что-то новое, доселе небывалое проступило па его лице. Оно стало человечнее, теплее, хотя злоба светилась в черных глазах.
— Ладно. Не будем... — Груапш похлопал приятеля по плечу. — Я же так... Любя...
— Так не любят!
— А как?
— Я больше ничего не скажу!
Обезьяна отвернулся. Рыжему стало жаль его: оказывается, Обезьяна тоже способен обижаться! Вот это да!
— Ладно. Извини меня... Я хотел спросить, знаешь ли ты это низенькое здание, что напротив цветочного магазина? Такое небольшое длинное угловое здание...
Обезьяна молчал. Он тяжело дышал. Насупился.
— Я же говорю: извини меня, Костя.
И Обезьяна отошел, повернулся к Груапшу. И, не глядя на него, небрежно бросил:
— Давай говори.
— Так вот, — продолжал Груапш, — в этом самом доме, который напротив цветочного магазина, живет одна девушка. Такая медноволосая, зеленоглазая... Лет двадцати...
Обезьяна окончательно оттаял, пощелкал языком от удовольствия.
— Возраст подходящий, — обрадовался он. — А насчет глаз — не уверен.
— Послушай, Обезьяна: она же красавица.
— Ты ее видел?
— Нет, мне сказал один друг.
Груапш пожал шершавую руку Обезьяны:
— У меня к тебе большая просьба: узнай, кто она, у кого там живет, как ее звать, фамилия...
— А зачем это, Гриша? Кто-нибудь жениться хочет?
— Вполне возможно. Будет магарыч.
Снова раздалось легкое пощелкивание. Обезьяна почесал затылок.
— А кто магарыч поставит?
— Можешь поверить мне: хороший человек. — У Григория Груапша чуть не сорвалось с языка имя Пате-ипа, однако вовремя удержался: ни к чему на данном этапе раскрывать это имя. Сначала надо дело сделать...
— Ну, Обезьяна,что скажешь?
— Л что говорить? Раз надо — так надо.
— Только не тяни. Хорошо? Обезьяна кивнул.
И они пошли пить свой утренний кофе. А может, и еще кое-что... Антон Гудович Абаш продолжал учительствовать: он преподавал абхазский язык в средней школе. Через год-два наступит пенсионный возраст, и он, возможно, тут же уйдет на пенсию. Жил Абаш в старом домике, собственном, доставшемся от отца. Двор был довольно сырой, потому что с двух сторон окружали его бетонитовые стены табачного склада, некогда принадлежавшего иноземному богачу Лаферму, а с третьей — высился пятиэтажный дом. Солнцу очень трудно было заглядывать во двор уважаемого Абаша.
Пате-ипа нашел его сильно постаревшим. Это был человек, можно сказать, изможденный. На висках его пульсировали синие склеротические сосуды, кадык остро выдвинулся настолько вперед, что по нему впору обучать студентов медицинского училища — все горло напоказ. Седые волосы нависали лохмами на большие, поросшие черной растительностью уши. Было в нем что-то неопрятное: казалось, не мылся давно и давно не чищена одежда.
Его жена тоже была учительницей. Они когда-то учились в одной школе, в одном классе, рано поженились. Но судьба не одарила их детьми. Так и коротали они все свой среди столетней давности хлама: стол древний, стулья древние, картинки на стенах древние. От каждого угла веяло чем-то тараканьим, а может, даже мышиным. Казалось, кто-то специально закоптил потолки, стены, мебель...
Однако бутылка свежей чачи нашлась-таки в этом доме. И вино нашлось. И в котелке чугунном оказалась фасоль с острой приправой. Чем не еда? Усадили Пате-ипа на гнутый венский стул с плетеной спинкой блеклого желтоватого цвета. Такие стулья высоко ценились в тысяча девятьсот третьем году.
Жена Абаша — толстая-претолстая Аделина. Ноги у нее как у слона. И шея как у слонихи. Глаза навыкате, вроде бы как совиные! Что сталось с бедной Ад единой! Дай бог памяти: была она хрупкой девочкой, беленькой такой и застенчивой. Одно время ее, помнится, одолевав ли прыщи на лице — было это в седьмом классе. Или в восьмом. Она сидела на первой парте, а он, Абаш, на последней. И как они сошлись? Ведь и двух слов не ска-< зали за десять лет друг другу. На выпускном вечере он сидел в одном утлу, а она — в другом. А потом — нате вам! — поженились.
Руки у нее были холодные, сухие. Она неловко ставила тарелки на стол — толстые пальцы плохо повино-вались. Она улыбалась и все приговаривала:
— Вот так все, Закан: время идет, и мы меняемся. Вон посмотри на ту фотографию: это я. Помнишь, меня дразнили «спичка в обмороке»? Дух во мне едва держался. А сейчас — телеса, телеса, телеса!
Вежливый Пате-ипа сказал, что она преувеличивает.
— А я что говорю! — воскликнул Абаш, и кадык его сделался словно клюв орлиный. — Выкинь из головы эти свои телеса! Вот в Африке любят толстых. Мы тоже любим толстых.
Аделина махнула рукой. Пате-ипа показалось, что она слезу смахнула. Сказать по правде, оба здорово изменились — и Абаш и Аделина. А сам Пате-ипа? Он что, законсервированный? Из него тоже — будь здоров! — песок изрядно сыплется. Разве нет?..
— Сказать по правде, — проговорил Абаш, — не хочется в зеркало глядеть.
— Это почему же, Антон? — ради приличия спросил Пате-ипа.
— Плохи мои дела. — Он поправился: — Плохи наши дела!.. Ты пробуй фасоль, давай выпьем по глотку, а я буду говорить... Видишь ли, Закан, Жизнь такая штука... Как бы тебе сказать? — фокусница. Она берет в руки красивого мальчика и делает из него или тушу, или мшистую корягу. Я раньше мог целый день болтать на уроках, а теперь — извини! — теперь совсем не то. А что говорить об Аделине? Ей уже на ногах стоять невмоготу. А надо! И для души надо, и для кармана надо. Ясно тебе? Еще год-два, и я попрошусь на тот свет. Заявление напишу по доброй воле.
— А я готова хоть сейчас! — воскликнула Аделина.
— Кто тебе разрешит? — рассердился Абаш. Он прикрикнул на нее. — Тебе не стыдно произносить эти слова?
— Пет! — решительно сказала она.
— Мы поссоримся, — предупредил он ее.
— Давай, начинай!
Он вдруг обмяк, схватился за голову, точно ударили по ней. И сказал, не глядя на старого друга:
— Закан, согласись, мы очень постарели. Нет уже тех счастливых дней, когда мы с тобою бывали сыты пригоршней дикой алычи и счастливы под апрельским дождиком. Нет, ты не смотри на меня так! Лучше вспомни те дни. Ведь и Аделина не была такой сварливой. Она была тихая, безропотная девчонка. Мы с ней никогда не повышали голос. А теперь? Ты слышал, как она грозилась своей смертью?
— И вовсе нет, — пояснила Аделина. — Я только сказала правду. Я очень, очень устала.
Пате-ипа налил вина. И, рассматривая стакан, вроде бы любуясь им, попытался произнести бодряческую речь:
— Друзья мои, хорошие мои! Мы давно не виделись. Мы были детьми — стали пожилыми... Пусть будет по-вашему: стариками! И что ж с того? Разве мы в силах изменить закон природы? Разве мы покушаемся на эти законы? Я, например, не собираюсь... А то, что мы живем и дышим, — разве это не счастье? Отвечайте мне, по-ложа руку на сердце.
— А те дни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Ладно. Не будем... — Груапш похлопал приятеля по плечу. — Я же так... Любя...
— Так не любят!
— А как?
— Я больше ничего не скажу!
Обезьяна отвернулся. Рыжему стало жаль его: оказывается, Обезьяна тоже способен обижаться! Вот это да!
— Ладно. Извини меня... Я хотел спросить, знаешь ли ты это низенькое здание, что напротив цветочного магазина? Такое небольшое длинное угловое здание...
Обезьяна молчал. Он тяжело дышал. Насупился.
— Я же говорю: извини меня, Костя.
И Обезьяна отошел, повернулся к Груапшу. И, не глядя на него, небрежно бросил:
— Давай говори.
— Так вот, — продолжал Груапш, — в этом самом доме, который напротив цветочного магазина, живет одна девушка. Такая медноволосая, зеленоглазая... Лет двадцати...
Обезьяна окончательно оттаял, пощелкал языком от удовольствия.
— Возраст подходящий, — обрадовался он. — А насчет глаз — не уверен.
— Послушай, Обезьяна: она же красавица.
— Ты ее видел?
— Нет, мне сказал один друг.
Груапш пожал шершавую руку Обезьяны:
— У меня к тебе большая просьба: узнай, кто она, у кого там живет, как ее звать, фамилия...
— А зачем это, Гриша? Кто-нибудь жениться хочет?
— Вполне возможно. Будет магарыч.
Снова раздалось легкое пощелкивание. Обезьяна почесал затылок.
— А кто магарыч поставит?
— Можешь поверить мне: хороший человек. — У Григория Груапша чуть не сорвалось с языка имя Пате-ипа, однако вовремя удержался: ни к чему на данном этапе раскрывать это имя. Сначала надо дело сделать...
— Ну, Обезьяна,что скажешь?
— Л что говорить? Раз надо — так надо.
— Только не тяни. Хорошо? Обезьяна кивнул.
И они пошли пить свой утренний кофе. А может, и еще кое-что... Антон Гудович Абаш продолжал учительствовать: он преподавал абхазский язык в средней школе. Через год-два наступит пенсионный возраст, и он, возможно, тут же уйдет на пенсию. Жил Абаш в старом домике, собственном, доставшемся от отца. Двор был довольно сырой, потому что с двух сторон окружали его бетонитовые стены табачного склада, некогда принадлежавшего иноземному богачу Лаферму, а с третьей — высился пятиэтажный дом. Солнцу очень трудно было заглядывать во двор уважаемого Абаша.
Пате-ипа нашел его сильно постаревшим. Это был человек, можно сказать, изможденный. На висках его пульсировали синие склеротические сосуды, кадык остро выдвинулся настолько вперед, что по нему впору обучать студентов медицинского училища — все горло напоказ. Седые волосы нависали лохмами на большие, поросшие черной растительностью уши. Было в нем что-то неопрятное: казалось, не мылся давно и давно не чищена одежда.
Его жена тоже была учительницей. Они когда-то учились в одной школе, в одном классе, рано поженились. Но судьба не одарила их детьми. Так и коротали они все свой среди столетней давности хлама: стол древний, стулья древние, картинки на стенах древние. От каждого угла веяло чем-то тараканьим, а может, даже мышиным. Казалось, кто-то специально закоптил потолки, стены, мебель...
Однако бутылка свежей чачи нашлась-таки в этом доме. И вино нашлось. И в котелке чугунном оказалась фасоль с острой приправой. Чем не еда? Усадили Пате-ипа на гнутый венский стул с плетеной спинкой блеклого желтоватого цвета. Такие стулья высоко ценились в тысяча девятьсот третьем году.
Жена Абаша — толстая-претолстая Аделина. Ноги у нее как у слона. И шея как у слонихи. Глаза навыкате, вроде бы как совиные! Что сталось с бедной Ад единой! Дай бог памяти: была она хрупкой девочкой, беленькой такой и застенчивой. Одно время ее, помнится, одолевав ли прыщи на лице — было это в седьмом классе. Или в восьмом. Она сидела на первой парте, а он, Абаш, на последней. И как они сошлись? Ведь и двух слов не ска-< зали за десять лет друг другу. На выпускном вечере он сидел в одном утлу, а она — в другом. А потом — нате вам! — поженились.
Руки у нее были холодные, сухие. Она неловко ставила тарелки на стол — толстые пальцы плохо повино-вались. Она улыбалась и все приговаривала:
— Вот так все, Закан: время идет, и мы меняемся. Вон посмотри на ту фотографию: это я. Помнишь, меня дразнили «спичка в обмороке»? Дух во мне едва держался. А сейчас — телеса, телеса, телеса!
Вежливый Пате-ипа сказал, что она преувеличивает.
— А я что говорю! — воскликнул Абаш, и кадык его сделался словно клюв орлиный. — Выкинь из головы эти свои телеса! Вот в Африке любят толстых. Мы тоже любим толстых.
Аделина махнула рукой. Пате-ипа показалось, что она слезу смахнула. Сказать по правде, оба здорово изменились — и Абаш и Аделина. А сам Пате-ипа? Он что, законсервированный? Из него тоже — будь здоров! — песок изрядно сыплется. Разве нет?..
— Сказать по правде, — проговорил Абаш, — не хочется в зеркало глядеть.
— Это почему же, Антон? — ради приличия спросил Пате-ипа.
— Плохи мои дела. — Он поправился: — Плохи наши дела!.. Ты пробуй фасоль, давай выпьем по глотку, а я буду говорить... Видишь ли, Закан, Жизнь такая штука... Как бы тебе сказать? — фокусница. Она берет в руки красивого мальчика и делает из него или тушу, или мшистую корягу. Я раньше мог целый день болтать на уроках, а теперь — извини! — теперь совсем не то. А что говорить об Аделине? Ей уже на ногах стоять невмоготу. А надо! И для души надо, и для кармана надо. Ясно тебе? Еще год-два, и я попрошусь на тот свет. Заявление напишу по доброй воле.
— А я готова хоть сейчас! — воскликнула Аделина.
— Кто тебе разрешит? — рассердился Абаш. Он прикрикнул на нее. — Тебе не стыдно произносить эти слова?
— Пет! — решительно сказала она.
— Мы поссоримся, — предупредил он ее.
— Давай, начинай!
Он вдруг обмяк, схватился за голову, точно ударили по ней. И сказал, не глядя на старого друга:
— Закан, согласись, мы очень постарели. Нет уже тех счастливых дней, когда мы с тобою бывали сыты пригоршней дикой алычи и счастливы под апрельским дождиком. Нет, ты не смотри на меня так! Лучше вспомни те дни. Ведь и Аделина не была такой сварливой. Она была тихая, безропотная девчонка. Мы с ней никогда не повышали голос. А теперь? Ты слышал, как она грозилась своей смертью?
— И вовсе нет, — пояснила Аделина. — Я только сказала правду. Я очень, очень устала.
Пате-ипа налил вина. И, рассматривая стакан, вроде бы любуясь им, попытался произнести бодряческую речь:
— Друзья мои, хорошие мои! Мы давно не виделись. Мы были детьми — стали пожилыми... Пусть будет по-вашему: стариками! И что ж с того? Разве мы в силах изменить закон природы? Разве мы покушаемся на эти законы? Я, например, не собираюсь... А то, что мы живем и дышим, — разве это не счастье? Отвечайте мне, по-ложа руку на сердце.
— А те дни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30