувств, которые в другое время соответствовали бы обстановке, но в его сердце не было места для таких причуд воображения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
— Оставь, Гризл! Доктор — добрейший и честнейший тупоголовый немец. У него свои достоинства, но он, как многие его земляки, любит всякую мистику. Вы с ним весь вечер вели меновую торговлю: ты получала от него россказни о Месмере, Шропфере, Калиостро и других современных претендентах на искусство вызывать духов, находить скрытые сокровища и так далее, а он от тебя — легенду Зеленой комнаты. И если еще принять во внимание, что illustrissimus note 75 уплел за ужином полтора фунта шотландских битков, выкурил шесть трубок и выпил соответствующее количество эля и бренди, то нет ничего удивительного в том, что его ночью душил кошмар. Однако теперь все готово. Разрешите мне, мистер Ловел, посветить вам и показать дорогу. Вы, несомненно, нуждаетесь в отдыхе. Мой предок, я уверен, настолько сознает обязанности гостеприимства, что не станет нарушать покой, который вы так заслужили смелым и мужественным поведением.
С этими словами антикварий взял массивный старинный подсвечник, который, как он отметил, был выкован из серебра, добываемого в рудниках Гарца, и принадлежал той самой особе, что дала им тему для разговора. После этих пояснений он направился по множеству сумрачных, извилистых переходов, то поднимаясь, то вновь спускаясь, пока не привел гостя в предназначенную для него комнату.
ГЛАВА X
Когда в полуночное время
Мрак землю саваном прикрыл,
Когда все спят, но встало племя
Бескровных выходцев могил,
За мной в тиши не ходят тени,
Не жду я призрачных гостей,
Печальнее мои виденья -
Виденья счастья прежних дней
У.Р.Спенсер
Когда мистер Олдбок и его гость вошли в так называемую Зеленую комнату, Олдбок поставил свечу на туалетный столик перед огромным зеркалом в черной лакированной раме, окруженным такими же ящичками, и огляделся с несколько встревоженным выражением лица.
— Я редко бываю в этой комнате, — сказал он, — и всегда невольно поддаюсь печальному чувству — конечно, не из-за тех детских сказок, которыми вас угощала Гризл, но из-за воспоминаний о ранней и несчастливой привязанности. В такие минуты, мистер Ловел, мы особенно ощущаем перемены, произведенные временем. Перед нами те же предметы, те же неодушевленные вещи, на которые мы глядели в своенравном детстве, и в пылкой юности, и в обремененной заботами, расчетливой зрелости. Они неизменны и всё те же. Но когда мы смотрим на них в холодной, бесстрастной старости, можем ли мы, наделенные теперь иным нравом, иными стремлениями, иными чувствами, мы, чей облик, тело и физическая сила так изменились, — можем ли мы сами быть названы теми же? И не оглядываемся ли мы с некоторым удивлением на себя в прошлом, как на каких-то других людей, отличных от тех, кем мы стали? Философ, жаловавшийся на Филиппа, разгоряченного вином, Филиппу в часы его трезвости, не избирал судью столь непохожего, как если бы пожаловался на юного Филиппа Филиппу состарившемуся. Меня всегда трогает чувство, так прекрасно выраженное в неоднократно слышанном мною стихотворении note 76:
Я слезы детские пролил,
И было сердце сжато:
Я снова голос уловил,
Мне дорогой когда-то.
Да, увяданье — это зло,
Но умным кто зовется
Не то жалеет, что прошло,
А то, что остается.
Да, время залечивает всякую рану, и хотя остается рубец, который иногда ноет, первоначальной острой боли уже не ощущаешь.
Сказав это, он сердечно пожал Ловелу руку, пожелал ему доброй ночи и откланялся.
Шаг за шагом Ловел мог проследить, как удалялся хозяин дома по разным переходам, и каждая дверь, которую он за собой закрывал, давала все более глухой и мертвый звук. Отделенный, таким образом, от мира живых, гость взял свечу и осмотрел помещение. Огонь ярко пылал. Заботливая мисс Гризл оставила несколько запасных поленьев, на случай если бы гость пожелал их подбросить в камин. Комната имела вполне уютный, хотя и не особенно веселый вид. Она была увешана коврами, изготовленными на ткацких станках Арраса в шестнадцатом столетии. Ученый-типограф, о котором так часто упоминалось, привез их с собой как образцы искусства континента. Рисунок изображал охотничьи сцены. И оттого, что раскидистые ветви и листва лесных деревьев задавали на коврах основной тон, комната и получила название Зеленой. Суровые фигуры в старинной фламандской одежде — прорезных камзолах с лентами, коротких плащах и широких, до колен, штанах, держали на сворках борзых и гончих или травили ими дичь. Другие — с пиками, мечами и старинными ружьями — добивали загнанных оленей и вепрей. На ветвях вытканного леса сидело множество птиц, и каждая была изображена в соответствующем оперении. Казалось, богатая, плодовитая фантазия старого Чосера вдохновила фламандского художника. Поэтому Олдбок велел выткать готическими буквами на подшитой к коврам кайме следующие стихи этого прекрасного поэта былых времен:
Взгляни на эти мощные дубы!
А как свежа трава густая тут!
На восемь футов стебли здесь растут.
Деревья встали стройною толпой.
Покрыты ветви сочною листвой.
Ее ласкает солнца теплый свет,
И спорит с багрецом зеленый цвет.
А в другом месте была такая схожая надпись:
И, мчась глухой лесной тропой,
Я ланей видел пред собой,
И то олень, то лось мелькал,
То заяц в чащу убегал.
Сидели белки на ветвях,
Рядком, с орешками в зубах.
Покрывало на постели было темного, но поблекшего зеленого цвета, расшитое в тон коврам, но более современной и менее искусной рукой. Большие и тяжелые стулья со штофными сиденьями и спинками черного дерева украшал такой же узор, а высокое зеркало над древним камином было оправлено в такую же раму, как и старомодное зеркало туалета.
«Я слыхал, — сказал про себя Ловел, бегло осмотрев комнату и мебель, — что духи часто выбирают лучшую комнату в доме, чтобы обосноваться в ней, и я не могу не похвалить вкус расставшегося с телесной оболочкой типографа „Аугсбургского исповедания“. Но молодому человеку трудно было сосредоточиться на слышанных им рассказах об этой комнате, хотя они вполне соответствовали тому, что он здесь видел. Он даже пожалел, что не испытывает того возбуждения, слагающегося из страха и любопытства, которое порождают милые нам старинные сказки и предания. Ему мешала печальная действительность — захватившая его безнадежная страсть, ибо сейчас им владели только чувства, выраженные в строках:
Меня ты, дева, изменила:
Лишила доброты!
Моя душа навек остыла,
Жесток я стал, как ты.
Он попытался вызвать в себе подобие тех чувств, которые в другое время соответствовали бы обстановке, но в его сердце не было места для таких причуд воображения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144